– Боюсь, я пока не могу говорить о нем. О Максе, я имею в виду. Я… я… – Мой голос срывается, и перед глазами возникает образ его избитого, искалеченного тела.
– Это нормально. А что насчет твоего отца? Мы можем поговорить о нем?
– Могу попробовать… – Заставляю себя держать глаза открытыми. Убираю с лица прядку волос. Обычно разговор об отце представляется мне почти невозможным, но сегодня это кажется более простым вариантом, чем разговор о Максе.
– Может, поговорим о последнем разе, когда ты его видела? Тогда, в ночь рождественской вечеринки.
– Почему? Потому что сегодня я в последний раз видела Макса?
Заслоняясь от моего гнева, она напоминает:
– Мы не обязаны ни о чем говорить, если ты не хочешь этого.
Я смотрю на часы. Прошла только половина сеанса. Я не могу сидеть здесь в тишине остаток часа, и, кроме того, я намерена удержаться на плаву.
– Хорошо. Что ты хочешь узнать?
– Дело не в том, что я хочу знать, Джастина. Мы уже говорили об этом. Дело в том, чтобы ты исследовала слова.
«Исследовать слова». Айя часто использует это выражение. На самом деле она имеет в виду изучение моих чувств, чтобы распутать узлы, которые запутались и завязались внутри меня, – и сделать это с помощью слов. Найти способ посредством языка придать смысл всем тем сложным чувствам, в которых я не могу разобраться.
– Итак, как насчет того, чтобы начать с описания твоего последнего контакта с отцом?
– Мы были в моей спальне. Здесь, в этой комнате. Я только что рассказала ему о том, что произошло на вечеринке, и он был в ярости. Я никогда не видела его настолько разгневанным; я боялась того, что он может сделать дальше. Но его злость была направлена не на меня. Он злился на себя. Его гнев заставил меня почувствовать себя увереннее, дал возможность рассказать правду. Как будто это означало, что отец защитит меня. Он велел мне оставаться в своей комнате, пока вечеринка не закончится. Он забыл поцеловать меня на ночь, но я простила его, ведь я знала – он отвлекся из-за того, что был зол.
– А после этого?
– После этого ничего не было. Через несколько часов к нам в дверь постучалась полиция.
– Что ты чувствуешь по итогам последнего разговора с ним?
– Я чувствую себя виноватой.
– В чем?
– Я чувствую себя виноватой в том, что перед самой своей смертью он испытывал такой сильный гнев. Если б я не рассказала ему о случившемся, возможно, он не стал бы так много пить. Но даже если б это не предотвратило аварию… если б он не был так зол, может быть, он не забыл бы поцеловать меня на ночь и сказать, что любит меня, тогда я могла бы запомнить его именно таким.
– Единственное, что мы можем контролировать, – это наши собственные поступки, ничьи больше. И даже при этом мы не можем продумать все ходы слишком далеко вперед. Слишком много переменных. Ты понятия не имеешь, каким был бы ваш последний разговор, если б ты действовала иначе. Может быть, кто-то другой сказал бы ему что-то еще. Возможно, ваш последний разговор прошел бы еще хуже. Не лучше.
– Знаю.
Мы уже рассуждали об этом – о том, что в любой момент времени одновременно происходит слишком много случайностей, чтобы у человека была возможность хотя бы спрятаться за всякими «если бы», ведь они так и останутся нереальными. Это просто фантазии.
– Ты не виновата, Джастина. Ты не можешь контролировать всё на свете.
Я смотрю поверх экрана лэптопа на цветочные обои своей спальни. Цветы все еще похожи на разинутые рты, и мне интересно: если б стены могли говорить, какой ответ они дали бы на вопрос Айи?
Глава 19
Тропинка вдоль реки заросла сорняками. По этой тропе я часто гуляла с Джейком – она начиналась у причалов и удалялась прочь от центра города, а затем, извиваясь и петляя, вела нас обратно. После напряженного сеанса психотерапии с Айей я отчаянно желаю хотя бы на какое-то время оказаться подальше от этого проклятого дома. Сорняки царапают мои руки, впиваются в кожу колючками – словно когтями. Я воображаю, как они шипят, требуя, чтобы я уехала и вернулась домой. В Лондон. К Ною.
Раньше прогулка по этой тропе умиротворяла меня, но сегодня тишина кажется слишком громкой. В ушах словно ревут самолеты, а жара настолько удушливая, что я поддергиваю футболку и завязываю ее края узлом выше пупка – такого я не проделывала с двадцати или двадцати двух лет, когда выбиралась по ночам куда-нибудь в «Инфернос» в Клэпхэм-Саут… кстати, должна сказать, весьма стильное заведение. Но сейчас я готова на все, лишь бы охладиться. Меня окружают яркие цвета. Слишком яркие – как солнце, сверкающее на речной глади. Все слишком кричащее, и среди этого великолепия я ощущаю себя полинявшей и тусклой.
У излучины реки мне приходится перелезть через упавший ствол дерева, преграждающий путь. Моя нога цепляется за ветку. Черт! Я оглядываюсь на обидевшую меня ветку, словно она может почувствовать мой гнев. Царапина на голени кровоточит, но не это привлекает мое внимание. На стволе дерева вырезано сердечко. У меня подкашиваются ноги. Другое дерево, другое сердечко – но память не отпускает меня… Конечно, тогда мы были почти детьми, но в ту пору мои эмоции были такими острыми! Всеобъемлющими. Теперь каждой из них четко отведено должное место, они сцементированы опытом и болью, им больше не позволено усиливаться настолько, чтобы причинить мне боль. Когда я была с Джейком, все было иначе.
В тот день, когда мы вырезали сердечко на коре платана, мне исполнилось восемнадцать лет, и в тот день Джейк признался мне в любви. «Я никогда тебя не покину», – прошептал он мне на ухо в тот вечер. А всего несколько месяцев спустя исчез из моей жизни…
Я провожу пальцем по сердечку на стволе, лежащем сейчас передо мной, и закрываю глаза. Слишком больно думать о том, прежнем, Джейке – ведь я знаю, в чем его обвиняют сейчас. Перед мысленным взором встают лица людей, которых он предположительно убил.
Я отправилась на эту прогулку, чтобы попытаться избавиться от гула, стоящего у меня в ушах с тех пор, как четыре дня назад было найдено тело Макса. Молдон – маленький городок, где серьезные преступления случаются нечасто. Заголовки здешних газет сообщают о непристойных граффити на стенах и о комках жевательной резинки, прилепленных в неположенных местах. Они не кричат о крови, смерти и убийствах. Да, ходят сплетни об одном убийце, жившем в Молдоне. Но труп, всплывший в море? Записи с камер видеонаблюдения? Я знаю, что это не может быть просто совпадением.
Это достойно расследования. Я знаю это – и сержант Роуз тоже наверняка это знает. Я чувствую, как она, подобно орлу, описывает круги над моей головой. Охотится на меня.
По дороге в город я звоню Отису, который подтверждает, что следящий браслет Джейка не активировался, а значит, он все это время оставался в Летчуэрте. Меня охватывает облегчение, и тяжесть, лежащая на сердце, слегка ослабевает. Она все еще не уходит полностью, но я хотя бы могу вдохнуть полной грудью – впервые с тех пор, как мне сообщили, что тело Макса обнаружили в море.
…Полицейский участок находится в ближней части центральной улицы. Когда дверь открывается, на меня обрушивается волна холодного воздуха. Она одновременно освежает и раздражает.
– Здравствуйте, я пришла к сержанту Сорче Роуз, – сообщаю я мужчине в форме, сидящему за стойкой администратора. Нас разделяет стеклянная перегородка с небольшим отверстием внизу, и я просовываю в него свое удостоверение.
– Здравствуйте, Джастина. Я передам ей, что вы здесь. Пожалуйста, присаживайтесь. Я соболезную вашей утрате. Надеюсь, ваша мама не слишком тяжело переживает все это, – откликается он, даже не взглянув на мое удостоверение, и протягивает книгу регистрации посетителей. Наверное, мы с ним знакомы, но все, с кем папа дружил много лет назад, сливаются для меня в единую массу. Я никогда не могла уследить за его новыми знакомствами. Те, кто приходил к нам в дом, постоянно сменяли друг друга. Тогда я думала, что отец просто невероятно общительный человек. С моей детской точки зрения, его любили все – а почему бы и нет? Вечеринки, походы на ужин с друзьями-полицейскими, охота по выходным с местными фермерами, ночные посиделки в пабе с другими бизнесменами… Отец дружил со всеми – и потому казался мне именно тем человеком, каким я отчаянно хотела его видеть. Все остальные тоже это отмечали: он был харизматичным и обаятельным. Умным. Добрым – если хорошенько к нему присмотреться.
Но теперь, когда я стала старше и, возможно, мудрее – и сама сделалась частью того мира, в котором он когда-то жил, – я понимаю, что все было совсем не так. Все знали моего отца, и отец делал все, чтобы узнать других, их подноготную. Я вспоминаю тех, кто каждый год приходил к нам на рождественскую вечеринку. Их было слишком много, чтобы запомнить каждого: люди, которых я никогда раньше не видела, внезапно возникали на пороге только на один вечер. Никому не требуется столько друзей, если только ты не получаешь от этого выгоду. Нет, отец не был общительным, он не дружил со множеством людей, а просто старался урвать свой кусок от каждого знакомства.
…Стулья красновато-коричневые и липкие. Я надеюсь, это просто от жары, но все равно жалею, что не надела длинное платье вместо шорт. Чтобы скоротать время, рассматриваю людей, придумывая истории для каждого проходящего мимо. Вот жена, которая застала мужа, когда он трахался с ее лучшей подругой, и зарезала их обоих; вот бабушка, возглавляющая местный кружок вязальщиц, но подозревается в отмывании денег через свою пекарню. А вот Джимми… Нет, это действительно Джимми, которого провожает сержант Сорча Роуз. Проходя мимо меня, он приподнимает бейсболку, а затем сержант Роуз останавливается и практически нависает надо мной. Улыбка у нее широкая. Волчья.
– Джастина? Большое спасибо, что пришли. Следуйте за мной.
Она отводит меня в небольшую комнату, дверь в которую расположена в узком коридоре. В отличие от зоны ожидания, здесь душно и примерно в три раза жарче, чем снаружи. Интересно, специально ли ее так спроектировали? Существует множество способов оказать давление на несговорчивого подозреваемого, и все они технически законны. Наше психическое состояние неразрывно связано с физическим. Повлияй на одно, и изменишь другое.