Мать приподнялась, чтобы лечь поудобнее. Отец, старавшийся не шевелиться, почувствовал, что у него затекла правая нога. Он повернулся на другой бок.
— Ты не спишь? — спросила мать.
— Нет, еще не сплю.
— Попробуй заснуть, — сказала она, — не то завтра будет трудно лезть в гору.
Отец вздохнул. Теперь она уже не заведет разговора. Он еще поворочался, удобнее примостил под голову подушку и, немного успокоившись, наконец заснул.
12
Проснувшись, отец сразу же нашарил зажигалку, которую всегда клал на стул возле кровати. Как только он чиркнул, мать сказала:
— Смотришь, который час? Только что пробило четыре.
Везет же человеку, она отсюда, сверху, слышит бой часов, что висят в столовой.
Они поднялись одновременно; отец поспешил выйти, чтоб поглядеть, какая погода. Небо было ясное, усеянное звездами. В листве деревьев пел северный ветер.
Когда отец вошел в кухню, там уже вкусно пахло кофе.
— Я заварила настоящий, у меня еще осталось немного, — сказала мать. — То, что не допьем, захватим с собой в термосе.
Отец потирал свои шершавые руки, онемевшие за ночь.
— Правильно сделала. Приятно будет выпить кофе после еды всухомятку.
В это утро он был не такой усталый, как накануне, он радовался предстоящему дню, который обещал быть хорошим, радовался, что они пойдут в лес, где он не был уже несколько лет. До войны он иногда ходил туда по грибы, подымался на первое плато, и теперь, увидя на столе вещевой мешок, а на перилах внутренней лестницы свою палку, он на мгновение почувствовал себя помолодевшим и ему захотелось вновь пережить те минуты, которые оставили приятный след в его жизни. У него не бывало отпусков, продолжительных досугов, он знал только простые радости, скажем послеобеденные воскресные прогулки на Монсьель. Школьные праздники. Или поход за грибами вместе с приятелями. Тогда они позволяли себе большую роскошь — провести часок-другой в деревенском трактире и поиграть там в кегли, пока им готовят омлет. Это, конечно, не бог весть что, но, когда эти воспоминания вдруг всплывали, так, из-за пустяка — из-за вещевого мешка, палки или пары башмаков, — на душе у него становилось как-то теплее, он ощущал прилив сил.
Поев и выпив кофе, оставив кроликам запас сена, заперев двери погреба и сарая, закрыв ставни на окнах, старики Дюбуа пустились в путь.
— Даже не припомню, когда мы оставляли дом на целый день без присмотра, — заметил отец, запирая калитку на ключ.
— А что с ним случится-то, с домом?
— Ничего не случится, но все-таки…
— Я сказала мадемуазель Марте, что мы уходим на весь день. Она приглядит.
Отец посмотрел на еще закрытые ставни во втором этаже дома напротив их сада. Мадемуазель Марта часами просиживала у окна, глядя на улицу и во двор. За такое безделье отец ее недолюбливал. Он не понимал, как женщина, даже пожилая, может целый день оставаться праздной. Для него жизнь без работы была лишена смысла. Он не любил чувствовать на себе этот взгляд, который порой следовал за ним по пятам, и как будто говорил: «От вашей работы даже я устаю, господин Дюбуа!» Однако сегодня ему стало как-то спокойнее при мысли, что никто не может войти к ним, не будучи замеченным мадемуазель Мартой.
Старики дружно шагали по Школьной улице. Палка с железным наконечником и подбитые гвоздями башмаки отца стучали по асфальту. Еще только-только рассветало. На улице не было ни души, они прошли не оборачиваясь мимо Педагогического училища, где в будке стоял на часах немецкий солдат.
Отец чувствовал, как при каждом шаге мешок ударяет его по пояснице. Он почти не ощущал веса палки, и, когда они миновали город и парк с купальнями, он удивился, что у него нет одышки. Они молча шли ровным шагом по середине шоссе. Такая прогулка еще до восхода солнца — одно удовольствие. Дышать прохладным воздухом было приятно, и по дороге в Паннесьер в душе отца зазвучал старый марш полка Самбры и Мааса. Он невольно пошел быстрее, с каждым шагом все сильней размахивая палкой.
— Ты идешь слишком быстро, — сказала мать.
— Уже устала?
— Нет, но при такой ходьбе ты запыхаешься и придется остановиться.
Он замедлил шаг и посмотрел на жену. У нее уже было усталое лицо. Левой рукой она вцепилась в моток проволоки, который надела на плечо. Правой быстрым движением поправляла время от времени бандаж на животе.
— Ты бы передохнула, — предложил он. — Дорогу ты знаешь. Тебе надо прийти туда к полудню, шла бы спокойно, как на прогулке.
Она отрицательно покачала головой.
— Дай сюда проволоку, — сказал он.
— Нет, мне не тяжело.
Дорога, по которой они теперь поднимались, вначале вилась вверх довольно отлого. Отец смотрел на светлевшее впереди совершенно чистое небо, на котором вырисовывался лесистый склон, где в кружеве листьев играл ветер. Вскоре они уже были выше оставшегося позади города. Затем слева, книзу от них, стали видны деревни. Отец старался не разговаривать. Ему казалось, что дышать стало труднее. Все же он шел в том же темпе, только чаще и чаще оглядывался на жену, подстерегая выражение усталости на ее лице.
Когда они, миновав деревню Паннесьер, добрались до поворота, откуда была видна долина, лежавшая внизу, в лицо им ударил яркий свет. Из-за леса вынырнуло солнце. Отец надвинул на лоб каскетку, обнажив сзади лысину. Ощущение получилось такое, словно ему к затылку приложили холодную влажную тряпку. Он даже не заметил, что весь вспотел.
— Давай постоим минутку, — сказал он.
Жена посмотрела на него.
— Как хочешь, — не сразу ответила она.
— Все равно мне надо помочиться.
Не то чтобы ему хотелось, но под этим предлогом он мог не признаваться самому себе, что ему нужно отдохнуть. Он повернулся к лесу, а мать присела на камень у обочины.
— В нашем Сорок четвертом полку, когда на плато проходили маневры, мы всегда делали первую остановку здесь, — пояснил он, возвратясь. — Затем подымались до Веви. А потом, случалось…
Она перебила его:
— Не говори столько. Отдышись. И вытри пот, ты весь мокрый.
Он снял каскетку и обтер лысину платком.
— Надо мне было захватить твою фуфайку, — сказала мать. — Пришел бы на место и переоделся.
— Не беспокойся. В лесу холодно не будет.
Действительно, как только они сошли с проезжей дороги на лесную — сразу потеплело, а на свежих вырубках солнце припекало, как летом. Дорога была неровная, местами скалистая, с выбоинами, местами вся в колеях, порой из-под ног катились осыпавшиеся камни. Дорога шла то вверх, то вниз, иногда словно медлила на отлогом склоне или в лощине, и снова шла вниз и снова вверх. Идти становилось трудно, отцу несколько раз приходилось останавливаться, чтобы откашляться и сплюнуть мокроту.
— Видишь, мы идем слишком быстро, — заметила мать. — Ты выдохся.
— Да нет, это от горного воздуха.
— Лучше было идти по проезжей дороге. Это дальше, но зато легче.
— Нет. Так мы выиграем по крайней мере два километра. А вот спускаться будем по проезжей. Боюсь, что здесь нам не удержать тележки.
Они продолжали подниматься, но уже медленнее, с частыми остановками. Отец шел впереди, так как дорога местами сужалась. Он перевесил мешок на другое плечо, но отказался отдать его жене, которая по-прежнему несла моток проволоки. Ящерицы, часто незаметные под сухими листьями, спасались от них в кустарник, росший вдоль дороги. Во время одной из остановок мать спросила:
— А гадюк в этих местах много?
— Чего-чего, а этого добра хватает!
— Будь осторожней, собирая хворост, они часто прячутся в валежнике.
— Не беспокойся. Может, я и туг на ухо, но вижу пока хорошо.
Ветер все еще дул, но забегать в чащу леса он словно опасался и только мимоходом трепал верхушки деревьев, целыми охапками срывая с них ржавые листья, которые, падая, золотились на солнце.
Дорога раздваивалась, и отец остановился.
— Гм… раньше тут было по-другому, — заметил он.
— Мы заблудились?
— Нет, конечно… Но, по-моему, тропа, что идет влево, после вон того поворота возвращается обратно.
Отец умолк. Он вспоминал. Но теперь он потерял всякую уверенность. Мать, сморщившись, с беспокойством смотрела на него из-под старой соломенной шляпы, которую она надевала, работая в огороде. Лоб ее, в мельчайших солнечных блестках, лоснился. Она провела тыльной стороной руки по бровям, в которых застряли капельки пота.
— Тебе жарко, — сказал отец. — Я же знал, что это дело не для тебя.
— Обо мне не беспокойся, подумай лучше, по какой дороге идти.
И она опять повторила, что надо было идти по большаку; тогда отец пожал плечами и выбрал тропу, которая вела направо, хотя и не был убежден, что не ошибся.
— Ты уверен, что сюда? — спросила мать.
— Да, не беспокойся. Не могу же я заблудиться в этом лесу, раз я его вдоль и поперек знаю.
Тем не менее он пытался, не замедляя шага, разглядеть между стволами, куда ведет левая тропа, но поросль была густая, и скоро тропа скрылась из виду. Отец прикидывал, сколько времени прошло с тех пор, как они свернули с проезжей дороги, но определить это было нелегко. Они шли то быстрее, то медленнее, часто останавливались — высчитать было невозможно. Из объяснений лесоторговца он понял, в каком месте по отношению к проезжей дороге находится вырубка, но, стоя здесь, сообразить это было трудновато. В воспоминаниях все было очень просто, но теперь лес казался ему все более и более чужим. Прежде подъем представлялся ему менее крутым. А время шло, солнце подымалось все выше и жгло все сильнее.
Отец долго медлил, раньше чем остановиться и снять куртку, но отдать ее жене отказался. Он набросил ее поверх мешка и перевесил его на другое, не натруженное лямкой плечо.
При каждой остановке мать спрашивала:
— Ты уверен, что мы не ошиблись?
Отец не был ни в чем уверен, но упорствовал. Они прошли слишком много, не возвращаться же назад, кроме того, он надеялся, что тропа в конце концов взберется на безлесный бугор, откуда он сможет увидеть хотя бы кусочек проезжей дороги и сориентироваться. Теперь он задавал себе вопрос — уж не идут ли они по направлению к Брио? По солнцу выходило, что так. В конце концов эта мысль прочно засела у него в голове, но он все еще надеялся откуда-нибудь с открытого места увидеть проезжую дорогу. Он слишком упорно уверял мать, что здесь он ни в коем случае не заблудится,