астическом мире спектакля Альберто Алонсо. Словно с детства привычны все эти замысловатые движения бедром, ступней, все эти, на наш вкус, пластические вульгаризмы площадного танца испанской махи. Мы не привыкли в балете к танцеванию одновременно условно-обобщенному и вместе с тем приближенному к жизни, к “говору человеческому”. Мы привыкли или к развернутой танцевальной форме, или к языку пантомимы. А здесь не то и не другое. Не пластический речитатив и не большое танцевальное полотно. Можно назвать этот язык “модерновым”, а можно его так не называть. Просто этот язык существует параллельно многим другим хореографическим формам», – писала она в статье «…Сердце в плену у Кармен», опубликованной в газете «Советская культура» в декабре 1968 года. Полтора года после премьеры, а страсти бушевали все еще нешуточные. Что уж говорить о премьерном спектакле! «Не могу принять» – очень важные для понимания судьбы спектакля слова. Судьба «Кармен» висела тогда на волоске.
Сразу после премьеры на балет не вышло ни одной (!) рецензии. А ведь это Большой театр и первый балет, созданный специально для Плисецкой! И вдруг – тишина (не хочется писать «гробовая», но это была именно она). Родион Щедрин потом вспоминал, что «на эзоповом языке нашей тогдашней жизни молчание означало суровое осуждение и порицание».
«Аплодировали больше из вежливости, из уважения, из любви к предыдущему, – признавала Плисецкая. – А где пируэты? Где шене? Где фуэте? Где туры по кругу? Где красавица-пачка проказливой Китри? Я чувствовала, как зал, словно тонущий флагман, погружался в недоумение…»
В гораздо большее недоумение и с потенциально куда более серьезными для спектакля последствиями погружалась и министр культуры СССР Екатерина Фурцева, ожидавшая «мини-Дон Кихота» – веселый, хореографически виртуозный спектакль со всеми положенными атрибутами – шене, фуэте и турами по кругу. А вместо этого увидела…
– Она сказала Майе: «Как ты могла из героини испанского народа сделать женщину легкого поведения?» – вспоминает Наталия Касаткина.
Спрашиваю у Сергея Радченко:
– А вы чувствовали, что этот спектакль может быть скандальным?
– Да. Но не давали себе сильно отчета.
– Почему?
– А потому, что он был совершенно другой. Первый такой модерн, как мы называли. И когда Фурцева увидела, говорит: «Ну, это же порнография». У нас нет секса, так Хрущев сказал.
И у Бориса Мессерера я не могла не спросить о том же:
– Вы чувствовали в процессе работы, что, с одной стороны, это будет скандальный балет, а с другой – что он будет жить так долго?
– Я так не мыслил никогда. Никогда не задавался этим вопросом абсолютно. Просто делал, и все. То, что он скандальный… Относительно. Для дураков – скандальный, я воспринимал это как само собой разумеющееся. Скандальность эта уже просто из-за нашего ханжества привычного.
– Для того времени…
– Было смело. Это пуританское ханжество страны нашей.
– Когда прошла премьера «Кармен-сюиты», как реагировала Майя Михайловна на эти запреты?
– Она боролась, насмерть боролась. Фурцева Екатерина Алексеевна была неплохая тетя, совершенно неплохая. Я плохого о ней не могу сказать. Но она просто не понимала всего этого. Просто не понимала, искренне. И когда она: «Майя, этот спектакль сойдет со сцены через несколько спектаклей», Майя отвечала: «Кармен умрет тогда, когда умру я».
– Но она не умерла и после этого.
– Вот видите, да.
«Что же в балете так не понравилось? – говорил в интервью Родион Щедрин. – Да все! Все обзывалось “западным”, чуждым, кощунственным, вредным. В хореографии сплошная порнография, сексуальные телодвижения, голые ляжки, развратные поддержки… В конце любовного адажио – на арию с цветком – уже после генеральной давали black-out, полное выключение света, и в темноте вместо перекрещивания тел шло еще две-три минуты музыки».
Много лет спустя, в 2005 году, когда «Кармен-сюита» уже не первое десятилетие победно шествовала по миру, Плисецкая говорила: «Фурцева – несчастная. Это вот про такую и про таких говорил Вознесенский: победители, прикованные к пленным. Она хотела помочь, но она сама бы слетела. Она не хотела слетать с этого поста. И, запретив мне, не была против меня. Ей достаточно было, что ее убрали из Политбюро, понизили до министра культуры, а потом хотели снять уже и с министра культуры… Она это еле пережила, резала себе вены, еле осталась жить. Однажды она мне сказала: “Я уйду из жизни тогда, когда я захочу”. Значит, она это уже задумала…».
На самом деле, говорили мне знающие люди, Фурцева чаще всего – да что там, почти всегда – была на стороне Плисецкой. И, не всегда ее понимая, все же поддерживала. Но, увидев «Кармен-сюиту», Екатерина Алексеевна побоялась, что эта дерзкая девка будет стоить ей карьеры.
Сегодня, когда мы смотрим этот балет, то, конечно, видим и чувственность, и эротику (но балет ведь изначально искусство эротическое), но они нас не пугают, не удивляют и даже не настораживают. Время изменилось. А «Кармен-сюиту», как и любой другой балет нужно воспринимать в контексте времени. В 1967 году «Битлз» выпустили альбом Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band («Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера»), Джимми Хендрикс прославился альбомом Are You Experienced («Есть ли у вас опыт?»). Для Советского Союза 1967-й – год 50-летия Великой Октябрьской социалистической революции, отмечавшейся с большим размахом, – был насыщенным. Закончилось строительство телевизионного центра и башни в Останкино (центр, кстати, был назван в честь 50-летия Великого Октября, но сейчас мало кто об этом помнит), в Волгограде открыт монумент Родине-матери, в Тольятти началось строительство Волжского автомобильного завода (ВАЗ). В Александровском саду зажгли Вечный огонь, а председателем КГБ, организации, игравшей столь заметную роль в жизни нашей героини, стал Юрий Андропов. Седьмого марта введена пятидневная рабочая неделя с двумя выходными. До этого советские граждане трудились шесть дней в неделю и отдыхали в воскресенье. Больше свободного времени – больше развлечений! На всех танцплощадках царил твист, девушки сходили с ума от американского певца социалистической ориентации Дина Рида. На экраны вышли фильмы «Война и мир», «Майор Вихрь», «Свадьба в Малиновке», «Вий» и бессмертная «Кавказская пленница». Но, несмотря на разухабистую «Кавказскую пленницу», 1967-й был ханжеским – как, впрочем, и почти любой другой советский год. «Тогда, если я только дотрагивалась до его (Хозе или Тореро. – И. П.) ноги, все были в обмороке, в отчаянии, говорили, что это порнография! – годы спустя смеялась Плисецкая. – Это в их понимании было совершенно “не туда”, далеко-далеко от соцреализма. А ведь там не было ни одного порнографического момента. Зато теперь я очень рада, что теперь “это” есть на всех экранах, во всех кино!» И – победная улыбка Кармен.
Действительно, и «это» есть на всех экранах, и «Кармен-сюита» есть во многих театрах. Но тогда, в 1967-м, Плисецкой и Щедрину пришлось за нее бороться.
«После премьеры в Большом, накануне объявленного второго спектакля, звонит нам его директор Михаил Иванович Чулаки – он нам, чем мог, помогал, был союзником – и сообщает, что второй спектакль отменен, и вместо “Кармен” пойдет “Щелкунчик”, – рассказывал Щедрин. – “Это приказ свыше. Если что сможете предпринять – торопитесь”. Мы с Майей бросились искать тогдашнего министра культуры Е. Фурцеву. Она оказалась на репетиции очередного торжественного концерта в Кремлевском дворце съездов. Длинный, тяжелый был разговор. В ход пошли все доводы, даже взаимоисключающие, по принципу Ходжи Насреддина – я кувшин не брал, я его разбил, я его вернул. И лишь один довод на Фурцеву неожиданно подействовал – после второго спектакля в Доме композиторов заказан банкет, вместо праздника будет тризна… И какое было судилище в кабинете у Фурцевой, в присутствии человек двадцати. Фурцева, обращаясь ко мне, упрекала: “Ну ладно, Майя несознательная, но вы-то – член партии!” Я громко и внятно ответил: “Я – беспартийный!” Обращаясь к Чулаки: “А почему вы, директор театра, отмалчиваетесь, не даете критической оценки?” Чулаки: “Для того, чтобы молчать, я принял валидол”. Слава богу, и морально, и письменно помогал Шостакович, имя его было очень значимо и тогда. На той же встрече у Фурцевой присутствующие пустились в рассуждения, что “Кармен-сюиту” отвергают все музыканты, считают, что оперу изувечили и т. д. Тут Майя Михайловна отрезала: “Гений Шостакович думает по-другому”».
Спрашиваю у народного артиста СССР Бориса Акимова:
– Вы же видели и премьеру “Кармен-сюиты” здесь? Чего ожидали от этого балета, и что получилось в результате?
– Спектакль был очень необычный по своей хореографии – для нас, для нашего глаза. Это уже был западный хореограф, мыслящий другими формами, и стиль его был несколько другой. Для нас это было, конечно, в новинку, и было очень интересно. Конечно, всем очень понравилась сценография Бори Мессерера. Здорово он это сделал, да, замечательно совершенно. «Кармен» была воспринята всеми очень положительно. Я думаю, что здесь было с Григоровичем, это тоже усугубило, понимаете?
– Что у нее был успех?
– Я знаю, что ей было трудно пробить появление Алонсо здесь, и «Кармен» тем более. Потому что Григ понимал всю серьезность темы Кармен, которая ложится на Майю Михайловну. Понимал, что это будет успех.
К этому успеху – во многом запрограммированному очевидным внутренним сходством героини и исполнительницы – в Большом театре ревновал не только Юрий Григорович. Плисецкая признавалась Валерию Лагунову: «Я никак не ожидала, что против спектакля выступит В. Васильев. Он же и Фурцевой сказал, что “Кармен-сюита” ему не нравится. После премьерных спектаклей в полном восторге была Е. П. Гердт, правда, оглядывалась и трусила, как бы никто не заметил ее поздравления. А Васильеву я на уроке при всех сказала о своем разговоре с Фурцевой, передавшей мне то его мнение. Он жутко покраснел – от смущения, наверное».