Председатель кивает головой.
– И дальше, разве не могла эта девушка – будь она такого склада – разве не могла она похоронить ребенка голеньким? Я готов даже допустить, что она могла бы бросить его в мусорный ящик. Могла бы оставить на земле под деревом, чтоб он замерз – конечно, в том случае, если б он не был уже мертв.
Она могла, улучив минуту, сунуть его в горящую печь и сжечь. Могла отнести на речку в Селланро и бросить в воду. Ничего такого эта мать не сделала, она запеленала мертвого ребеночка и похоронила его. Если же он был аккуратно запеленут, когда его нашли, то запеленала его женщина, а не мужчина.
– Теперь, – продолжал защитник, – присяжным предстоит решить, что же осталось от преступления девицы Барбары. По совести, немного, по глубокому убеждению защитника, не осталось ничего. Правда, присяжные могут обвинить ее за то, что она не заявила о смертном случае. Но ведь ребенок уж умер, произошло это в глуши, в пустыне, за много миль от пастора и ленсмана, пусть он спит вечным сном в уютной могилке в лесу. Если было преступлением похоронить его там, то обвиняемая разделяет это преступление с отцом ребенка: но это преступление во всяком случае можно простить. Мы все более и более отходим от мысли карать преступление, мы исправляем преступников.
Это в старину полагалось наказывать за что угодно, тогда царило мстительное учение Ветхого Завета: око за око, зуб за зуб! Но нет, дух современного законодательства не таков. Современное правосудие гуманно, оно старается приспособиться к более или менее преступному душевному складу, обнаруженному подсудимыми.
– Не судите же строго эту девушку! – говорил защитник. – Дело не в том, чтоб заполучить лишнего преступника, а в том, чтоб вернуть обществу доброго и полезного сочлена.
Защитник указал, что обвиняемая будет пользоваться тщательным присмотром на новом, предложенном ей месте. Супруга ленсмана Гейердаля на основании своего многолетнего знакомства с Барбарой и на основании своего богатого материнского опыта широко раскрыла пред ней двери своего дома; с сознанием тяжести своей ответственности присяжные должны теперь или осудить, или оправдать ее. В заключение защитник выразил благодарность господину прокурору за то, что он не настаивал на обвинительном приговоре, проявив тем глубокое и гуманное понимание.
Защитник сел.
Остальная часть процедуры заняла немного времени; резюме председателя было повторением пройденного, рассматриваемого с двух точек зрения: краткое извлечение из содержания всей пьесы, сухое, скучное и весьма почтенное.
Сошло оно очень гладко, потому что ведь и прокурор, и защитник оба забирались в область председателя и облегчили ему задачу.
Зажгли огонь, две лампы засветили под потолком скупым светом, при котором председатель едва ли мог разглядеть свои заметки. Он очень строго порицал, что о смерти не было сообщено властям; но, сказал он, при данных обстоятельствах это должно быть поставлено в вину скорее отцу, чем матери, так как она была чересчур слаба. Таким образом, присяжным предстоит решить, имеется ли в данном деле сокрытие родов и детоубийство. Он еще раз объяснил все с самого начала. Затем последовали обычные внушения о сознании своей ответственности, чем присяжных и без того уже напитали раньше, и, наконец, небезызвестное указание, что, в случае расхождения во мнениях, решение принимается в пользу обвиняемого.
Теперь все было ясно.
Судьи удалились из залы в соседнюю комнату. Они должны были совещаться по бумаге с вопросами, которую один из них захватил с собой. Пробыв в отсутствии пять минут, они вернулись с отрицательным ответом на все вопросы.
Нет, девица Барбара не убивала свое дитя.
Затем председатель произнес еще несколько слов и сказал, что девица Барбара свободна.
Публика покинула зал, комедия кончилась…
Кто-то трогает Акселя Стрема за руку, это Гейслер. Он говорит:
– Ну, вот ты и развязался с этим делом!
– Да, – проговорил Аксель.
– Но ведь тебя оторвали от дела совершенно зря.
– Да, – опять ответил Аксель. Но он уже немного оправился и прибавил: – Но я рад, что выкарабкался.
– Этого еще недоставало! – сказал Гейслер, напирая на каждое слово.
Из этого Аксель заключил, что Гейслер принимал какое-то участие в деле, что и он в него вмешался. Бог знает, может быть, в сущности, Гейслер и направлял весь суд и добился того результата, какого хотел. Дело темное.
Но, во всяком случае, Аксель понимал, что весь день Гейслер был на его стороне.
– Спасибо вам, уж такое большое спасибо! – сказал он, протягивая руку.
– За что? – спросил Гейслер.
– Да уж – да уж за все!
Гейслер остановил его:
– Я ничего не сделал. Даже и не старался, не стоило того.
Но Гейслер, пожалуй, все же ничего не имел против этой благодарности, он словно дожидался ее и вот наконец получил:
– Мне сейчас некогда поговорить с тобой, – сказал он. – Ты едешь домой завтра? Это хорошо. Ну, будь здоров! – Гейслер пошел по улице…
На пароходе Аксель встретился с ленсманом и его женой, с Барбарой и двумя девушками-свидетельницами.
– Ну, – сказала ленсманша, – рад ты результату? Аксель ответил, что да, как же не радоваться, – уж теперь, наверное, конец.
Ленсман тоже заговорил и сказал:
– Это второе детоубийство в моем округе, в первом была замешана Ингер из Селланро, теперь я развязался со вторым.
Нет, в таких случаях бесполезно проявлять мягкость, правосудие должно осуществляться в полной мере!
Но ленсманша, должно быть, понимала, что Аксель не особенно благодарен ей за ее вчерашние показания, она захотела смягчить их, загладить:
– Ты ведь понял, почему я говорила против тебя?
– Да. Как же, – ответил Аксель.
– Надеюсь, понял. Или ты думаешь, что я хотела тебя погубить? Я всегда считала тебя превосходным человеком, я только это и хочу тебе сказать.
– Так, – только и промолвил Аксель, но взволновался и обрадовался.
– Да, – продолжала ленсманша. – Но я была вынуждена взвалить на тебя часть своей вины, потому что иначе Барбару приговорили бы, а вместе с ней приговорили бы и тебя. Я это делала из самых лучших побуждений.
– Так, так, спасибо вам за это!
– Это я, а не кто другой, пошла в городе к Ироду и Пилату и хлопотала за вас. И ты ведь слышал, что всем нам, произносившим речи, пришлось сваливать часть вины на тебя, чтоб добиться оправдания вас обоих.
– Да, – проговорил Аксель.
– Но ведь ты же ни одной минуты не думал, что я настроена против тебя, не правда ли? Против тебя, которого я считаю таким превосходным малым!
Как это было приятно после стольких унижений! Во всяком случае, Аксель так растрогался, что ему захотелось подарить ленсманше что-нибудь, все равно что, лишь бы выразить свою благодарность и сделать какой-либо подарок, пожалуй, отвезти убоины осенью. У него был молодой бычок.
Ленсманша Гейердаль сдержала слово: она взяла к себе Барбару. И на пароходе она заботилась о ней, не давала ей зябнуть или голодать, не позволяла и болтать с бергенским штурманом. Когда это случилось в первый раз, ленсманша ничего не сказала, только позвала Барбару к себе. Но смотрите-ка, Барбара опять стоит и болтает со штурманом, и выгибает головку набочок, и говорит на бергенском наречии, и улыбается. Тогда ленсманша подозвала ее и сказала:
– Я думаю, тебе не следует сейчас стоять с мужчинами и вести с ними разговоры, Барбара. Вспомни, что ты только что пережила и от чего спаслась.
– Я только услыхала, что он из Бергена, оттого с ним и заговорила, – ответила Барбара.
Аксель с ней не разговаривал. Он заметил, что она похудела и побледнела, а зубы у нее стали хорошие. Ни одного его кольца на ней не было…
И вот Аксель идет по равнине. Ветрено, и льет дождь, но он рад и весел. Он видел на пристани косилку и борону для целины. Вот так Гейслер! И ведь ни слова не сказал в городе об этом огромном подарке. Что за мудреный барин.
Глава VI
Акселю недолго пришлось отдохнуть дома: с осенними бурями начались новые заботы и неприятности, которые он сам навязал себе: телеграф на его стенке извещал, что на линии беспорядок.
Это за то, что он пожадничал на деньги, принимая эту должность. И с самого начала это было неприятно, Бреде Ольсен прямо грозил ему; когда он пришел и за телеграфным имуществом, и аппаратом, тот сказал:
– Не очень-то ты помнишь, что я спас тебе жизнь зимой.
– Мне спасла жизнь Олина, – отвечает Аксель.
– Так, а разве я не тащил тебя домой на своей несчастной спине? А за это ты подстроил так, чтоб купить у меня в летнюю пору хутор и выкинуть на улицу, на зиму глядя! – Бреде был оскорблен до глубины души, он сказал: – Но сделай одолжение, забирай и телеграф, и весь этот хлам. Я переезжаю с семьей в село и примусь за одно дело, что это за дело – тебе и не снилось, а будет у меня гостиница и такое место, куда люди смогут приходить пить кофей. Ты думаешь, мы не справимся? Жена моя будет продавать всякие угощения, а сам я стану разъезжать по делам и заработаю гораздо больше тебя. Но только вот что я тебе, Аксель, скажу: я могу наделать тебе много каверз, я ведь до тонкости знаком с телеграфом, я могу повалить столбы, порвать проволоку.
Вот тебе и придется отрываться в рабочую пору. Только это я и хотел тебе сказать, а ты постарайся запомнить…
И вот Аксель мог бы привезти с пристани машины – о, они были такие раззолоченные и цветистые, словно вывески, он мог бы привезти их сегодня, любоваться ими и поучиться, как ими действовать, – а теперь им приходится стоять. Обидно откладывать необходимую работу и бегать по телеграфной линии.
Но ведь вот деньги.
На вершине скалы он встречает Аронсена. Торговец Аронсен стоит и смотрит куда-то в бурю, сам он точно призрак. Чего ему здесь надо? Должно быть, не находит покоя, его тянет на скалу самому осмотреть рудник. Да, торговец Аронсен полон беспокойства за себя и за судьбу своей семьи. И вот он стоит перед полным