– Да проще сдохнуть, – чаще приговаривала Валька во время ночных перекличек с соседками, рассказывая про мужа, свекровь, детей, хозяйство.
– Проще-то проще, так кто ж даст! – в унисон отвечали Анжела с Катькой.
Смерти они не боялись. Судьба держала их здесь, на этом свете – дети, обязательства, обстоятельства, – сейчас не время, вообще никак нельзя на тот свет.
Болезни обходили их стороной – а какой смысл? Женщины их не замечали. Тянет – пройдет, голова болит – завяжи и лежи, колет – переколет.
Позже, много позже, я узнала, что тетя Анжела умерла от рака. Врачи не могли понять, как она столько времени терпела адскую боль. Как могла не замечать симптомов? Когда замечать-то? Рукав надо дострочить к утру.
Анжела успевала ухаживать не только за свекровью, но и за мной, «упавшей счастьем ей на голову». Именно так она и говорила: «Только тебя мне для полного счастья не хватало», – но мне и казалось, что я счастье, которого так не хватает тете Анжеле. Ведь на самом деле она была доброй, заботливой, смешливой, сумасшедшей, веселой. Я ее любила. Как и бабу Веру, которая знала, что к ней никто не придет на могилу. Она хотела сделать при жизни так, чтобы на том свете об этом не переживать.
– Анжела, а ты конфеты мне принесешь на кладбище? – заходила баба Вера на новый круг. – Мои любимые, шоколадные. И водочки оставишь?
– Да щас, чтобы всякая алкашня водку выхлебала и конфетами закусила? – возмущалась Анжела.
– У всех на могилках будут конфетки лежать и водочка стоять в стакане, а у некоторых даже в графине. Одна я без конфет и водки, – причитала баба Вера.
– Соседи за оградкой поделятся. Отольют из графина-то, – отвечала Анжела.
– Сожги меня. Чтоб я побирушкой на том свете не ходила.
– Баба Вера! Я вас сейчас зарежу! Вот этими руками, только лук дочищу! – кричала Анжела. – Меня не жалеете, внуков своих не жалеете, так хоть Машку пожалейте! Что она своей матери расскажет? Девка, вон, и так с выпученными глазами все время ходит. Вроде я ее не такую выпученную брала. Давайте ее мать приедет, заберет, а потом умирайте, как хотите.
И баба Вера после этого притихла с разговорами про смерть и кремацию. А буквально через пару дней загорелась новой идеей.
– Анжела, а давай ты мне платье пошьешь и пальто, – объявила она.
– Баб Вер, вы совсем умом тронулись. Я и так не сплю, так давайте я все брошу и наряды вам начну наяривать. Мне ж заняться-то больше нечем. Вот, сижу целыми днями прохлаждаюсь. Зачем вам пальто-то? Куда в нем ходить собрались? Туда-сюда? До горшка и обратно? Но шоб в пальте? Или вы замерзли? Так я одеяло дам.
– Куда надо, туда и собралась, – обиделась баба Вера. – Мне недолго осталось, а ты меня обижаешь.
– Да я быстрее вас лягу! Без пальта. Хоть высплюсь наконец.
– Не надо пальто, хоть платье пошей. Мне надо, – требовала баба Вера.
– Баба Вера, вы же уже решили, в чем в гробу хотите лежать! То есть в чем гореть собираетесь. Вон, в шкафу висит наряд. Отутюженный, как вы просили.
– Да при чем здесь мой наряд? Ткани много, перебрать бы. И пошить. Поношу, пока жива еще. Чего зря пропадает? А то я все в старом халате лежу. Некрасиво. И пуговиц у меня много, ты знаешь. Не хочешь мне, так давай девкам пошьем. Или себе что сваргань новенькое. Я ж как умру, ты все выкинешь, в мешок засунешь и снесешь.
– Конечно, выкину, – хмыкала Анжела. – Вот еще тряпки ваши дырявые да молью поеденные хранить! Нечем заняться, сами перебирайте. Вон половую тряпку пора менять. Да на пеленки мало́му, может, чё и сгодится.
– Хорошие у меня ткани, зря ты так. – Баба Вера обиженно поджимала губы.
– Может, сто лет назад и хорошие были. А сейчас наверняка все в пятнах. Если моль все с голодухи не подъела. Вот когда я просила, вы мне их не отдали. А мне нужно было! Даже отрез на свадьбу не подарили. А как я вас просила на постельное белье дать? На занавески! Чё сейчас-то опомнились? Вот и помирайте теперь на своем тряпье. Помрете, даже смотреть не стану, что вы там под кроватью хранили, над чем тряслись. Пуговицы у нее. Да я их в гроб положу, чтобы вместе с вами сгорели. Когда я просила для Ксеньки на платье, вы дали? Нет. А те, жемчужные, над которыми всю жизнь тряслись? Отдайте мне их сейчас, раз такая добренькая.
– Ты продашь, – буркнула баба Вера.
– Конечно, продам. Чтобы хоть спину разогнуть и не горбатиться на вас сутками. Где сыночек ваш с алиментами? Что-то не видно его денежек. Хоть бы копейку, сволочь, дал. Все на баб спускает. А Ксенька, вон, в драных колготках перештопанных, что моя жизнь, ходит.
– Пригодятся еще пуговицы. На черный день.
– Так сколько этих черных дней уже было? Баб Вер, давайте сегодня черный день, а?
– Выжили же, не подохли. Ксеньке отдам пуговицы. На приданое.
– Баба Вера, вы меня сейчас уморите. Какое приданое? Ей жрать нечего! На картохе сидим. Хорошо еще Машкина мать денег оставила. Хоть вспомнили, как мясо выглядит и как бульон мясной пахнет. Баб Вер, дайте хоть одну пуговицу, я вам что хотите пошью. Хоть пальто, хоть трусы шелковые! Я хоть выдохну, жилы на вас рвать перестану. По ночам эту машинку чертову крутить не буду, чтобы лишнюю копейку заработать. Баб Вер, пожалейте меня. Сил совсем нет.
– Не отдам. Мне их моя мать передала. А ей ее бабка. Со своего платья срезала и хранить велела. Этим пуговицам цены нет, – твердо ответила баба Вера.
– Принесли они вам счастья, баб Вер? Те пуговицы? А матери вашей, которая от голода померла во время войны? – Анжела заплакала. Горько и больно. От безысходности.
Баба Вера занялась разбором отрезов самостоятельно. Я была призвана в помощь, поскольку Ксенька приглядывала за младшим братом. Я очень хотела с ней поменяться – мне нравилось нянчиться с малышами. Ксенька тоже была не против, но тетя Анжела нам запретила категорически.
– Нечего! Мне перед твоей матерью отчитываться, – резко ответила она. – Лучше в тряпках с бабкой возись, чем дите таскать, надрываться. С Ксенькой все понятно, а ты, может, и лучшую жизнь узнаешь.
Каждое утро баба Вера вставала с кровати и пересаживалась в кресло. Я вытаскивала из-под ее кровати сундук с сокровищами – ткани, завернутые в обычную газету. Пуговицы в трехлитровых банках, обувных коробках. Ленты, тесьму, нитки разных цветов.
Я разворачивала полотно и замирала от восторга. Баба Вера просила передать ей отрез – она плохо видела, если вообще что-то видела. Проводила рукой по ткани, узнавала даже цвет. Все лоскутки до последнего, которые хранились отдельно, помнила. Чего там только не находилось – жаккард удивительного шоколадного цвета, зеленый благородный бархат, нежный, изысканный шелк. Все аккуратно сложено. Баба Вера рассказывала про каждую ткань – как называется, что из нее можно пошить. Какая ткань лучше на платье, какая на нижнюю юбку или комбинацию, какая только на ночную сорочку сгодится.
Тетя Анжела была права – прекрасный отрез льна пришел в негодность. Остались выцветшие пятна, на сгибах отметины. Нитки если не сгнили, то потеряли цвет. Но многие ткани выглядели настолько прекрасно, что я могла только мечтать о платье или сарафане из такого материала и такого цвета.
Потом мы дошли до лент, тесьмы и кружев. Все ленты, атласные, разной ширины и цветов, были скручены в аккуратные валики и закреплены ниткой. Тесьма и кружева лежали отдельными валиками. Баба Вера объясняла, что эту тесьму можно пустить по подолу, а вот эту вообще жалко использовать – настолько красивая и ценная.
– Вот это кружево от моего свадебного платья, – рассказывала баба Вера, перебирая в руках комок, который я ей передала, – настоящее, французское. С ним нужно очень бережно. Мне не подходило – я наглая и резкая. Ксеньке тоже – ей что поярче надо, как и ее матери. А тебе подойдет – к тебе присмотреться надо, как к этому кружеву. Тогда увидишь красоту. А вот это, с золотой нитью, для Ксеньки сгодится. Дешевое, броское. Пыль в глаза пустить – и ладно.
Мне, конечно, были приятны слова бабы Веры, которая сравнила меня с французским тонким кружевом, но я предпочла бы то, с золотой нитью, и чтобы пыль в глаза.
Пуговиц у бабы Веры оказалось столько, сколько я в жизни не видела.
– Я срезала с платьев и складывала. Всю жизнь, – сказала она, аккуратно поглаживая пуговицы, которые я ей передавала.
Каких там только не было! И обшитые тканью, и железные, совсем крошечные и огромные. Всевозможных размеров и цветов.
– Почему вы их хранили и не… – Я не знала, как правильно спросить.
– Не пришивала?
– Да.
– Не знаю, девочка. Не знаю. Тяжело мы жили, очень тяжело. Вот я и приучилась все хранить, не выбрасывать.
– Тетя Анжела говорит – лучше продать и пожить хорошо. Хотя бы недолго, но в удовольствие. Пусть хоть один день ни в чем себе не отказывать. Моя мама тоже так считает. Вот она сейчас заработает денег, а потом мы в отпуск на море поедем. И она мне два сарафана новых обещала купить и туфли, настоящие, с бантиком, – сказала я.
– А потом ты будешь собирать копейки, потому что на хлеб не хватит, – ответила баба Вера. – Сейчас ты с чужими людьми живешь, чтобы потом один день гулять напропалую. Ради чего мать твоя сейчас убивается? Ради двух сарафанов и туфель? Анжелка такая же. Дошьет заказ, деньги получит и в тот же день все потратит.
– Мама говорит, что в памяти останется тот день, когда мы делали, что хотели. День-праздник.
– Нет, девочка. В твоей памяти останемся мы – я, Анжелка, Ксенька. И твоя жизнь здесь, а тот, счастливый, сотрется напрочь. Даже не вспомнишь, как его провела, – тихо сказала баба Вера.
– Неправда, я все помню, – резко ответила я. Мне хотелось заступиться за маму. Но внутри я знала, что права именно баба Вера. Я не помнила, где мы оказались с мамой после того, как она забрала меня от тети Марины. Не помню, что мама мне купила. А тетю Марину, Лику, Натэлку помню прекрасно. – Почему вы тете Анжеле пуговицу хотя бы одну не отдадите? Вам жалко? Может, она и не сразу все потратит.