ного достоинства. Такт и воспитанность. Веселый, легкий нрав, умение улыбаться, даже когда тяжко, умение заботиться о настроении окружающих».
За внешней резкостью, говорят близкие люди, скрывалась мягкость:
– Майя Михайловна порой была очень мягкая и очень нежная, а порой она была очень эмоциональная, – вспоминает Александр Фирер.
А вот Виталий Бреусенко:
– Она, конечно, была мудрый человек. Даже не просто умная женщина, а мудрый человек. Она была спокойной очень, мягкой…
– Вы знаете, слово «мягкая» у меня с ней не ассоциируется.
– Да-да-да, она была мягкая женщина.
– Но характер-то у нее трудный.
– Жесткая. Но без этого она ничего бы не добилась.
Конечно, соглашается Борис Акимов:
– Характер – да, здесь и талант, и воля очень сильная, и характер сильный. Она вообще сильная женщина. С сильной природой человеческой. Это большое значение имело.
Когда саму Плисецкую спрашивали о том, действительно ли она такая жесткая, как все (ну, или, скажем так, большинство) о ней думают, отвечала: «Пусть как хотят, так и думают. Просто я очень требовательная. И к себе тоже. А если считают, что это плохой характер, что я могу поделать? Измениться труднее, чем за волосы себя поднять». И в другом интервью: «Не надо ко мне предъявлять претензий, если я такая. Я-то ни к кому не имею претензий! Ни к одному человеку в мире!»
Но, пожалуй, самым главным и самым для нас ценным в Майе Плисецкой было то, что она жила искусством. В этом был смысл ее существования, а характер – каким бы неудобным для окружающих он ни был – в творчестве ей помогал.
– Она всегда говорила: «Любовь и искусство – вот ради чего стоит жить, – говорит Александр Фирер. – А ее дух свободы зашкаливал. Он заражал людей. И в самые нелегкие моменты эпохи это очень поддерживало, хотелось быть таким, как она. Она предъявляла к себе высокие требования, она была беспощадна абсолютно, и очень переживала – очень! – если ей казалось, что где-то была ниже той планки, которую она сама себе установила.
Это правда: Плисецкая признавалась в том, что всегда «себя грызу». Но разве не каждый великий артист – самоед?
«В чем вы черпаете силы? – спросил ее Фирер в интервью, опубликованном в 1987 году в газете “Московский комсомолец” (и это было одно из лучших интервью, которые мне довелось читать, когда я собирала материал для этой книги, а я прочитала десятки). – Я их только трачу, – ответила Майя Михайловна, и, возможно, голос ее был в этот момент уставшим. – Все новое натыкается на сопротивление: те, кто диктует, не знают, что в это время думает художник. Я все время нахожусь в состоянии войны. Хотелось бы, чтобы силы уходили только на любимое дело».
Ошибкой было бы думать, что Майя Михайловна любила балет сам по себе, что успех ей был безразличен. Нет. «Покривлю душой, если скажу, что мне безразлично, где, что и как говорят о моих работах. Как каждый артист, люблю и ценю успех. Он оправдывает мой труд». А еще признавалась, что любит победителей (не потому ли ее Кармен полюбила Тореро, играющего со смертью, и выигрывающего у нее?): «Знаете, я вообще за тех, кто победил, кто занял первое место. Может, это и плохо, но я – такая».
Кто ее осудит? Кто рискнет?
– Все люди с ошибками, – вздыхает Валерий Лагунов, друг, который всегда на ее стороне (у настоящих друзей по-другому и не бывает). – У Майи было много ошибок, очень много. – И сразу, как будто это все объясняет: – Эмоциональная она.
Конечно. В этом ее сила. Хотя и слабость, конечно, тоже. За разум и рассудительность в их семье отвечал Щедрин, и Майя всегда признавала его первенство и авторитет.
«Характер – это и есть судьба», – соглашалась Плисецкая. И давала совет (хотя сама к чужим почти никогда не прислушивалась): «Дам вам совет, будущие поколения. Меня послушайте. Не смиряйтесь, до самого края не смиряйтесь. Даже тогда – воюйте, отстреливайтесь, в трубы трубите, в барабаны бейте… До последнего мига боритесь… Мои победы только на том и держались». И победы эти были блестящими. А рассказов о поражениях история не сохранила. Почему? Потому что историю пишут победители. Майя Плисецкая именно из этого – победного, редкого – ряда.
«Если Майя чего-то хочет, она этого добивается», – признавал Морис Бежар. И он точно знал, о чем говорил.
Кармен. От мечты до памятника. Репетиции
Поскольку Альберто Алонсо не знал балетную труппу Большого театра, исполнителей всех ролей искала Майя Плисецкая. Искала, впрочем, недолго. На роль Хозе пригласила своего многолетнего надежного партнера Николая Фадеечева, на роль Тореро – совсем тогда молодого Сергея Радченко, у которого была репутация специалиста по испанским танцам, Коррехидора танцевал Александр Лавренюк, Черный бык (Рок) – Наталия Касаткина.
Как вспоминала потом Плисецкая, атмосфера на репетициях этого балета, в отличие от привычных репетиций в Большом театре, была очень вольная: «Альберто разрешал делать все, что заблагорассудится. Он сам постоянно импровизировал, хотя у него всегда что-то уже было приготовлено, “припасено” для показа. Обычно он предлагал сразу два-три варианта. Иной раз, поставив целый кусок, целую сцену, он начисто забывал об этом. И когда мы ему показывали этот кусок, удивленно спрашивал: “Это я поставил?” – “Ну, неужели же я, Альберто?” Поначалу я думала, что не одолею этот балет. Настолько все было другое, непривычное – просто на сто восемьдесят градусов. Долго не могла запомнить текст партии, приходилось не только заучивать порядок движений, но все время помнить, как сделать то или иное движение. Все равно как если бы нам в дополнение к родному русскому пришлось учить еще и испанский язык. Надо было знать оба. Алонсо показывал мне двадцать пять движений на пять тактов, мелодия проигрывалась, а я не успевала сообразить, как сделать первое па. Я никак не могла выучить. Движения оказались трудны потому, что сделать их так, как просил Алонсо, было для нас невероятно сложно. И только постепенно-постепенно, дальше – больше мы привыкли, и за три месяца работы все-таки что-то получилось. Свобода, та упоительная свобода, которая делает тебя счастливым в творчестве, пришла потом».
Сергей Радченко тоже рассказывает, как путался в собственной хореографии «маленький такой, в таких сапожищах» балетмейстер:
– Альберто Алонсо особый человек. Из него льется, но он ничего не помнит. Понаставил десять вариантов, у него прямо как рог изобилия. Не только со мной, но и с Майей. Сегодня репетирует одно, завтра приходит: «Сережа, я не помню, что это было». Я ему показываю, что было. Он говорит: давай вот это изменим. А потом опять не помнит, что изменили. В общем, Алонсо никогда не помнил, что ставил. До последнего момента, когда уже генеральная репетиция и нужно выходить. Я ему говорю: «Альберто, какой же вариант?» Он говорит: «Ну, покажи мне, какой ты помнишь». – Смеется. – Вот даже так было. И то же с Плисецкой. Но Майя очень хорошо отбирала. Когда он какие-то вещи ей ставил, а она не чувствовала: «Я это не почувствую, давай другое» – он тут же делал другое.
Наталия Касаткина называет это время творческих поисков «невероятно счастливым», потому что «мы понимали, что это удача, что грядет удача».
– Это было видно уже в процессе?
– С самого начала, когда ставили. Когда я видела, как он к этому подошел, какие у него… это же необыкновенно!
Работать с Плисецкой было легко всегда, признается Сергей Радченко:
– Для меня это было лучшее время. Очень умная женщина и очень остроумная – не дай бог ей попасться на язык. У нас с начала репетиции хохот стоял: она как начнет рассказывать истории из балетной жизни, насытит нас ими, а потом говорит: «Ну, пойдем работать!» А уже четверть репетиции пролетело. Но нам оставшегося времени хватало с лихвой: настрой был отличный. И никто не зажимался, не думал: вот, я что-то не так сделаю, а она что-то не то скажет. Это одна из ее гениальностей – умение работать с людьми. У нее партнеры всегда были хорошие, держали, как боги, так мало кто сейчас умеет держать. Но ведь это она их так приучила. И не тем, что она шикала, кричала, – она просто подсказывала: «Руку ниже дай, там поддержи». Я вообще-то демихарактерный танцовщик, и для меня в «Кармен-сюите» сложнее всего были дуэты с ней. Здесь балерина прежде всего, и волнительный момент заключается в том, чтобы она не качнулась, не упала. Но Майя была очень удобной партнершей. Даже если ее заваливаешь, она говорила: «Вали, вали дальше» – и начинала хохотать. Даже на сцене. Никогда не напрягала. Удивительное дело.
Поставил ли Альберто Алонсо именно такую «Кармен», какую хотел, какую задумывал изначально, ведь хореографического материала, рождавшегося на репетициях, похоже, хватило бы на несколько спектаклей? Он признавался, что нет, пришлось ему темперамент – и свой, и Кармен/Плисецкой – сдерживать. Нередко, когда Алонсо приходил на репетиции, в дверях зала стояли люди в штатском и внимательно следили буквально за каждым движением, которое он ставил. Его это сдерживало: «Я слышал, что ходили сплетни, особенно по поводу того, как я ставлю “Кармен”. Поэтому я убавил чувственности в па-де-де и не сделал его так, как хотел поставить для Майи. Меня настораживало, что это может не понравиться – не публике, а чиновникам. Майя об этом тоже говорила, она знала, о чем они думают».
Конечно, она знала. Но, предвидя вероятную реакцию чиновников от культуры, все равно работала с воодушевлением: «Никогда до этого я не работала с такой самоотдачей. Характер Кармен был для меня предельно ясен. Она из тех женщин, которые, как на костре, сгорают в огне единой страсти. Ее внутренняя жизнь необычайно уплотнена. Любовь для нее равнозначна свободе. Ибо что, как не истинное чувство, делает человека внутренне свободным».
Репетиции идут, но музыка… Что делать с музыкой?
Сталин и другие вожди
Отношения художника с властью во все времена, во всех странах и при любых вождях (королях, царях, султанах, папах римских и далее по списку) часто неоднозначны и всегда сложны. Власть замечает таланты, а дальше… Она может приблизить, обласкать, вознести, лишить возможности творить, заточить, уничтожить. Вариантов и вариаций (вариации – это как раз по балетной части) множество. Творцы, власть и времена меняются, отношения – любовь и ненависть, следование «генеральной линии» или попытки сопротивляться ей – остаются неизменными. Почти. У Майи Плисецкой отношения с властью были непростыми. Но она долго играла по правилам, которые сложились в Советском Союзе. Диссиденткой не была, даже если и пыталась убедить читателей книги «Я, Майя Плисецкая» в обратном. «…И в Канаде или в Люксембурге было бы неплохо родиться. Но я родилась в Москве. В царствие Сталина. Затем – при Хрущеве жила, при Брежневе жила, при Андропове, Черненко, Горбачеве, Ельцине жила… И второй раз родиться не выйдет, как ни старайся. Свое живи!.. Я и жила. Себе говорю – честно», – написала она в книге. Мы не выбираем, в какой семье, стране и в какое время родиться. Но мы всегда выбираем, как в этой стране и в этом времени жить. «Жилось мне всегда непросто, потому что вечно приходилось бороться, воевать, сопротивляться. Такая уж у меня судьба!» – сказала в интервью Урмасу Отту в 1