ед каменной оградой, разделявшей сад Дюбуа и парк Педагогического училища. Каждый вечер, думая об этом, отец воскрешал в памяти образы той, первой войны. Он был тогда на тридцать лет моложе. Мир в те времена был совсем другим, его жизнь — тоже. И, перебирая различные события тех лет, отец старался уснуть. Однако часто сон приходил к нему слишком поздно, после того как он много раз переворошит и исчерпает клубок своих воспоминаний.
В ночь с 24 на 25 августа отец проснулся оттого, что мать трясла его за плечо, и от какого-то треска, похожего на треск сырых дров в костре.
Он сел в постели. Где-то стреляли.
Пулеметы. Сухой треск выстрелов. Еще выстрелы, но уже глуше. Разрывы минометных снарядов.
Мать судорожно вцепилась пальцами в его руку.
— Гастон… Повсюду стреляют!
Пальба все усиливалась, заполняя ночную тишину.
— Надо вставать, — сказал отец.
— Не говори так громко.
— А что от этого случится?
Теперь, когда первое волнение улеглось, он чувствовал себя необычайно спокойно.
— Одевайся, — приказал он. — А главное, не зажигай света.
— Я пока еще в своем уме.
Отец заметил, что голос жены звучит теперь тверже, чем тогда, когда она его разбудила. Он натянул штаны, расправил подтяжки, сунул ноги в ночные туфли. Затем, пробираясь ощупью, направился к окну.
— Не подходи к ставням, Гастон. Стой здесь!
— Оставь меня в покое. Я ведь не собираюсь их открывать!
Он нашарил рукой отверстие и припал к нему. Стрельба участилась. Теперь он отчетливо различал вспышки в стороне вокзала и у холма Монтегю.
— Стреляют у самого вокзала, — пробормотал отец. — Должно быть, был взрыв на железной дороге.
— Или в особняке, где гестапо.
— Может, и так.
Оба замолчали. Пальба приближалась.
— Кажется, стреляют и в той стороне, где Монсьель, — заметила мать.
Отец прислушался. Возможно, это было эхо, рождавшееся у склона холма, но казалось, выстрелы доносятся со всех сторон. Окна дома смотрели в сад, но не могло быть и речи о том, чтобы выйти на улицу и поглядеть, что происходит.
— Спустимся вниз, — сказал отец, — там мы будем в большей безопасности.
— А если они войдут в дом…
Он только усмехнулся.
— Если они войдут, прятаться бесполезно. Но опасаться надо другого: как бы от снаряда не загорелась или не обрушилась кровля. Коли дом загорится, снизу выбраться будет легче.
Он стал спускаться первым, нащупывая дорогу рукой и ногой.
— Вот если бы можно было попасть в погреб, не выходя наружу… — проговорила мать.
— Это конечно, а так лучше и не пытаться.
Войдя в кухню, отец чиркнул зажигалкой.
— Не зажигай света, — сказала мать.
— Ну что ты шумишь! Ты же отлично знаешь, что снаружи сквозь ставни ничего не видать… Чего ты всполошилась? Я только взгляну на часы.
Он поднял руку, чтобы осветить циферблат будильника. Рука его не дрожала. Но тут отец заметил, что мать смертельно побледнела. На ней лица не было. Страх притаился в каждой ее морщинке. Она набросила на плечи платок и теперь судорожно стягивала его на груди.
Отец потушил зажигалку. Было без четверти три.
Когда огонек погас, темнота словно еще больше сгустилась, но им все еще казалось, будто этот язычок пламени продырявил тьму ночи. Ружейная стрельба не прекращалась, она обрушивалась на них, точно гонимые ветром волны. Накатывала, отступала, возвращалась, все чаще, все ближе.
— По-моему, сражаются повсюду, — заметил отец.
— Думаешь, они напали на город?
— Возможно.
— Кто? Американцы?
— Откуда мне знать?
Наступило короткое затишье, затем внезапно выстрелы послышались совсем близко.
— Не можем мы тут дольше сидеть, — вырвалось у матери.
— Если и впрямь дерутся на улице, тогда нам крышка!
Отец почти выкрикнул эти слова. Он не ощущал страха, в нем закипал гнев, от которого сжимались кулаки.
— Не кричи, — взмолилась мать. — Не кричи.
— Мы пропали, — бросил отец. — Ты разве не понимаешь, что все пошло прахом.
— Господи… Господи!
Они простояли еще с минуту у лестницы, в полной темноте. Затем отец ощупью нашел руку жены, крепко стиснул ее и сказал:
— Пошли, все равно ведь не угадаешь.
— Куда ты?
— В погреб.
— Ты хочешь выйти из дому?
— Нас никто не увидит… Такая темь, хоть глаз выколи. Да у них и без нас дел хватает.
— Ты с ума сошел.
— Вовсе нет. Как-никак разбираюсь, где меньше риску.
— Боже мой…
Отец потащил жену по направлению к двери. Он нащупал замок, повернул ключ, отодвинул задвижку, уже потянул было дверь, но спохватился:
— Деньги у тебя тут внизу?
— Да… И бумаги тоже.
— Надо все взять с собой.
Они направились в столовую. Отец снова чиркнул зажигалкой. Мать выдвинула левый ящик буфета и стала рыться в нем. Руки у нее по-прежнему дрожали. Она вытащила ценные бумаги, какие-то вещи, которые как попало сложила на буфет. От всколыхнувшегося воздуха огонек зажигалки заколебался, замигал и погас. Отец выругался. Зажигалка больше не загоралась.
— Надо найти свечку.
— Ты ведь знаешь, в кухне есть свечка да и зажигалка тоже.
Отец долго шарил е темноте, натыкался на какие-то предметы, опрокидывал их.
— Черт! Черт побери! Только время уходит…
Раздались три взрыва, более глухие, чем прежние, дом вздрогнул, в окнах задребезжали стекла. Совсем близко застрекотал ручной пулемет. Отец зажег свечу и вернулся к матери, которая стояла, не смея пошевелиться.
Она поднесла бумаги к самому язычку пламени, плясавшему от ее дыхания.
— Ты тут пожара не устрой, — насмешливо проворчал отец. — Они и без нас об этом позаботятся!
— Куда все сложить?
— У тебя что, нет сумки?
— Какой сумки?
— Да любая сгодится.
Оба нервничали. Отец чувствовал, что перестрелка все приближается. Если они сейчас не выйдут из дому, то через несколько минут будет уже поздно. В сад того и гляди ворвутся люди: одни будут обстреливать Педагогическое училище, другие отбивать атаку.
Он возвратился на кухню, открыл чулан и снял висевшую на двери брезентовую сумку.
— Засунь все сюда, — сказал он.
Затем он снял свои часы, висевшие у окна, положил их в карман.
— Надо бы захватить одежду, — заметила мать.
Она достала пальто, перешитое из шинели солдата, которого они приютили в дни отступления, набросила на плечи отцу накидку. Они подошли к двери, отец погасил свечу и сунул ее вместе с обеими зажигалками в карман.
Ружейные выстрелы и разрывы гранат звучали теперь еще ближе.
Отец напряг слух, осторожно приоткрыл дверь, обернулся и спросил:
— Ничего такого не слышишь?
Мать шагнула к нему.
— Нет.
— Ну тогда пошли. Нагибайся как можно ниже. Если начнут стрелять совсем рядом, ложись и не двигайся.
Он приотворил дверь лишь настолько, чтобы пройти. Словно вновь обретя былую солдатскую ловкость, он согнулся чуть ли не вдвое. Шагнул через порог и почувствовал, что мать удерживает его за накидку.
В тот миг, когда он обернулся, чтобы сказать: «Закрой дверь, только не хлопай», пулеметная очередь разорвала ночную тишину: казалось, стреляли прямо у них под ногами. Сквозь ветви деревьев отец увидел огненные блики, скользившие по фасадам домов на Школьной улице. Он повернулся, толкнув при этом мать, и крикнул:
— Черт побери, слишком поздно!
Старики налетели друг на друга. Отец почувствовал. как жена, теряя равновесие, ухватилась за него. Он попытался удержать ее, но движение его было слишком резким, и он сам не устоял. Оба повалились на пол кухни, при этом дверь распахнулась и стукнула о выступ стены.
Теперь гранаты рвались совсем рядом, и четыре красные вспышки осветили комнату.
Отец приподнялся, встал на колени, помог жене отодвинуться и закрыл дверь.
37
— Вот те и на! — ворчит отец. — Вот те и на!.. Теперь нам крышка.
Дверь снова закрыта. Они оба тут, рядышком, на холодном линолеуме кухни. Мать молчит.
— Ушиблась? — спрашивает отец.
— Нет… А ты?
— Тоже нет… Сумка на улицу не упала?
— Нет. Я ее держу.
— Не можем мы… тут оставаться.
Пальба теперь идет так близко, что им приходится почти кричать да еще выбирать минуты, когда грохот взрывов немного стихает.
— Но куда ты хочешь идти?
— У двери оставаться нельзя… Поднимусь за матрасом… Надо перебраться в столовую, устроимся у буфета, так будем подальше от окна.
Отец чувствует, что матери уже нет рядом. Он следует за ней в столовую. Оба ползут на четвереньках, как дети во время игры.
— Вот… Тут самое безопасное место… Ложись у буфета… Я поднимусь в спальню.
— Нет, оставайся тут.
— Но я ничем не рискую. Только матрас притащу. Его голос звучит твердо. Властно. И все же мать говорит:
— Тогда и я с тобой.
— Нет. Оставайся тут!
Отец удаляется. Легко находит дорогу — ведь он наизусть знает каждый уголок своего дома. Будь сейчас светло, он не шел бы быстрее. Он не ощущает усталости, даже не задыхается.
В спальне отец подходит к окну. По дороге нашаривает рукой на прохладном мраморе круглого столика жестянку с табаком, которую ставит туда каждый вечер. Кладет ее в карман. Наклоняется к окну и припадает глазом к отверстию в ставне. Ночная тьма по-прежнему озаряется вспышками. Стреляют в стороне вокзала. Стреляют и возле сыроварни, и в пригороде. Короткие всполохи вырывают из мрака силуэты деревьев и домов.
Отец идет к кровати, и только тут ему приходит в голову, что накидка будет мешать. Он отбрасывает ее полы за спину, стягивает простыни к изножью кровати, сворачивает втрое матрас и берет его в охапку. Он чувствует себя сильным, как в тридцать лет. Без труда поднимает свою ношу, идет, не спотыкаясь. Ударяется рукой о круглую ручку двери, но боли не чувствует. Спокойно спускается по лестнице.
— Помочь тебе? — спрашивает мать.
— Отойди с дороги.
Молчание.