Забрав узелок с провизией и простившись, он как будто вдруг что-то вспомнил:
– Да, вот что, в последний раз, когда я уходил, я, должно быть, позабыл – я вынул бумажку из бумажника, а потом сунул ее в жилетный карман. Там и нашел. У меня столько хлопот. – С этими словами он сунул что-то в руку Ингер и пошел.
Да, так и пошел Гейслер и с виду казался даже довольно бравым. Он совсем не опустился и умер не скоро. Он приходил в Селланро еще раз и умер только много лет спустя. Всякий раз, когда он уходил с хутора, о нем скучали; Исаак думал было спросить его насчет Брейдаблика и посоветоваться, но как-то не вышло. Да Гейслер, наверное, и отсоветовал бы ему покупать этот участок – покупать совсем не устроенную землю для такого заядлого конторщика, как Элесеус.
Глава XVIII
А дядя Сиверт все-таки помер. Элесеусу пришлось прожить у него три недели, но под конец старик таки помер. Элесеус распорядился похоронами и проявил в этом большую расторопность, выпросил у соседей несколько горшков фуксий и флаг, который вывесил на спущенной штанге, купил у торговца черной тафты для спущенных штор. Послали за Исааком и Ингер, и они приехали к похоронам.
Элесеус выступал в роли хозяина, устроил угощение для всех приглашенных, а когда покойника выносили, произнес даже несколько прочувствованных слов над гробом, так что мать его полезла за носовым платком от гордости и умиления. Все сошло блестяще.
На обратном пути домой Элесеусу пришлось нести свое весеннее пальто на виду, тросточку же он спрятал в один из его рукавов. Все шло хорошо до переправы в лодке через озеро, тут отец нечаянно наступил на пальто, и послышался треск.
– Что это? – спросил он.
– Ничего.
Но сломанную палку не выбросил, а по возвращении домой стал придумывать, как бы починить ее.
– А нельзя ее скрепить как-нибудь? – сказал Сиверт, большой шутник. – Посмотри-ка, если приладить с обеих сторон по здоровой щепке да обмотать просмоленными нитками?..
– Вот я тебя самого обмотаю просмоленными нитками, – ответил Элесеус.
– Ха-ха-ха. А тебе лучше хотелось бы обмотать палку красной подвязкой?
– Ха-ха-ха, – засмеялся и Элесеус, но потом пошел к матери, выпросил у нее старый наперсток, спилил с него донышко и устроил настоящую аккуратную заклепку на своей тросточке. О, длинные белые руки Элесеуса были не так-то уж бестолковы!
Братья постоянно дразнили друг друга:
– А что, получу я то, что осталось после дяди Сиверта? – спросил Элесеус.
– Получишь ли? А сколько там? – спросил Сиверт.
– Ха-ха, ты раньше хочешь знать сколько, скупердяй ты этакий.
– Да бери, пожалуйста! – сказал Сиверт.
– Там от пяти до десяти тысяч.
– Далеров? – воскликнул Сиверт. Он не мог удержаться.
Элесеус никогда не считал на далеры, но на этот раз так было выгодней, и он кивнул головой. И оставил Сиверта в этом убеждении до следующего дня. Потом опять вернулся к той же теме:
– Наверно, ты жалеешь о своем вчерашнем подарке? – сказал он.
– Дурак ты! – ответил Сиверт, но пять тысяч далеров как-никак – пять тысяч далеров, а не какая-нибудь мелочь; если брат не жулик и не цыган, он должен отдать ему половину.
– Так я скажу тебе одно, – заявил наконец Элесеус, – я не думаю, что разжирею с этого наследства.
Сиверт с удивлением посмотрел на него: ну, неужто?
– Да, не очень-то, не очень-то я с него разжирею! Элесеус ведь научился разбираться в счетах; дядин ларец, знаменитый винный погребец, был показан и ему, и он должен был посмотреть все бумаги, проверить итоги и подсчитать кассу. Дядя Сиверт не представил своего племянника к работе на земле или к починке сетей в амбаре, он задурманил ему голову страшным хаосом цифр и всяких отчетных статей. Если какой-нибудь плательщик налога десять лет тому назад заплатил, что с него причиталось, козой или несколькими пудами вяленой трески, то коза или треска не значились в ведомости, но старик Сиверт рылся в своей памяти и говорил: «Этот заплатил!» – «Ну, тогда эту цифру мы вычеркнем», – говорил Элесеус.
В этом деле Элесеус оказался настоящим человеком, он был ласков и подбадривал старика, говоря, что дела неплохи. Они отлично ладили друг с другом, даже шутили понемножку. Кое в чем Элесеус был, правда, глуповат, но таким же был и старик Сиверт. Они просто-напросто состряпали документы в пользу не только Сиверта-младшего, но и в пользу самого села, той общины, которой старик служил тридцать лет. Поискать таких чудесных дней, как те, что прошли!
– Лучше тебя, Элесеуска, мне никого не найти, – говорил дядя Сиверт.
Он послал купить баранью тушу – это среди лета, – рыбу ему приносили свежего улова с моря. Элесеусу был отдан приказ платить из ларца. Жилось хорошо. Они заполучили к себе Олину, и нельзя было выискать никого лучше для участия в пирушке, а также для распространения громкой славы о последних днях старика Сиверта. И удовольствие было обоюдное.
– Я думаю, нам следует чуточку позаботиться и об Олине, – сказал дядя Сиверт, – она вдова и с малым достатком. Сиверту-младшему и так много достанется.
Это стоило опытной руке Элесеуса нескольких черточек пером – в добавление к последней воле, – и Олина тоже очутилась в числе наследников.
– Я позабочусь о тебе, – сказал ей старик Сиверт. – В случае, если я не поправлюсь и не останусь на здешней земле, я постараюсь, чтоб ты не пропала с голоду, – сказал он.
Олина воскликнула, что у нее нет слов, но они все-таки нашлись, – она была растрогана, плакала и благодарила; никто не сумел бы найти такую связь между земным даром и, например, «великим воздаянием небесным на том свете», как Олина. Нет, дара слова она не утратила.
А Элесеус? Если вначале он, может быть, и имел блестящие представления о положении дяди, то впоследствии начал задумываться о нем и заговаривать. Он попробовал было намекнуть:
– Ведь касса-то не совсем в порядке, – сказал он.
– Да, а еще все то, что останется после меня! – ответил старик.
– И потом, у тебя, наверно, есть деньги в каких-нибудь банках? – спросил Элесеус; потому что такие ходили слухи.
– Ну, это-то там видно будет, – сказал старик. – А сети-то, а усадьба и постройки, а стадо, рыжие коровы да белые коровы! Ты что-то тут путаешь, Элесеуска!
Элесеус не знал, сколько могут стоить сети, но скотину он видел: все стадо состояло из одной коровы. Корова была красно-белая. Дядя Сиверт, должно быть, бредил. Да и в счетах старика Элесеус не очень-то разбирался, в них была порядочная каша, особенно с того года, когда счет перешел с далеров на кроны; областной казначей частенько засчитывал мелкие кроны в полные далеры.
Не диво, что он воображал себя богачом! Но Элесеус очень боялся, что, когда все разберется, вряд ли много останется. Да пожалуй, что ничего. Может, даже не хватит. Да, Сиверт мог с легким сердцем обещать ему то, что останется после дяди.
Братья подшучивали над этим, Сиверт нисколько не приуныл, наоборот, наверное, его больше грызло бы, если б он и в самом деле проморгал пять тысяч далеров. Он прекрасно понимал, что его назвали в честь дяди из чистого расчета, сам он ничего не заслужил от дяди. И теперь он уговаривал Элесеуса принять наследство:
– Понятно, ты должен его взять, давай заключим письменное соглашение! – сказал он. – Я разрешаю тебе разбогатеть. Смотри, не упускай случая!
Вдвоем им бывало весело. Сиверт больше всех помогал Элесеусу выносить жизнь здесь, дома; без него многое было бы гораздо мрачнее.
А тут вдобавок Элесеус опять словно испортился; три недели безделья, проведенные по ту сторону перевала, не принесли ему пользы, он ходил там в церковь и франтил, встречался с девушками. Дома, в Селланро, не было никого: Иенсина, новая служанка, не в счет. Простая работница – она больше подходила Сиверту.
– Мне хочется посмотреть, какой стала Барбара из Брейдаблика с тех пор, как выросла, – сказал он.
– Сходи к Акселю Стрему и посмотри! – ответил Сиверт.
Элесеус пошел однажды в воскресенье. Он побывал на людях, набрался бодрости и веселья, разохотился и, придя, внес оживление в землянку Акселя.
Да и Барбара сама была не из таких, чтоб ею стоило пренебречь. Во всяком случае, в глуши она была единственная, она играла на гитаре и бойко разговаривала, вдобавок и пахло от нее не бирючиной, а настоящими духами, одеколоном. Элесеус, со своей стороны, дал понять, что он приехал домой только на побывку, в отпуск, скоро его опять потребуют в контору. Да, все-таки приятно побывать дома, на старом пепелище, и сейчас ему одному отвели всю светелку. Но, конечно, это не город!
– Да, об этом что и говорить, деревня уж не то, что город! – поддержала Барбара.
Аксель совсем стушевался перед этими двумя горожанами, он заскучал и пошел смотреть землю. Они остались одни, и Элесеус совсем осмелел. Он рассказал, как был в соседнем селе и похоронил своего дядю, не забыл рассказать и о том, что держал речь над гробом.
Уходя, он попросил Барбару проводить его немножко. Ну, нет, извините!
– Разве в городе принято, чтоб дамы провожали кавалеров? – спросила она.
Элесеус покраснел и понял, что оскорбил ее.
А в следующее воскресенье опять отправился в «Лунное» и на этот раз захватил с собой тросточку. Они разговаривали, как и в прошлый раз, и опять Аксель остался ни при чем:
– У твоего отца большая усадьба, и он страсть как застроился, – сказала она.
– Да-да, он и сейчас строит. Отцу-то что! – ответил Элесеус и прибавил, чтоб похвастать: – Вот нам, беднякам, хуже!
– Как так?
– А разве вы не слыхали? У него недавно были шведские миллионеры и купили медную скалу.
– Что ты говоришь? Так он получил много денег?
– Ужасно много. Не подумай, что я хвастаю, но только целую кучу тысяч.
Да, так что я хотел сказать? Ты говоришь: строит? Я вижу, у тебя тоже лежат бревна, а ты сам когда будешь строить?
Барбара ответила за Акселя:
– Никогда!
Никогда! – это просто задор и преувеличение. Аксель наломал камней еще в прошлую осень и перевез их на хутор зимой, в этом году в промежутках между полевыми работами он сложил фундамент с подвалом и всем, что полагалось, оставалось только сколотить сруб. Он надеялся подвести избу под крышу еще осенью и собирался попросить Сиверта прийти на несколько дней помочь ему, – что скажет на это Элесеус?