и не боится. Л. Мазель, Ростропович, Спиваков, Китаенко. Но тоже редко, ох как редко. Ни против кого такого не было. Я никогда не слыхала про такое, что такое бывает. Что делать? Куда деваться?
Вот уж правда, слова Лермонтова сказанные Пушкину, – целиком относятся к Щедрину. “Погиб поэт, невольник чести, пал, оклеветанный молвой”. Негодяи ославили его на весь мир. Обе жены, одна Шостаковича, другая Шнитке, почти одновременно спросили Ростроповича, почему и за что травят Щедрина? Почему такая несправедливость? А люди с удовольствием верят в плохое и не верят в хорошее, судят по себе. Биология у людей ужасная. Я не знаю, как его спасать. Несправедливость, да такая, и ведь все ложь, неправда, дикий, дичайший обман. Он не делал зла, он всегда помогал. Я его знаю почти 40 лет. И ведь когда-нибудь я увидела бы что-либо плохое. Я восхищаюсь им ежедневно, ежеминутно. Я вижу его отношение к людям, его честность, благодарность, любовь к искусству других. Я вижу помощь, оказываемую всем, кто к нему обращается. Ложь, как снежный ком, растет, растет, и не тает, а наоборот. Что мне делать? Я бессильна ему помочь. Зачем жить дальше?
И все это сейчас, когда у меня триумф за триумфом. Гала-вечера по миру, слава множится, да в таком возрасте! Предстоит Америка, и Южная, и Нью-Йорк, и Испания, и Финляндия, и еще, и еще… А я думаю о конце жизни. Без него жизнь не нужна никакая. Как он радуется моему успеху, как волнуется абсолютно за все. И за мой вес, и как я, и во что одета, и выспалась ли, и как накрасилась, да все нельзя перечислить. Абсолютно за все.
Да что я все это пишу. Зачем? Мое бессилие убивает желание жить. Я понимаю, что смогу без сожаления расстаться с жизнью. Несправедливость всегда ужасна, но эта зверская патология!.. Как жить с таким горем? Если мир не погибнет, его музыку услышат, но я хоть и не сомневалась в том, но, увы, не буду этого знать.
Я к людям не очень терпима, но мой муж ни разу меня ничем не раздражал.
Все негодяи, карьеристы, удачники оказались диссидентами. Неужели только смерть может поставить все на свои места? Или тоже нет?»
Это действительно был очень трудный период для Плисецкой и Щедрина. В Мюнхене бродили слухи о том, что Мария Шелл подарила Щедрину дом. Плисецкая отбивалась как могла: «Откуда это все? Пушкин когда-то сказал: “Я оболган хвалами”».
Историю про дом мне рассказывали и сейчас, когда я собирала материал для этой книги.
А Москва в это время переживала шок от интервью Майи Владимиру Познеру, в котором сказала, что «лично для нее» коммунизм хуже фашизма. Озадаченный Познер поднял брови, а она дальше: «Фашизм был на виду, коммунизм был закрыт. Что, допустим, делали в концлагерях, это было всем известно. Что делали в концлагерях и тюрьмах НКВД, никому не известно, это было закрыто. Этого не знали, это покрывали, об этом врали. Я не думаю, что это было лучше. И я не думаю, что жертв было меньше. Я думаю, что жертв было больше, намного больше. Немцы ведь исполняли то, что им приказывали, а у нас это делали даже по собственному желанию. Это так приятно – попытать, поубивать». Практически все родственники Плисецкой в Австрии погибли во время Холокоста.
Так что, несмотря на травлю Щедрина в Европе, в Москву они вернуться не могли. «Послушайте, я 46 лет на вас работала, на эту страну – и все впустую, – кипела Плисецкая. – Мне Галя Вишневская еще когда говорила: уезжай, они тебя все равно выбросят. И представьте: так все и случилось. Ставить ничего не давали. Написала письмо Горбачеву. Очень короткое и серьезное письмо. Он мне не ответил. Это и был ответ: катись-ка ты отсюда. Я и укатилась. Честно говоря, приезжать часто нет желания. Когда видишь это все из прекрасного далека, не так больно. Не знаю, кому на Руси жить хорошо. По-моему, никому. <…> Меня эта страна растоптала. Здесь всегда все было против человека». Кстати, на излете советской власти Щедрина избрали депутатом Верховного Совета СССР. Он тогда яростно полемизировал с Горбачевым – настолько, что, бывало, генсек не хотел пускать композитора на трибуну.
Годы спустя Майя чуть смягчилась: говорила, что «во всем происходящем была виновата не Россия, а люди. Тогда, в конце 1980-х, ситуация сложилась жесткая, в те годы хозяйничала Раиса Максимовна, вела себя, как средневековая феодалка: делала все что хотела. Она во всем разбиралась, принимала все решения, вмешивалась и в судьбы балета. Конечно, это не вызывало восторга».
В феврале 1992 года корреспондент газеты «Труд» в Париже В. Прокофьев опубликовал материал «Плисецкая в переводе с французского» о серии выступлений «Гиганты балета» в театре на Елисейских Полях. Давать интервью советским журналистам Майя тогда отказалась, но поговорила с французом Р. Сервэном из «Фигаро». Советскому корреспонденту пришлось довольствоваться переводом: «Намерения Горбачева были прекрасны, но он не знал, куда идет. То, что он сделал, для Европы очень хорошо: свобода мысли, крушение Берлинской стены. Однако все это привело также и к войне в Югославии».
Интервью Майи Михайловны начала 1990-х – резкие, острые: тогда появилась возможность говорить открыто. Не писать статьи в газеты «Правда», «Советская культура» и «Труд» о счастье артиста балета работать не покладая ног на благо своей великой родины, а говорить то, что думаешь на самом деле. Вероятно, она всегда так думала, но не имела возможности сказать: чревато.
Двадцать четвертого июня 1997 года Майя случайно открыла дневник, в котором годом ранее писала о травле Родиона Константиновича: «За прошедший год ситуация пошла вспять. Дождалась я при жизни, нежданно, что так быстро пошли перемены в отношении Щедрина. Хотя враги еще не сдаются, кусают где могут, но… Триумфальные премьеры уже состоялись. <…> У Родиона теперь много заказов, и даже от недругов. Я счастлива. Счастлива, что это оказалось раньше, чем я надеялась».
В Советском Союзе нужно было жить долго, чтобы дождаться перемен. Майя Плисецкая пережила многих своих недругов и гонителей и даже сам Советский Союз. Всю жизнь была последовательна в одном – оставалась яростной и бескомпромиссной антисталинисткой: «А я что – должна была говорить, что Сталин был золото? Вот вам! Этого не будет никогда. Ни при какой власти я этого не скажу». Со Сталиным у нее личные счеты.
Кармен. От мечты до памятника. Музыка
Когда Ролан Пети решил поставить свой балет, он даже не задумывался над музыкой: конечно, Бизе! Аранжировку и оркестровку сделал Томми Дессер. После премьеры в 1949 году известный французский писатель Франсуа Мориак возмутился тем, что музыку Бизе для балета использовали с купюрами и перестановками. Но это не изменило стойкой ассоциации: если Кармен, то Бизе.
Майя Плисецкая, с самого начала работы над балетом взявшая на себя все организационные вопросы, хотела что-то иное, оригинальное, написанное специально для нее. Первый композитор, к которому она обратилась с просьбой сочинить музыку для «своего» балета, был Дмитрий Шостакович. «Он по своей мягкости, неумению отказывать в глаза сначала дал согласие, – вспоминал Родион Щедрин. – Потом, после нескольких малообнадеживающих уклончивых телефонных разговоров, мы приехали к нему на дачу в Жуковку, и там Дмитрий Дмитриевич сбивчивой скороговоркой отказался, подытожив (мы оба точно помним): “Не возьмусь, боюсь Бизе”».
Майя Михайловна, конечно, огорчилась, но рук не опустила, и пошла к Араму Хачатуряну, соседу по даче в Снегирях, с которым общались на прогулках, за новогодним и многими другими хлебосольными столами, «даже на почве подвоза по весенней распутице и метельному заносу бидонов с супом и передач записок в Москву (телефонов и сносной дороги еще не было)», – рассказывал Щедрин. Но и Хачатурян от предложенной чести отказался, мягко спустив дело на тормозах.
И тут Плисецкая вспомнила, что у нее есть композитор в доме! «Поскольку у меня были в те дни свои неотложные планы и не было особого, мягко говоря, аппетита на этот сюжет – Шостакович был тысячу раз прав, что писать оригинальную музыку после великой оперы смысла нет, – я быстренько подобрал им за один вечер годящие куски из “Кармен” Бизе – чтобы было под что начать ставить танцы», – рассказывал Родион Щедрин.
И Алонсо действительно начал ставить балет под эти отдельные куски из оперы. «Там трудно было, – вспоминает Наталия Касаткина. – Альберто не очень хорошо, кстати, музыку слышал, как ни странно. Но все главные хореографические тенденции там уже были». Но вскоре вышла заминка: не получалось поставить те танцевальные движения, которые хотел Алонсо, на уже существующую музыку Бизе. «Мы с Альберто стали плакать, а Щедрин сказал: “Не плачьте, я завтра приду на репетицию, посмотрю, что вы делаете”», – рассказывала Майя Плисецкая. О, эти женские слезы, на какие подвиги могут они вдохновить мужчин! Особенно когда это не просто мужчина, а талантливый композитор, влюбленный в свою жену балерину.
Когда Щедрин пришел в репетиционный зал в первый раз, Алонсо ставил дуэт Кармен и Тореро. «И misterioso задуманной сцены – завораживающий тайный разговор, перешептывания рук, ног, кружева двух тел, прислушивающихся друг к другу, – и пружинистое accelerando у Бизе явно не сходились, – увидел композитор. – А ставил Алонсо замечательно – сразу видно, что это была за птица, даже когда она сидела. Тут же, в балетном классе, прислонившись спиной к холодному зеркальному отражению, вместо accelerando стал шариковой ручкой набрасывать нечто противоположное, “однотонное”, таинственное, рапидное, потом обвел карандашом в клавире последовательность иных номеров, осторожно покромсал и такты. А когда пришел в следующий раз, они это уже выучили, и в конце концов так все и осталось. Вот я невольно и ввязался в эту игру, постепенно увлекшись ею».
Сергей Радченко и Наталия Касаткина рассказывали мне, что Щедрин приходил на каждую репетицию, и прямо там создавал для них музыку – «под ноги», «как Чайковский для Петипа»: