В психушке он провел два месяца – тупых, бессмысленных, в состоянии овоща. Университет пошел навстречу гениальному студенту и оформил академический отпуск. Дмитрий выписался, обреченный на психотропные препараты. С ними он не мог ни думать, ни учиться. Мог жить. Дышать. Ходить. Есть. Не пугать окружающих своим поведением. Как-то прилично реагировать на действительность. Казаться социализированным. Не более того. Он брал учебник, самый простой, и не понимал ни одной формулы. Даже учебник не мог бросить в стену от отчаяния и злости – препараты гасили проявление сильных эмоций.
В институте были рады возвращению гениального студента и после «академа» его восстановили автоматом. Дмитрий ходил на лекции, не пропускал семинары, вел себя адекватно, но его больше не существовало. И его блестящих мозгов тоже. Сессию он с трудом сдал на «удовлетворительно» – оценки были поставлены, скорее, из жалости.
На зимних каникулах Дмитрию предстояло сделать выбор – или водка, или препараты. Естественно, выбор для него оказался очевиден. Дмитрий пил сначала с осторожностью, даже со страхом, потом с удовольствием. И за каникулы выучил все, что пропустил, и даже больше. После каникул факультет снова увидел гения, который решал задачки с пулеметной скоростью, написал блестящую курсовую, выиграл вузовскую олимпиаду, выступил на конференции. Преподаватели жали Дмитрию руку и поздравляли с «возвращением». Но к летней сессии Дмитрий опять слетел с катушек. Вышел в окно. Нет, у него не болела голова, ему не чудились привидения. Сам он не мог объяснить своего поступка. Просто встал на подоконник и упал. Отделался тяжелыми переломами. Два месяца провел в травматологии и сам попросил перевести его в психиатрическое отделение. Институт на сей раз не мог пойти навстречу, и Дмитрий был отчислен под благовидным предлогом неявки на экзамены без уважительной причины. Гений гением, а проблемы руководству вуза ни к чему.
Отца Дмитрий никогда не знал, мать спивалась в далеком городке. Из родственников оставалась лишь двоюродная тетка по матери, но та объявила, что не хочет иметь дело с психом. Пусть сам разбирается. А то вдруг это заразно? У нее у самой трое детей.
Итог – Дмитрий годами работал санитаром в старой больнице в городке в Тверской области.
Я слушала маму, хотя мне не особо было интересно. Но все же радовалась тому, что мы разговариваем. Точнее, она говорит, я слушаю. Когда такое было в последний раз? Я и припомнить не могла. Так что ради этого я готова была выслушивать и про Дмитрия, и про соседку-бабулю, и про всех остальных случайных людей.
Все это было немного странно – мама никогда не знала, как я училась в институте, какие оценки получала за экзамены. В тот момент, когда мне исполнилось восемнадцать и я училась уже на втором курсе института, я осталась абсолютно одна. Как Дмитрий. Мама считала, что выполнила свой материнский долг. Только я не была ни гением, ни надеждой вуза. Поэтому не могла себе позволить выйти в окно или сойти с ума. Я прекрасно знала, что в психушку ко мне никто не приедет, да и вряд ли кто-то навестит в травматологии.
Да, мне было безумно больно. Мама знала о студенческих годах Дмитрия и его диагнозах больше, чем о моих. Я не была ей интересна. Что бы я ни сделала, каких бы высот ни достигла, мама вряд ли начала бы мной гордиться.
Сейчас, очень редко, она говорит: «Бабушка тобой гордилась бы». Да, я это знаю. Бабушка бы все село, все дворы обошла и похвалилась моими достижениями. Мама нет, никогда. Она не умеет мной гордиться. Это тоже навык, который нужно развивать в родителях. Заставлять себя восторгаться первой аппликацией ребенка, кривеньким пластилиновым грибочком, первой пятеркой и первым быстро выученным наизусть стихотворением. Орать, кричать, хлопать в ладоши, когда твой ребенок выступает на утреннике в детском саду. Ходить на все представления, махать руками, чтобы ребенок видел – «мама здесь». А еще выстраивать всех имеющихся в наличии родственников, чтобы они тоже махали, кричали от восторга, плакали от счастья и без конца повторяли: «Ты самый (самая) умный, красивый, талантливый, замечательный». Чем больше синонимов, тем лучше. Нет, это не развивает в ребенке тщеславие – лишь поддерживает его уверенность в собственных силах. Хотя и тщеславие, амбиции, стремление быть первым и лучшим еще никому не помешали в жизни.
– Мам, зачем ты так со мной? – спросила я. – Почему я должна переживать? Почему мы не можем общаться нормально?
– Не пытайся меня переделать. Я родилась сразу после войны. Моя мама, твоя бабушка, сдала меня в детский дом, потому что я ей мешала. А потом в интернат.
– Нет, бабушка не могла так сделать.
– Могла. Бабушка была черствой и жестокой.
– Не придумывай. Бабушка меня любила. Только она меня целовала и обнимала.
– Ты меня поймешь в тот момент, когда сама станешь бабушкой. Твои дети будут рассказывать, какой жесткой ты была для них матерью, а внуки станут считать, что ты лучшая бабушка на свете. Я не знаю, что осталось в твоей памяти, ты считаешь меня плохой матерью, ты на меня обижена. А твои дети, мои внуки, меня любят. Если ты им скажешь, что я тебя отправила жить к бабушке, а потом слоняться по малознакомым людям, потому что ты мне мешала работать, они тебе не поверят. Такой вот круговорот бабушек в природе.
– Ты уверена, что не хочешь со мной жить? Может, хотя бы попробуем? – спросила я, прекрасно зная, какой получу ответ.
– Ни за какие коврижки. С тобой невозможно жить. Я умру быстрее, чем в одиночестве.
К счастью, мне на голову буквально свалилась Люба. Не помню, как она появилась в моем доме – то ли по случайному объявлению, то ли через двадцать пятые руки. Точно помню, что искала сиделку и помощницу по хозяйству – помыть окна, разобрать углы и шкафы в маминой квартире. Я сдалась. Честно. Приезжала, пыталась убрать, выбросить какие-то старые, проеденные молью шубы, старое постельное белье, помыть маму, приготовить, но все заканчивалось бурным скандалом и слезами. Мама плакала, я уходила. Потом еще полчаса сидела в машине и пыталась успокоиться. Руки тряслись, ноги тоже. Мама кричала мне с восьмого этажа, что больше не хочет меня видеть. Я ее не слышала, это мне соседки передавали. Мама от меня отказывалась категорически. Я запустила собственный дом, поскольку переключилась на маму. Как-то отодвинула занавеску и увидела грязные окна. Чистые зеркала, окна – мой бзик. Я могу пол лишний раз не помыть, но окна должны сверкать чистотой. Мне вдруг стало все равно – грязные, чистые окна в моей квартире или нет. Я легла и уснула. Точнее, задремала в какой-то мучительной и отвратительной вязкой дурноте. У меня не осталось ни сил, ни желания что-то делать – ни в своем доме, ни в мамином.
Тогда-то я начала искать сиделку-уборщицу-помощницу. Человека, который хотя бы просто помоет окна. У меня не было ни конкретных требований, ни графика, что осложняло поиски. Я не могла сформулировать, какая помощь мне требуется. Иначе пришлось бы начинать рассказывать про маму и аварию. Люба была послана мне провидением, в которое я не верю.
Она не только перемыла окна, но и переложила все вещи так, что я ничего не могла найти. Перестирала хозяйственные тряпки вместе с моим нижним бельем, выбросила мои рабочие бумаги, которые я хранила на всякий случай, потребовала новые перчатки, ведро, швабру, мусорное ведро.
На время уборки я сбежала из дома. Иначе начала бы придираться, волноваться, что чужой человек трогает мои личные вещи. Я просидела три часа в местной кофейне под домом и дергалась – вдруг моя чашка окажется не на том месте, вдруг книги мужа окажутся сложенными не в нужной последовательности. Когда вернулась домой, увидела, что сын лежит на кровати в комнате сестры, подложив под голову плюшевого пса. То ли спит, то ли впал от стресса в кому – он тоже терпеть не может, когда в его личное пространство вторгаются посторонние. Дочь лихорадочно раскладывала по ящикам тумбочки тетрадки, блокноты, прятала в пенал ручки и карандаши. Складывала в шкатулку резинки для волос. Она явно старалась перепрятать все, что лежит на рабочем столе, в ящики. Если бы была возможность, она бы и скотчем ящики заклеила. Люба в тот момент не только мыла в комнате сына окна, но и раскладывала вещи в его шкафу. Мне поплохело. Сын никому не разрешает навести порядок в собственных вещах.
В рабочем кабинете я обнаружила мужа, сидящего на диване и держащегося за сердце. Он смотрел прямо перед собой. Он не читал, не писал, просто уставился в одну точку, куда-то вдаль. Я решила, что его хватил инсульт, и попыталась установить причину онемения и шока. Все оказалось просто – Люба разложила книги, которые валялись на столе в известном лишь мужу порядке и системе, в аккуратные стопочки. Причем лесенкой. Очень красивой лесенкой – каждая книга чуть выглядывала из-под предыдущей. Кажется, она даже по цветам их умудрилась отсортировать. Муж, который не позволяет даже книгу из книжного шкафа переставить на другую полку, впал в глубокий транс. Вместо его закладок – огрызков бумаги, карандашей, салфеток, другой книги, книги в двух книгах и прочих подручных средств, Люба приклеила яркие стикеры. Так что все рабочие материалы сверкали розовым и салатовым. Нет, у мужа не дергался глаз. Он посмотрел на меня пустыми глазами и улыбнулся. Кажется, он сошел с ума.
Дальше было еще хуже. Моя дочь, которая в свою комнату тоже никого не пускает, приютила у себя брата, который развалился на ее кровати под кружевным балдахином, подмяв под себя не только пса, но и остальные мягкие игрушки. Она даже укрыла его своим пледом. Дочь молча протопала мимо, неся в руках корзину, которую я видела впервые в жизни.
– Я разобрала, – отчиталась она Любе, которая, кажется, в тот момент мыла не только окно в другой комнате, но заодно и стену.
– Умница моя! Тряпку мне намочи! – велела Люба. – О, мамуля наша пришла! – воскликнула она, увидев меня. – Что у нас на обед?
Я покорно поплелась на кухню варить суп. Как-то увлеклась и нарезала еще салат, сделала овощное рагу и оджахури на всякий случай. Пожарила мчади.