о годилась, вытянулась, похорошела, только что конфирмовалась, жертва хоть куда. В юной груди ее трепыхается птичка, длинные руки ее, как и у матери, полны нежности, женственности. А разве она не умеет танцевать? Еще как!
Удивительно, где они научились, но в Селланро все умели танцевать, и Сиверт, и Леопольдина танцевали местную деревенскую пляску с разными коленцами, шотландку, мазурку, рейнлендер и вальс. А наряжаться, влюбляться и грезить наяву – разве Леопольдина всего этого не умела? Точь-в-точь как другие!
Когда она стояла в церкви, мать дала ей надеть золотое кольцо, какой же тут грех, только красиво, к тому же на следующий день, когда она должна была причащаться, кольца ей уже не дали до окончания всей церемонии. Отчего же ей и не надеть в церковь золотое кольцо, она ведь дочь богатого человека, самого маркграфа.
На обратном пути со скалы доверенный Андресен застал Исаака дома, и его пригласили зайти. Угостили обедом и кофе. Все домашние были в горнице и приняли участие в беседе. Доверенный рассказал, что Аронсен послал его на скалу разузнать, в каком положении дело на руднике, есть ли признаки, что разработка возобновится. Бог знает, доверенный, может, сидел и врал, что его послали, он мог и сам по себе затеять эту прогулку, и, во всяком случае, за короткое время, что он проходил, он не мог добраться до самого рудника.
– Снаружи-то не очень разглядишь, собирается компания работать или нет, – сказал Исаак.
– Да, – согласился доверенный, но Аронсен послал его, да и потом, четыре глаза увидят все-таки больше, чем два.
Но тут Ингер не удержалась и спрашивает:
– Правду ли говорят, будто Аронсен собирается продавать?
Доверенный отвечает:
– Он так поговаривает. А ведь такой человек, как он, может делать что захочет, у него на все хватит средств.
– Ну, у него так много денег?
– Да, – отвечает доверенный и кивает головой, – уж не без того!
Ингер опять не может смолчать и спрашивает:
– А сколько же он хочет за свой участок?
Исаак вмешивается, любопытство разбирает его, может быть, еще больше, чем Ингер; но мысль о покупке «Великого» отнюдь не должна исходить от него, он отмахивается от нее и говорит:
– Зачем ты спрашиваешь, Ингер?
– Да нет, я только так, – отвечает она.
Оба смотрят на доверенного Андресена и ждут. Тогда тот отвечает.
Он отвечает очень сдержанно, что цены он не знает, но, со слов Аронсена, знает, во сколько ему обошлось «Великое».
– Сколько же? – спрашивает Ингер, не в силах удержать язык за зубами.
– Тысячу шестьсот крон, – отвечает доверенный.
– Неужто! – Ингер мгновенно всплескивает руками, потому что, если есть такое, в чем женщины не знают никакого толку, так это именно в ценах на земельные участки. Но, впрочем, тысяча шестьсот крон и сама по себе для деревни сумма немаленькая, и Ингер боится одного: что Исаака она отпугнет.
Но Исаак – аккурат скала и говорит только:
– Постройки-то там большие!
– Да, – соглашается доверенный Андресен, – много разных служб!
Перед самым уходом доверенного Леопольдина потихоньку выскользнула за дверь. Чудно, должно быть, подать ему руку. Но она выискала себе хорошее местечко: стоит в каменном скотном дворе и выглядывает из окошка. На шее у нее голубая шелковая ленточка, раньше ее не было, и замечательно, что она как-то успела ее надеть. Вот он проходит, – чуточку низковат ростом, кругленький, с тугими икрами, белокурая бородка, лет на восемь, десять старше ее. Как будто он ничего!..
А поздно в ночь на понедельник возвращается из села Сиверт с Ревеккой и Иенсиной. Все сошло хорошо, Ревекка последние часы спала, и так, сонную, ее вынимают из телеги и вносят в дом. Сиверт узнал много новостей, но когда мать спрашивает:
– Что слыхал нового? – он отвечает:
– Да ничего особенного. Аксель завел косилку и борону для целины.
– Что ты говоришь? – с интересом спрашивает отец. – Ты видел?
– Видел. Стоят на пристани.
– Ага, так вот зачем он ездил в город! – говорит отец. А Сиверт сидит, полный еще более любопытных вестей, но не говорит больше ни слова.
Пусть отец думает, что необходимое дело, за которым Аксель Стрем ездил в город, – покупка косилки и бороны; пусть и мать тоже так думает. Но никто из них этого не думал, они довольно наслушались, что поездка эта имела отношение к недавнему детоубийству, раскрытому в их местности.
– Ну, ступай ложись! – говорит наконец Исаак.
Сиверт уходит и ложится, его распирает от новостей. Акселя вызвали на допрос по важному делу, с ним поехал и ленсман. Дело было настолько важное, что даже жена ленсмана, у которой опять родился маленький, оставила ребенка и тоже поехала с ними в город. Она заявила, что хочет сказать словечко присяжным.
По селу ходили всякие сплетни и слухи, и Сиверт отлично заметил, что вспомнили и про другое, старое детоубийство. При его приближении разговоры у церкви смолкли, и будь он не тем, кем был, люди, может быть, отвернулись бы от него. Хорошо быть Сивертом: во-первых, сын богатого человека, владельца большого поместья, а потом и сам по себе толковый парень, работяга, его ставили в пример и уважали. И все время он пользовался общей любовью. Только бы Иенсина не наслушалась лишнего до их отъезда домой! У Сиверта тоже было свое, чем он дорожил, ведь и деревенские люди тоже могут краснеть и бледнеть. Он видел, как Иенсина вышла из церкви с маленькой Ревеккой, она тоже его видела, но молча прошла мимо. Он подождал немножко, потом подъехал к избе кузнеца, чтоб забрать Иенсину и сестренку.
Все сидят за обедом. Сиверта тоже приглашают, но он уже закусил, спасибо!
Они знали, что он приедет, могли бы немножко подождать; у них, в Селланро, подождали бы, здесь – нет!
– Ну, конечно, это не такая еда, к какой ты привык дома, – говорит кузнечиха.
– Что слыхал у церкви? – спрашивает кузнец, хотя и сам был там.
Когда Иенсина с Ревеккой уселись в телегу, кузнечиха говорит дочери:
– Да, да, Иенсина, теперь надо тебе поскорее возвращаться домой!
Это можно понять надвое, верно, подумал Сиверт, потому что не вмешался.
Но скажи она немножко пояснее – и он, может быть, ответил бы! Он хмурит брови и ждет – нет, больше ничего.
Они едут домой, и маленькая Ревекка одна разговаривает, она полна впечатлений от виденного в церкви: священник в ризе с серебряными крестами, паникадило, орган. Некоторое время спустя Иенсина говорит:
– Какой стыд, с Барбарой-то!
– На что это твоя мать намекала, когда сказала, что тебе надо поскорее возвращаться домой? – спрашивает Сиверт.
– На что намекала?
– Ты хочешь от нас уехать?
– Когда-нибудь придется же вернуться домой.
– Тпрру! – говорит Сиверт и останавливает лошадь. – Хочешь, чтоб я повернул и отвез тебя сейчас же?
Иенсина смотрит на него, он бледен, как мертвец.
– Нет, – отвечает она. Через минуту она начинает плакать.
Ревекка с удивлением посматривает то на одного, то на другую. О, маленькая Ревекка оказалась очень кстати при такой поездке, она заступилась за Иенсину, погладила ее и заставила улыбнуться. А когда пригрозила брату, что прыгнет с телеги и принесет для него хорошую розгу, невольно улыбнулся и Сиверт.
– А теперь я спрошу, на что намекал ты? – сказала Иенсина.
Сиверт не раздумывая ответил:
– Я хотел сказать, что, если ты хочешь от нас уехать, мы попробуем обойтись и без тебя.
Некоторое время спустя Иенсина говорит:
– Да-да, Леопольдина уж подросла и может исполнять мою работу.
Обратный путь вышел очень печальный.
Глава V
По равнине идет человек. Ветрено, льет дождь, началась осенняя мокрота, но человеку это все равно, и он весел с виду, и на душе у него весело, это Аксель Стрем, он возвращается с допроса, его оправдали. И он рад: во-первых, на пристани стоит для него косилка и борона для целины, а во-вторых, его оправдали. Он не принимал участия в убийстве ребенка. Вот как бывает на свете!
Но что за часы он пережил! Когда он стоял перед судом и давал показания, ему, неутомимому труженику, эта работа показалась самой тяжелой в его жизни.
Ему не было никакого расчета усугублять вину Барбары, поэтому он всячески старался не сказать лишнего, он рассказал даже не все, что знал, каждое слово пришлось из него вытягивать, и большей частью он отвечал только «да» и «нет». Разве этого не довольно? Разве надо было раздувать дело еще больше? О, много раз казалось, что оно принимает серьезный оборот, высокое начальство в черных-пречерных сюртуках смотрело так грозно, оно могло немногими словами повернуть все на плохое и, пожалуй, добиться его осуждения. Но они оказались добрыми людьми, не захотели его погибели. Да кроме того, над спасением Барбары работали могущественные силы, а это должно было пойти на пользу и ему.
Господи помилуй, что же его ожидало?
Ведь сама Барбара не могла показать против своего бывшего хозяина и возлюбленного, ему была известна и эта история, и другая, что была раньше, – не так уж Барбара глупа. Нет, Барбара оказалась достаточно умна, она расхвалила Акселя, сказала, что он решительно ничего не знал о родах, до того как все кончилось. Он был немножко чудной, и они между собой не ладили, но он человек смирный и вообще замечательно хороший человек. А что он выкопал новую могилку и переложил в нее тельце, так случилось это уже некоторое время спустя, и сделал он это оттого, что ему показалось, будто прежняя могилка сыровата, хотя она и была сухая, а только Аксель такой уж чудной.
Так что же грозило Акселю, раз Барбара принимала на себя всю вину? За Барбару же действовали могучие силы. Действовала госпожа ленсманша Гейердаль.
Она обошла и высших и низших, не щадя себя, потребовала, чтоб ее допросили в качестве свидетельницы, и произнесла на суде целую речь. Когда настала ее очередь, она вышла к решетке с видом важной дамы; она поставила вопрос о детоубийстве во всем его объеме и прочитала суду целую лекцию; похоже было, как будто она предварительно добилась разрешения на это. Можно было иметь о ленсманше какое угодно мнение, но говорить она умела, и в политике, и в общественных вопросах разбиралась очень хорошо. Просто удивительно, откуда у нее брались слова. По временам председателю заметно хотелось вернуть ее к существу дела, но, должно быть, не хватало духу ей помешать, и он не прерывал ее. А в заключение она привела даже два практических разъяснения и сделала суду возбудившее всеобщий интерес предложение.