То же самое понял и отец. Он никогда об этом не говорил, он знал ведь, что Элесеус у матери – зеница ока и что она плачет о нем и кручинится; но двурядная тканина исчезала кусок за куском, и он сообразил наконец, что ни один человек в мире не может сносить столько белья. Здраво все обдумав, Исаак решил, что он должен снова стать мужчиной и главой и вмешаться в дело.
Правда, страшно дорого стоило упросить торговца послать телеграмму, но эта телеграмма должна была особенным образом подействовать на сына, а кроме того, Исааку и самому было занятно прийти домой и рассказать Ингер, что вот послана телеграмма. На обратном пути он нес на спине еще сундучок своей новой работницы, но был полон такой же гордости и таинственности, как и в тот раз, когда возвращался с золотым кольцом…
Чудесное настало время. Ингер прямо не знала, что бы ей такое сделать хорошего и полезного, и говорила мужу, как в старину: «Как это ты со всем справляешься!» Или: «Ты совсем изведешься!» Или же: «Ну, нет, теперь иди скорей домой и закуси, я напекла тебе вафель!» Чтоб порадовать его, она спросила:
– Любопытно бы мне знать, на что ты запас эти бревна и что ты затеваешь строить?
– И сам хорошенько не знаю, – ответил он и напыжился.
Все пошло как в былые, давние времена. А после того как родился ребенок и оказалось, что это девочка, крупная девчонка, хорошенькая и правильного сложения, – после этого Исаак был бы камнем и собакой, если б не возблагодарил бога. Но что же он собирался строить? Вот уж будет теперь Олине о чем порассказать, побегать к соседям: пристройка к избе, еще горница. Что же, народу в Селланро стало много, взяли работницу, да ждут домой Элесеуса, да прибавилась еще маленькая девчоночка – старая изба будет теперь вместо клети, больше она ни на что не годится.
И разумеется, в один прекрасный день он должен был рассказать Ингер, ей ведь так хотелось узнать, и, хотя Ингер, может быть, и знала уж тайну от Сиверта, – они частенько шушукались друг с дружкой – она все-таки страшно удивлялась, всплеснула руками и сказала: «Да ты не врешь?»
Весь лоснясь от внутреннего удовольствия, он ответил:
– Ты столько натащила новых ребят в усадьбу, что я не знаю, как их и приютить!
Мужчины каждый день уходили ломать камень для новой каменной избы. Они старались перещеголять друг друга на этой работе, один молодой и крепкий, с полным круглым телом, с глазом, быстро определяющим место удара и быстро отыскивающим подходящий камень; другой – пожилой и медлительный, с длинными руками, наваливающийся на лом с чудовищной силой. Наломав большую кучу, они давали себе передышку и сдержанно разговаривали.
– А Бреде-то собрался продавать, – сказал отец.
– Да, – сказал сын. – Занятно, сколько он просит.
– Ну, да.
– А ты не слыхал ничего?
– Нет. Слыхал, что двести.
Отец подумал с минуту и сказал:
– Как по-твоему, годится этот камень на фундамент?
– Смотря по тому, собьем ли мы с него эту корку, – ответил Сиверт и сейчас же встал, дал отцу держать лом, а сам принялся колотить молотом. Он раскраснелся и вспотел, вытягивался во весь рост и с размаха опускал молот, опять выпрямлялся и опускал молот, двадцать раз подряд, двадцать громов. Он не щадил ни инструмента, ни себя. Работа была тяжелая, рубашка вылезла у него из штанов, живот обнажился, каждый раз он приподымался на цыпочки, чтоб сильнее размахнуться молотом. Двадцать ударов.
– Давай посмотрим, – крикнул отец.
Сын остановился и спросил:
– Есть на нем трещина?
Оба легли на землю и осмотрели камень, осмотрели этого дурня, скотину; нет, трещины не было!
– Давай я попробую одним молотом, – сказал отец, вставая.
Работа еще труднее, вся на силе, молот разогрелся, сталь зазубрилась, рукоятка расшаталась.
– Рукоятка соскочит, – сказал Исаак и остановился. – Сил не хватает. – Только нет, этого он не думал, что сил не хватает.
И отец, этот кряж, непритязательный, полный доброты, предоставил сыну нанести последние удары и расколоть камень.
– Вот он и раскололся на две половинки. Пришлось-таки тебе с ним повозиться! – сказал отец. – Хм. А из Брейдаблика-то ведь может выйти толк.
– И по-моему, тоже, – сказал сын.
– Ежели распахать да осушить болото.
– Избу надо поправить.
– Ну, понятно, избу поправить. Да, работы-то там будет много, что и говорить. А что, не собиралась мать на праздник в церковь?
– Да, говорила.
– Так. А вот что: надо хорошенько посмотреть везде, не найдется ли хорошая приступка для новой избы. Ты нигде не видал такой?
– Нет, – сказал Сиверт.
Они опять принялись за работу. Дня через два оба решили, что камней на стену хватит. Был вечер пятницы, они сели передохнуть и опять поговорили.
– Хм. Как, по-твоему, – спросил отец, – не прикинуть ли нам насчет Брейдаблика?
– Как так? – спросил сын. – На что он нам?
– Да не знаю. Там школа, и расположен он как раз посередине.
– Так что из этого? – спросил сын.
– Я и сам не знаю, потому что нам-то он ни к чему.
– Ты уж думал об этом? – спросил сын. Отец ответил:
– Нет. Разве что Элесеус согласится на нем поработать.
– Элесеус?
– Да уж не знаю.
Оба долго размышляют. Отец начал собирать инструменты и нагружать их на себя, собираясь домой.
– Разве что так, – сказал наконец Сиверт. – Так ты бы поговорил с ним.
Отец закончил разговор, сказав:
– Ну вот, и сегодня мы не нашли хорошей приступки для новой избы.
На следующий день была суббота и надо было выйти из дома спозаранку, чтоб перебраться через перевал с ребенком. Работницу Иенсину взяли с собой, так что одна крестная мать была, других восприемников решили поискать по ту сторону перевала, среди родных Ингер.
Ингер страх как разоделась; она сшила себе платье с белой оторочкой у ворота и обшлагов. Ребенок был весь в белом, по подолу рубашечки была продернута новая голубая шелковая ленточка, ну, да и малютка-то была совсем особенная, она улыбалась и лепетала что-то свое, прислушиваясь, как бьют в горнице часы. Отец все искал для нее имя. Это было его право, он намеревался настоять на своем – вы только послушайте меня! Он колебался между Якобиной и Ревеккой, оба имени были в том же роде, что и Исаак, а в конце концов пошел к Ингер и робко сказал:
– Хм. Что ты скажешь насчет Ревекки?
– Ну что ж, хорошо, – ответила Ингер.
Услышав это, Исаак почувствовал себя героем и решительно заявил:
– Если ее будут как-нибудь звать, так только Ревеккой! Я буду не я, ежели не так!
И разумеется, он пожелал тоже отправиться в церковь, – помочь нести ребенка и так, вообще, для порядка. У Ревекки да чтобы не было провожатых!
Он подстриг бороду и надел красную рубаху, как в молодые годы; дело происходило в самую жару, но у него был новый зимний костюм, и он нарядился в него. Но, впрочем, Исаак был не такой человек, чтоб превыше всего ставить щегольство и изящество, поэтому он надел в дорогу баснословной величины сапожищи.
Сиверт и Леопольдина остались дома смотреть за стадом.
Озеро переплыли на лодке, и это было большим облегчением против прежнего, когда приходилось обходить озеро кругом. А посредине озера, когда Ингер стала кормить девочку грудью, Исаак увидел, как у нее блеснуло что-то, висевшее на тесемочке, что бы это такое было? В церкви он заметил, что на руке у нее золотое кольцо. Ох уж эта Ингер, не могла-таки утерпеть!
Глава XVII
Элесеус приехал домой.
Он пробыл в отсутствии несколько лет и стал ростом выше отца, руки у него были длинные и белые, а усы маленькие и темные. Он не чванился, а явно старался держаться просто и ласково; мать дивилась и радовалась. Его поместили в каморке вместе с Сивертом, братья ладили между собой, устраивали друг другу разные каверзы – и оба потом весело смеялись. Но, разумеется, Элесеусу пришлось помогать строить новую избу, и тут он скоро утомлялся и совсем раскисал, потому что не привык к физической работе.
Совсем плохо вышло, когда Сиверт отстал от работы и оставил ее только на тех двоих – тогда помощи отцу все равно что и не было.
А куда же девался Сиверт? Да вот явилась в один прекрасный день из-за перевала Олина гонцом от дяди Сиверта, что он лежит при смерти! Разве Сиверту младшему не надо было пойти? Вот так положение, нельзя было придумать времени неудобнее, чтоб оторвать Сиверта; но делать нечего.
Олина сказала:
– Мне некогда было идти, уж так некогда, да что поделаешь, я привязалась ко всем здешним детям и к Сиверту, и мне захотелось помочь ему получить наследство.
– Так дядя Сиверт очень болен?
– О господи, да он тает с каждым днем!
– Он лежит?
– Лежит ли? Не смейтесь над смертью перед престолом Всевышнего! Дяде Сиверту уж не придется попрыгать и побегать в этом мире!
Из этого ответа они должны были заключить, что дела дяди Сиверта плохи, и Ингер настояла, чтоб Сиверт-младший шел сейчас же.
А дядя-то Сиверт, этот шутник и бездельник, вовсе и не лежал при смерти, он даже и не все время лежал в постели. Придя к нему, Сиверт-младший нашел в его маленькой усадьбе страшный беспорядок и запустение, даже и весенние работы не были как следует сделаны, даже зимний навоз не вывезен; смерти же как будто так скоро вовсе и не предвиделось. Дядя Сиверт был уж старше, лет за семьдесят, он очень исхудал, бродил полуодетый по горнице и часто прикладывался отдохнуть, он нуждался в помощнике для разных дел, вроде починки сельдяных сетей, которые висели в сарае и рвались; но от конца он был настолько далек, что преисправно ел соленую рыбу и курил носогрейку.
Пробыв с полчаса и ознакомившись с положением дел, Сиверт собрался обратно домой.
– Домой? – сказал старик.
– Мы строим избу, и отцу некому помочь.
– Ну, а Элесеус-то разве не дома? – спросил старик.
– Дома, да только он совсем не привычен.
– Тогда зачем же ты пришел?
Сиверт рассказал, с какой вестью пришла к ним Олина.