Я снова вижу лицо Макса, который оживленно смеется над чем-то – скорее всего, надо мной и Джейком, – и чувствую, как солнце обжигает плечи. Но затем, по мере того как музыка набирает обороты, образ тускнеет и превращается в шквал других воспоминаний: лицо отца, весь день наблюдавшее за мной на набережной с плаката длиной шесть футов и шириной три фута; лицо Макса, которое теперь красуется на таком же плакате рядом с ним.
Я хочу оставаться сильной, но, когда песня подходит к концу и музыка затихает, мне кажется, что она забирает с собой все оставшиеся у меня силы. Я всегда избегала «грязевых забегов» именно по этой причине – мероприятие, проводимое в честь отца, мне слишком сложно переварить. Даже спустя столько лет терапии я еще не готова к этому. И теперь изображение Макса пари`т с ним вровень, как будто они буквально скроены по одной мерке. Но Макс был совсем не похож на отца. Я хочу сорвать эти плакаты. Разорвать. Сжечь.
Слышу скрип двери и осознаю, что позади меня кто-то есть. Медленно открываю глаза.
– Макс любил эту песню, – говорит Джимми со слабой и грустной улыбкой и проходит мимо меня, чтобы поставить ее снова.
Я киваю, но больше не концентрируюсь на музыке. Джимми стоит в нескольких футах от меня, вокруг его талии обернуто белое полотенце. Он все еще мокрый после душа.
Когда он делает шаг мне навстречу, я понимаю, что так ничего и не сказала.
Джимми уже на расстоянии прикосновения, и я понимаю, что должна отойти назад. Я люблю Ноя. Я его жена, а он – мой муж. В горе и в радости. Это были обеты, которые мы дали друг другу, и я их приносила искренне.
Но я вижу тоску в глазах Джимми. Это свидетельствует о том, что он страдает так же, как и я. Что этот день был тяжелым не только для меня, но и для него. И мне приходит в голову, что если мы будем действовать заодно, если я смогу избавить его от этой боли, то, возможно, и он сможет избавить меня от моей.
Не задумываясь, я целую его. Крепко и напористо. Это не нежность и не любовь. Это жажда. Это боль. А мне нужно почувствовать что-то иное. Что-то, кроме непреходящей ярости, кипящей в моих жилах. Джимми прикусывает мою губу и прижимает меня к стене, давая понять, что ему это тоже нужно.
Я больше не вспоминаю о Ное. По крайней мере, в ближайший час или около того. У меня всегда хорошо получалось вытеснять из мыслей правду.
Мы лежим на полу в гостиной, и Джимми снова ставит «Yellow». Интересно, это своего рода признание того, что случившееся между нами было вызвано лишь нашей скорбью?
– Как насчет ужина? – спрашиваю я, ведя пальцем по его груди.
– Ну ты и мастер манипуляций! – Это шутка, но что-то внутри меня встает на место. Как будто что-то было сломано, но теперь починилось. Он прав. Я великолепна в своем деле – я выдающийся юрист по уголовным делам. Мне поручили дело о двойном убийстве в качестве первой моей крупной задачи лишь по той причине, что я достаточно хороша. И хотя я больше не занимаюсь этим делом, у меня по-прежнему имеются все необходимые навыки, чтобы докопаться до истины и выяснить, как связаны между собой арест Джейка и смерть Макса. У меня нет доказательств – пока нет, – но я чувствую эту связь. Что еще важнее, я должна сдержать обещание, данное брату: «Я заставлю того, кто сделал это с тобой, поплатиться».
Глава 31
На следующее утро я выхожу из дома Джимми, а в кармане у меня лежит листок бумаги с именем и адресом барменши. Элис Майерс. Она живет неподалеку, что неудивительно, и, убедившись, что уже не слишком рано для визита, я решаю сделать небольшой крюк.
Ее дом – старая викторианская террасная постройка с красивыми большими эркерами по фасаду. Типичный стиль для Молдона: изначально эти дома строились по принципу «две комнаты внизу, две спальни наверху», но потом их расширили с тыльной стороны, так что теперь в глубину они больше, чем в ширину. Изящный дверной проем обрамлен аркой, а окна из витражного стекла образуют полукруг над белой входной дверью. Это причудливо – нет, даже более того, это прекрасно.
Я звоню в дверь, но ответа нет. Делаю вторую попытку, но из дома по-прежнему не доносится ни звука. Странное ощущение. Я уверена, что видела кого-то в верхнем окне, когда подходила к двери.
Отступаю назад и прохожу чуть дальше по дорожке, чтобы снова посмотреть на окно второго этажа. Ладонью прикрываю глаза от солнца. Несмотря на ранний час, солнце светит ярко, а значит, будет еще один знойный день. В окне никого нет, но я обычно хорошо подмечаю мелкие подробности и уверена, что движение мне не привиделось. Неужели Элис Майерс заметила мое появление и решила не открывать дверь? Если я права, то нужно выяснить почему.
Еще раз пытаюсь позвонить в дверь, но дом остается до жути безжизненным. Я сдаюсь и направляюсь к маминому дому. В конце улицы вижу женщину с собакой, идущую мне навстречу. Сначала я ее не узнаю, но по мере приближения она начинает широко улыбаться мне. Я напрягаю мозг, стараясь хотя бы что-то вспомнить о ней.
– Джастина? – Она прямо-таки лучится приветливостью. – Это действительно ты? Боже мой, как ты выросла! – Женщина стоит прямо передо мной, и я вспоминаю: она, по-моему, работала в местной библиотеке.
– Миссис Хикс?
– Да, это я, дорогая… О, как замечательно видеть тебя снова! Твоя мама, должно быть, рада, что ты с ней рядом, особенно сейчас… Мне так жаль, милая моя! Такие чудовищно тяжелые новости о Максе! Это потрясло весь город, ты же знаешь… – Я удерживаюсь от того, чтобы закатить глаза, – это преувеличение перечеркивает ее деланую искренность. – А как поживает твоя мама? – Она поднимает брови, словно собирается заговорщицки посплетничать со мной о моей собственной матери. – Все еще встречается с тем милым мужчиной? О, я уже не помню его имени, но он был не местный… Надеюсь, что они еще вместе. Твоя мама – хорошая женщина. Она заслуживает счастья после всего, что ей пришлось пережить.
У меня от этих слов перехватывает дыхание. Я приучила себя к тому, чтобы никакая новая информация не стала для меня неожиданностью – никогда не показывай оппоненту в суде, что ты не знаешь некую подробность дела, – но даже мне трудно воспринять это спокойно.
– Простите, с каким мужчиной? – спрашиваю я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно.
– О боже… Мне не следовало ничего говорить. Я, наверное, переступила границу дозволенного… Просто они выглядели такими милыми! Может быть, это была даже не Эвелин… У меня просто ужасное зрение.
И прежде чем я успеваю вымолвить хоть слово, она торопливо уходит, оставляя мне больше вопросов, чем ответов. «Выглядели милыми»? Я никогда не видела, чтобы мама выглядела милой с кем-либо, даже со своими собственными детьми. И уж точно никогда – с папой, пока он был жив.
Мама поделилась со мной воспоминаниями лишь однажды, когда я была ребенком – еще даже не подростком, – и, полагаю, в тот летний день она выпила слишком много вина. Она рассказала мне, что вышла замуж за моего отца, будучи захвачена водоворотом бурной любви. Оказалось, что до свадьбы они были знакомы всего шесть недель. Мама сказала, что это были самые лучшие, самые живительные шесть недель за всю ее жизнь. А потом затянулась сигаретой, посмотрела мне прямо в глаза и предупредила, чтобы я никогда в жизни не вздумала выйти замуж.
В то время это произвело на меня сильное впечатление, но не из-за ее предупреждения, а из-за того, что она поведала, как до брака они просто не могли оторваться друг от друга – и, честно говоря, это вызвало у меня отвращение.
Я спешу домой и, переходя на бег, снова думаю о том, какими словами миссис Хикс отозвалась о моей маме.
«Твоя мама – хорошая женщина».
Что это вообще значит? Что значит «хорошая женщина»? Что бы это ни было, «хорошая» – это уж точно не то слово, которое я отнесла бы к своей матери…
ПреждеДжастина
Глаза Джастины привыкли к темноте, царящей внутри гардероба, и девушка даже ухитрилась свернуть несколько джемперов так, чтобы получилась импровизированная подушка. Гардероб был больше обычного; встроен в угол комнаты, по всей длине проходит перекладина для плечиков, внутри достаточно места, чтобы пройтись вдоль этой перекладины, выбирая наряд на день. В нем не было ничего выдающегося – ничего похожего на настоящие шкафы-купе или гардеробные комнаты, которые Джастина видела по телевизору, – но все же она была очень рада, когда в свой шестнадцатый день рождения вернулась домой и обнаружила, что часть ее спальни отделена под шкаф для одежды. Она и представить себе не могла, что однажды этот гардероб станет ее тюрьмой…
Джастина не знала, сколько времени прошло, но шум вечеринки все еще доносился с первого этажа, когда она услышала, как дверь спальни с шорохом отворилась и половицы скрипнули под легкими шагами. Напрягая слух, Джастина проследила за перемещениями этого звука и сообразила: кто бы там ни был, сейчас он сидит на ее кровати, скорее всего лицом к гардеробу, в котором она свернулась калачиком. Запертая, как зверек в клетке… Этот человек не мог не увидеть кресло, стоящее снаружи и блокирующее ручку.
– Я здесь, – позвала она. Но ответа не последовало. Она снова напрягла слух и убедилась, что слышит чье-то присутствие по ту сторону двери гардероба.
– Это Джастина. Выпусти меня.
И снова этот «кто-то» не шелохнулся. Не пришел на помощь.
– Пожалуйста, пожалуйста, просто выпусти меня. – На этот раз она по-настоящему умоляла освободить ее, но никто так и не отозвался.
Кто это был? Кто сидел там и игнорировал ее просьбы о помощи?
Черт, подумала она, а что, если это он? Остин Макнил? Пришел закончить начатое… Наслаждается ее мучениями…
Джастина пошарила по полу, пытаясь найти что-нибудь, что можно было бы использовать в качестве оружия, и нащупала пару обуви на шпильках. Судя по шелковистому материалу верхней части, это были ее красные туфли. Одну Джастина бросила на пол, а вторую прижала к груди. На всякий случай.