сделать, – услышала я строгий голос Любы.
– Какая я тебе женщина? Сама ты женщина! Меня зовут Ольга Ивановна! А не Оля-ванная! – Мама продолжала держать оборону.
– Так я ж пошутила. Думала, вы из больницы, так развеселю хоть вас. Но ревизию все равно сделаю, мне перед Машкой отчитываться. – Люба даже не собиралась обижаться.
– Дурацкий у тебя юмор, – рявкнула мама. – И ты мне тут не нужна!
– Олечка-ванная, пройдемте в квартиру или продолжим сеанс связи так, чтобы все соседи слышали? Согласны? А то тут много желающих уши погреть. Что вы защищаете свой холодильник, будто я там икру черную найду и сожру? Или шо там у вас? О, так не думайте, что я сейчас открою рот и удивлюсь! Чего я там не видела? Ну не надо на него грудью кидаться, он не амбразура. А еда где? Не, ну нормально так. Коньяк на холодильнике есть, закуси внутри нет. Маш, ты там еще? Тут голяк полный. Мышь не только повесилась, но сначала утопилась в протухшем йогурте, который я щас нашла силой воображения. Вот представила и нашла. Да, Олечка-ванная, у меня очень богатое воображение, иначе как я еще живу? Маш, я щас метнусь в магазин. Так, на всякий случай предупреждаю, чтобы ты уже мне «Скорую» вызвала. Или я, или косяк. Что, Олечка-ванная? Не пустите точно? Так я ж не против задержаться! Я и с ночевой могу. Любой каприз за ваши деньги, – хохотнула Люба.
Мама, видимо, ошалела от поведения нагрянувшей в ее квартиру то ли домработницы, то ли сиделки, то ли стихийного бедствия и нажала отбой.
Следующие несколько часов я сидела, не выпуская телефон из рук. Люба обещала мне «отзвониться» по итогам визита.
– Не, я вас уже обожаю всех! – позвонила наконец она, когда я вспоминала, как моя дочь уволила шестерых логопедов, прежде чем я чудом нашла Марию Васильевну, с которой она согласилась заниматься. Сын же с не меньшей легкостью увольнял репетиторов, когда готовился к поступлению в вуз, ставя меня в известность по факту. От моей мамы все сбегали сами еще до того, как она успевала от кого-то отказаться официально. Бежали, сверкая пятками. Мне оставалось лишь извиняться за мамино поведение.
– Люба, все хорошо? – Я не верила своим ушам.
– Ой, мамуля твоя, Олечка Ивановна, – просто песня! Не, ну что бы я ее встретила лет десять назад! Я бы замуж точно вышла! Не волнуйся, продукты купила, котлет нажарила, помыла ее, постель перестелила. Приеду к ней послезавтра.
Я выдохнула. Если человек сам решает, когда он будет ездить и куда, я считаю это главным достоинством и признаком профессионализма. А еще меня потрясло слово «мамуля». Никто никогда не называл мою маму «мамулей», даже я. В голову бы не пришло. Ольгушей, да, мужчины ее часто называли. Но мамулей…
– Она тебя не обижала? – спросила я осторожно. – Могла наговорить что-то, но это от боли, не со зла.
– Ой, так она мне слово, я ей десять в ответ! Мне ж не надо палец в рот класть, я сама подойду и откушу! Че, я на рынке, что ли, не торговала? Кстати, мясо сама буду привозить ей. Мясную лавку, что у них рядом с домом, сжечь надо. Не, я говорю хозяину: «Ты мне-то не рассказывай, где вырезка, а где не вырезка». Ну врет в глаза, что божья роса. Да, сигареты купила, а вот коньяк не стала. Я ей говорю – вы ж таблетки жрете, куда вам коньяком запивать? Или вы Майкл Джексон? Так совсем не похожи. Она спросила, при чем тут Майкл Джексон. А то я знаю? Ну просто на ум пришел – и все. Они ж там все таблетки жрут, алкоголем запивают, а потом удивляются, почему подохли.
– Люба, спасибо огромное, теперь мое сердце будет спокойно.
– Да ладно тебе. Мы еще подружимся! У меня ж мамы нет, так я к твоей, как к своей, съездила. Хоть поругалась вволю. Слушай, так наоралась, что прям ласковая и нежная теперь стала. Мне б мужика прям щас под руку, да нету.
Почему я не могу ездить к маме? Почему она приняла помощь от чужого человека, а от моей в очередной раз отказалась? Потому что я не была такой легкой, как Люба? Не умела заставить себя смеяться в той ситуации, когда хотелось плакать? Или все дело в руках – чужих. Сначала Дмитрия, теперь Любы. Позже мама говорила, что своим волшебным выздоровлением она обязана именно им. А я опять оказалась плохой дочерью.
После аварии именно Люба поставила маму на ноги. Она заставляла ее гулять, есть, приводить себя в порядок. Разобрала старые вещи, избавилась от «хлама». Кричала, угрожала, шантажировала, шутила, хохотала. Мне кажется, мама быстро пошла на поправку, потому что хотела побыстрее избавиться от своей шумной и властной сиделки. Я же не переставала благодарить Любу. Только она могла послать в шесть утра маме дурацкую картинку, где медведь держит цветы, и подписать: «С добрым утром». Она поздравляла маму со всеми праздниками – светскими, церковными и профессиональными без всякого разбора. «Сегодня день железнодорожника. Ура!» «Простите меня, Олечка Ивановна», – писала Люба и отправляла картинку с вербой в честь Прощеного воскресенья. Меня бы мама давно убила за такое, особенно в шесть утра. На мои сообщения она упорно не отвечала. Впрочем, как всегда. Любе же могла написать или позвонить сама – попросить привезти в следующий раз чай или кофе, заехать по дороге в аптеку.
В тот день, вернувшись с заправки Бэллы и сидя в машине под окнами дома, я наконец расплакалась. Я не знала, что меня ждет, не знала, где и с каким диагнозом оказалась мама. И уж точно не могла предсказать – оттолкнет она опять мою руку, снова скажет, что я ей не нужна? И мне придется звонить Любе и просить ее о помощи. Больше мне не к кому было обратиться.
Пока я обзванивала больницы, вспомнила, как мама рассказывала своим внуку и внучке, а также любимому зятю, что ее нельзя хоронить, а нужно непременно кремировать, а потом развеять прах. Маму беспокоил один вопрос – как ее, то есть ее прах, транспортировать до места развеивания и в чем он все это время будет храниться. В вазе? В горшке? В коробке? И каков, интересно, срок годности праха, если вдруг я задержусь с процессом развеивания? Или он бессрочный? А существует ли какое-то приличное место для временного хранения праха? Не на тумбочке же в комнате держать? И не под раковиной рядом с мусорным ведром. Да и в коридоре, где обувь стоит, тоже как-то не очень хорошо. Куда ставить-то? Мой сын, студент физфака и любимый бабушкин внук, увлекся изучением сроков годности разнообразных субстанций и принял решение стажироваться на кафедре радиационной медицины. Они там тоже срок годности продуктов продлевают. Сын рассудил, что срок годности и бабушкиного праха можно в случае чего продлить. Просто никто не пытался, как выяснилось. Задачи такой не стояло перед наукой. Моя дочь совершенно спокойно и рассудительно, очень по-хозяйски в это же время размышляла, в чем лучше хранить бабушку – в шкатулке, в термосе или в красивой, но не использовавшейся никогда сахарнице? Кажется, они с бабушкой склонялись к шкатулке.
– А поместится? – Дочь разглядывала выбранную шкатулку на предмет вместимости.
– Да, кстати, а сколько праха будет? Надо высчитать объем! – деловито заметила бабушка внуку.
– Надо подумать. Если это зависит от массы тела, то… – Внук углубился в расчеты.
Внучка с бабушкой на всякий случай решили рассмотреть и утвердить запасной вариант, если бабушка не поместится в шкатулку. В качестве альтернативы они выбрали мою любимую вазу, совершенно бессмысленную – в нее больше одного цветка не помещалось, но очень красивую.
Когда я все это услышала, мне стало нехорошо. И совсем плохо, когда я узнала, где мама хочет быть развеянной. Кто бы сомневался в том, что она устроит мне очередную головную боль с экстримом и прохождением квеста под названием «похорони бабушку». Как мама всегда говорила, «никто не обещал, что в дороге будут кормить».
Терек. Мама пожелала быть развеянной над Тереком. А это означает, что надо ехать в село, из которого она когда-то сбежала в Москву, вместо того чтобы пойти и утопиться в реке, как требовали местные обычаи и мамино поведение. Быть трижды украденной и трижды сбежать от женихов – такого никому не удавалось. До сих пор легенды ходят. Рекорд так никто и не смог побить, хотя прошло уже больше полувека. Родное село она не любила. Чего вдруг ей в виде пепла туда захотелось отправиться?
– Ну должна же я им о себе напомнить! – так она объяснила свое желание.
– Вазу не отдам, – сказала я, потому что у меня не осталось ни слов, ни мыслей, ни каких-то разумных реакций.
– Вот ты жадина, – ответила мама. – Вазу для родной матери, причем мертвой, пожалела! Ну и не надо! Вот мой любимый внук придумает, как меня утрамбовать, и я помещусь в шкатулку. А внучка шкатулки для бабушки не пожалеет. Правда ведь?
– Это мамина шкатулка, а не моя. Мою не отдам, – ответила любимая бабушкина внучка.
– Вот и правильно. Умница ты моя. – Бабушка обняла внучку.
Я очень надеялась, что там, в селе, где выросла мама и росла я, не придумали специальную церемонию развеивания пепла. Мой муж, очень ответственный человек, связался со своим давним другом, большим специалистом по традициям Северного Кавказа, Тереку и всем связанным с жизнью и смертью процедурам – от крестин до поминок. Причем по всем правилам. Оказалось, что можно и над Тереком полетать. Специальной церемонии нет, но за вознаграждение все будет сделано в лучшем виде. Хоть плакальщиц на берегу выстроят. Но потом все равно поминки, застолье, барана резать. То есть выходило, что проще лечь здесь, чем летать там. Но дешевле все-таки там, учитывая, что не надо покупать место на кладбище.
Я чувствовала, что схожу с ума, участвуя в этом разговоре. Причем мама шутила, дети хохотали, даже муж подхихикивал.
– Только не делай из меня ничего! А то я тебя знаю! – воскликнула вдруг мама.
Если бы в моем лбу не было такого неприличного количества ботокса, все увидели бы, как одна бровь взлетела от возмущения. Но спасибо достижениям современной медицины, мое лицо оставалось просто каменным.
Мама сообщила, что дочь ее знакомой так любила мамочку, что разделила ее пепел на две части – одну развеяла, а другую закатала в кольцо и носила украшение, не снимая. Чтобы мамочка всегда оставалась рядом.