В этот момент по сугробу пронеслась рыжая лиса, она, сморщив нос, стряхнула снежинки с глаз и пропала из виду, а вслед за этим вдалеке показалась пятерка оленей. Стадо резко остановилось в нескольких метрах от Камрана, большие глаза животных с удивлением воззрились на человека.
Он непременно ответил бы им, если бы они задали вопрос.
Он сказал бы им, что пришел спастись. Убежать от своего разума, от своей странной жизни. Он сказал бы им, что противоядие, которое он искал, оказалось ядом.
Ее собирались убить.
Он понимал это, но не знал, как принять убийство той, что милосердно отнеслась к мальчику, посягнувшему на ее жизнь; той, что родилась королевой, но зарабатывала на жизнь мытьем полов и в благодарность за свой тяжелый труд видела лишь оскорбления и жестокость. Принц посчитал ее сумасшедшей, ведь она готова была разбиться на кусочки из-за дешевого лекарства; ни разу прежде он не допускал, что несколько медяков могут оказаться всем, что у нее было на этом свете.
Камран выдохнул и прикрыл глаза.
Она ни в коей мере не казалась ему преступницей. Принц допускал, что мог бы найти и другие способы изучить ее жизнь, но чутье подсказывало, что в этом не было никакого смысла. Он знал это еще до того, как отправился на свое задание, однако слишком глубоко увяз в отрицании, чтобы признать это: независимо от пророчества, девушка, которую он встретил, сейчас не заслуживала смерти, и он ничего не мог с этим поделать.
Это была его вина.
Он сделал это с ней, высветил ее ярким лучом, когда она, казалось, желала лишь одного – исчезнуть. Камран будет жить с этим раскаянием до конца своих дней.
И действительно, в этот самый момент принц ощутил столько чувств одновременно, что не мог пошевелиться – не смел. Сдвинувшись хоть на йоту, он мог сломаться, а если это произойдет, весь мир охватит пожар.
Камран открыл глаза.
С соседнего дерева, медленно кружась, падал розовый лист; он падал и падал, пока не опустился прямо на нос Камрана. Принц поднял листок, покрутил его в пальцах.
И в исступлении рассмеялся.
17
Они были в кухне не одни.
Повариха застыла на своем месте с тесаком наперевес, с удивлением разглядывая двух сомнительных компаньонов, нервно присевших за стол. Из-за угла выглядывали трое слуг, головы которых напоминали помидоры, насаженные на шампур. Проходившие мимо заглядывали в дверной проем, замедляя шаг. Все ждали, когда будет сказано хоть одно слово.
Ализэ не могла винить их за любопытство.
Она тоже была изумлена подобным поворотом событий. Ни она, ни мальчик-фешт еще ничего не успели произнести, потому что стоило им торжественно поприветствовать друг друга, как вокруг уже собралась половина дома. Тем не менее, Ализэ испытывала необыкновенное счастье, пока они смотрели друг на друга через стол, неловко улыбаясь.
– Эт мист аджиб, нек? Неф немек вот тан сора. – Это странно, разве нет? Что я не вижу твоих глаз.
Ализэ улыбнулась.
– Хан. Бек немеккетош эт сода минсег кравито. – Да. Но я не могу снять сноду, когда работаю.
После этих неразборчивых слов большинство слуг испустили громкие вздохи разочарования и вернулись к работе. Ализэ бросила взгляд на тех, кто остался, затем на пятнадцатиминутные песочные часы столе. Песчинки неуклонно скатывались из одной стеклянной колбы во вторую, и потеря каждой из них наполняла Ализэ ужасом. Девушка сомневалась, что в Сетаре найдется много слуг, говорящих по-фештунски, однако полагаться на такую неопределенность она не могла.
Им придется быть осторожными.
Она перевела взгляд на мальчика-фешта, которому очень помогло вмешательство прорицателей. Благодаря ежедневным омовениям и регулярному питанию он заметно преобразился; под всей этой грязью он оказался румяным и розовощеким ребенком, и, когда он улыбался ей, Ализэ знала, что он делает это искренне.
Сердце ее согрелось от этой мысли.
– Я так о многом хочу расспросить тебя, но, боюсь, у нас очень мало времени, – сказала она по-фештунски. – Ты здоров, мой юный друг? Выглядишь хорошо.
– Да, спасибо. Хотел бы я сказать то же самое и о тебе, но я не вижу твоего лица.
Ализэ сдержала смех.
– Я рад, что у тебя есть бинты для рук. – Он сделал вид, что хочет посмотреть поближе, но вдруг отпрянул, побледнев. – И я поранил твою шею, теперь я вижу это. Мне очень жаль.
– О, – тихо произнесла Ализэ. – Это просто царапина.
– Это больше, чем царапина. – Мальчик выпрямился. – И сегодня я пришел, чтобы загладить свою вину.
Девушка улыбнулась, испытывая непонятную привязанность к этому мальчику.
– Прости меня, – сказала она. – Но любопытство берет верх над моими манерами, и я хочу узнать: как, скажи на милость, ты убедил их впустить тебя через главный вход?
Мальчик засиял, демонстрируя зубы, слишком крупные для его лица.
– Ты имеешь в виду, почему скользкому, ни на что не годному, вороватому уличному оборванцу позволили войти через парадную дверь?
Ализэ улыбнулась под стать ему.
– Да. Именно это.
По какой-то причине мальчик, казалось, остался доволен ее ответом, а быть может, ему принесло облегчение то, что Ализэ не стала притворяться, будто между ними никогда ничего не происходило.
– Ну, – протянул он, – я ведь теперь важная птица, правда? Сам принц спас мне жизнь. И даже король сказал, что он очень рад, что я не умер. Очень рад. И у меня есть бумаги, подтверждающие это.
– Правда? – подмигнула ему Ализэ. Она слабо верила в слова мальчика, но считала его энтузиазм очаровательным. – Как это, должно быть, замечательно для тебя.
Он кивнул.
– Они кормят меня яичницей по утрам, и, честно говоря, я не могу жаловаться. Но сегодня, – повторил мальчик, – сегодня я пришел, чтобы загладить свою вину перед тобой.
Ализэ кивнула.
– Да, ты сказал.
– Верно, – согласился мальчик, немного громковато. – Я пришел пригласить тебя на праздник!
– Понятно, – ответила Ализэ, нервно обводя взглядом почти опустевшую кухню.
К счастью, большинство наблюдателей уже разошлись, утратив всякую надежду услышать что-нибудь на ардунианском. Теперь Ализэ и мальчик были предоставлены сами себе, если не считать случайных слуг, снующих по кухне по своим делам; а госпожа Амина, несомненно, была слишком занята своими обязанностями, чтобы тратить время на пару ничтожеств.
– Боже, праздник! Это очень мило с твоей стороны… – Ализэ замешкалась, а затем нахмурилась. – Знаешь, мне кажется, я не знаю твоего имени.
Мальчик наклонился вперед, складывая руки на столе.
– Я Омид. Омид Шекарзадэ. Я из Йента, провинция Фешт, и мне не стыдно говорить об этом.
– Тебе и не должно быть стыдно, – удивилась Ализэ. – Я так много слышала о Йенте. Действительно ли он так прекрасен, как о нем говорят?
Омид моргнул и на мгновение взглянул на нее так, словно она сошла с ума.
– Извини, но все, что я слышу в наши дни о Феште, лучше не повторять в приличном обществе.
Ализэ заулыбалась.
– Но это только потому, что очень многие люди глупы, не так ли? А иные никогда не бывали в Феште сами.
Глаза Омида увеличились при этих словах, и он разразился смехом.
– Я была совсем юной, когда была на юге в последний раз, – призналась Ализэ. – Так что мои воспоминания об этом крае весьма туманны. Но мама говорила мне, что воздух в Йенте всегда пахнет шафраном, и что деревья там растут такие высокие, что падают и так и лежат, а их ветви растут вдоль земли. Она говорила, что поля роз находятся там так близко к рекам, что, когда сильный летний ветер срывает цветы со стеблей, лепестки падают в ручьи и кручи, наполняя воду своим ароматом. Она сказала, что в летнюю жару нет более райского напитка, чем речная розовая вода.
Очень медленно Омид кивнул.
– Хан, – подтвердил он. – Твоя мать права.
Он откинулся на спинку, убирая руки на колени. Только через мгновение он снова поднял голову, а когда поднял, в глазах его сияли эмоции, с которыми мальчик был не в силах бороться.
– Мне очень жаль, что тебе пришлось покинуть дом, – мягко произнесла Ализэ.
– Да. – Омид глубоко вздохнул. – Но мне очень приятно слышать, как ты говоришь о нем. Все ненавидят нас, поэтому думают, будто в Феште одни ослы и идиоты. Иногда мне кажется, что вся моя жизнь там была сном. – Он помолчал. – Ты ведь тоже не из Сетара, верно?
Улыбка Ализэ стала натянутой.
– Нет.
– А твоя мать все еще с тобой? Или тебе пришлось оставить ее?
– Ах, – опустила взгляд Ализэ на нешлифованное дерево обветренного стола. – Да, – тихо ответила она. – Моя мать все еще со мной. Хотя и только в моей душе.
– Мизон! – с чувством воскликнул Омид, хлопнув по столу.
Ализэ подняла голову.
«Мизон» было фештским словом, которое нелегко перевести, однако им пользовались, когда хотели описать невыразимые эмоции в тот момент, когда два человека действительно понимали друг друга.
– Мизон, – повторил Омид, на этот раз глубокомысленнее. – Как и моя мать в моей.
– И мой отец, – отозвалась Ализэ, мягко улыбаясь и касаясь двумя пальцами своего лба, а затем воздуха.
– И мой.
Мальчик повторил жест – приложил два пальца ко лбу, после чего поднял их в воздух, – несмотря на то, что глаза его блестели.
– Инта сана зоргана ле пав ви саам. – Пусть души их будут вознесены в высший мир.
– Инта гхама спекана ле люк нипаам, – ответила она. Пусть скорбь их будет отослана в неведомый край.
Это был призыв и ответ, знакомый большинству ардунианцев, молитва, какую всегда возносят при поминовении усопших.
Ализэ отвела взгляд, обратив его на часы. Она не станет плакать. У них оставалось всего несколько минут, и она не хотела тратить их на грусть.
Она шмыгнула носом, а затем заставила свой голос звучать бодро.
– Итак. Ты пришел пригласить меня на праздник. Когда мы собираемся праздновать? Я бы очень хотела присоединиться к тебе на послеобеденной прогулке, но, к сожалению, мне не дозволено покидать Баз Хаус днем. Быть может, мы отыщем чистый уголок в лесу вечером? Устроим пикник при луне?