– Правда, правда, – кивала бабушка, думая о своем.
– А вы не знаете, она за это деньги получала? Я слышал, артистам платят за выступления...
– Что? Каким артистам? Нет, никаких денег у нее не было.
– Ну, не было и не надо, – ответил Дмитрий.
Бабушка не спала всю ночь. Сама не знала почему. Ну появился племянник. Ну и что с того? Законный наследник. Утром, в пять часов, встала и села за стол – работать. Она всегда писала на рассвете. Но сегодня не работалось – на душе было неспокойно и тошно. Она смотрела на яркий абажур и вспоминала свою подругу.
В девять бабушка отправилась к Асе. Дверь была открыта. В квартире было много людей – женщины, мужчины, дети...
Одна из женщин стояла и внимательно смотрела на два свернутых в рулоны ковра.
– Вот что с ними делать? Выбросить сразу или помучиться? – спросила она сама себя.
Эти ковры – старые, грязные, как знала бабушка, Ася очень берегла. Один висел на стене, другой служил покрывалом на диван.
– Может, на половики разрезать, – продолжала рассуждать вслух женщина, – или все-таки выбросить? Вы как считаете? – обратилась она к бабушке.
– Как хотите, – машинально ответила та.
– Нет, лучше на половики...
– С посудой что делать? – спросила другая женщина. – Тебе надо?
– Нет, забирай, – ответила первая.
– Ой, иди сюда, смотри. – Первая женщина держала в руках шкатулку. В ней лежали два кольца, серьги и цепочка.
– Золотые? – спросила вторая женщина.
– Наверное, – кивнула первая.
– Плохая примета – носить чужие драгоценности, – сказала шепотом бабушка таким тоном, каким говорила Варжетхан, когда гадала, – беду может принести.
Женщины уставились на нее. Первая бросила шкатулку на стол и отдернула руку.
– Ой, а я не верю в эти приметы, – очнулась вторая женщина и решительно схватила шкатулку, – никто и не собирается их носить, в ломбард сдам.
В этот момент в комнату с криком влетели дети.
– Отдай, я ее первая взяла, отдай! – кричала девочка.
– Не отдам, не отдам, – дразнил ее мальчик.
Предметом спора служила глиняная кошка, которую бабушка подарила поэтессе на Восьмое марта. Ася собирала фигурки кошек, которые стояли за стеклом в серванте. Кошек было три штуки, поэтесса называла их «коллекция» и очень радовалась новому экземпляру. Бабушка повернулась – сервант стоял пустой, готовый к выносу.
– Отдай! – Девочка потянула кошку на себя, мальчик отпустил руку. Кошка с грохотом упала.
– Смотри, что ты наделал! – расплакалась девочка.
– Дети, идите отсюда, – прикрикнула на них женщина, – человек умер, а вы так себя ведете.
– О, хорошо, что зашли, – окликнул бабушку Дмитрий, – у нас тут вот... вещи разбираем.
– Вам сборник не попадался? – спросила бабушка.
– Какой сборник?
– Стихов. Ее стихов. Тоненькие такие брошюрки.
Дмитрий пожал плечами.
– Валентина, ты куда макулатуру дела?! – крикнул он женщине с коврами.
– В кульке, – ответила та, – а вы забрать хотите? На растопку?
– Да, на растопку, – кивнула бабушка.
– Там, – махнула женщина, – вместе с газетами.
Газеты – экземпляры местной многотиражки с бабушкиными материалами. Бабушка приносила Асе только те, которыми гордилась, – хорошее интервью, репортаж. Ася бережно складывала газеты в папку.
– У тебя пропадет, – говорила она бабушке, – а я сохраню. Ольге потом отдам.
Бабушка забрала эту папку и три экземпляра брошюры.
– А это правда, что ей за книгу аванс заплатили? – спросил тихо Дмитрий.
– А-а-а? – не поняла бабушка.
– Ну, что ее в Москву звали? Что она там будет книги издавать?
– Нет, я не знаю... – начала мямлить бабушка, – я знаю, что она собиралась писать прозу...
– А это правда, что там, – он показал глазами на потолок, – за книгу квартиру дают?
– Не знаю... я пойду... до свидания...
– Да, конечно, – ответил Дмитрий.
Бабушка шла и чувствовала, как у нее краснеют уши. Дмитрий ей не поверил. Не поверил, что она ничего не знает про книги. Наверняка решил, что бабушка забрала аванс. Она была совершенно не виновата, но переживала страшно – ее сочли воровкой. Несколько дней пила валокордин и придумывала, что она должна была сказать этому племяннику, чтобы он поверил в ее невиновность.
Бабушка хотела пойти домой, но свернула на кладбище. Судя по нише, ни Дмитрий, ни остальные родственники там так и не появились.
– Я по тебе очень скучаю, – сказала бабушка, обращаясь к фотографии. Той самой, которая была на сборнике стихов.
В нашем селе почти все девочки ходили в музыкальную школу. И почти все играли на осетинской гармошке, потому что хотели выйти замуж. Я тоже хотела играть на гармошке, но мне мама не разрешила. Как и играть на аккордеоне, о чем я тоже мечтала.
Мама выбрала для меня пианино.
Очень хорошо помню беременную учительницу по хору.
– У нее нет мужа, – сообщила мне подружка Анжелка, выпучив от ужаса глаза, – бедная, бедная... – Анжелка заплакала, я тоже. – Как ей теперь жить? Лучше умереть.
Плакали мы и в тот день, когда «украли» нашу любимую учительницу по специальности. В этом случае – от радости и зависти. Девочки шептались, что ее увез в другое село красивый жених на белой машине.
Именно у бабушки я действительно получала удовольствие от занятий музыкой. Пела красивые песни на осетинском языке, ни слова не понимая. Ходила заниматься к соседям.
Пианино у них осталось от умершей дочки. Эта уже пожилая супружеская чета жила замкнуто. К инструменту они относились, как к могиле. Пианино стояло в комнате, в которой неизменно были задернуты шторы. На крышке в вазочке всегда стояли искусственные цветы и сидела собачка – любимая мягкая игрушка дочери. Они кормили меня – внучку уважаемой журналистки и единственного человека, связывающего их с миром живых – пирогами со свекольной ботвой, вареной курицей и сладкой пастилой из абрикосов, высушенной на крыше дома. И, сытую, оставляли дремать в беседке, увитой диким виноградом. Они не хотели, чтобы я стирала с клавиш память об их дочери. Не хотели, чтобы кто-то осквернял ее пианино, играя на нем. Бабушка об этом, естественно, не знала. А я была рада не заниматься.
Когда бабушка уезжала в командировки, меня забирали к себе дед Георгий и тетя Зарина – так я их называла. Дед Георгий привычно сидел под тутовником или уходил «по делам», а мной занималась тетя Зарина.
Она была известной травницей, только когда я была маленькой, этого не понимала. Если Варжетхан предсказывала будущее, то Зарина помогала до этого будущего дожить.
Травы собирали все сельские женщины. Но тетя Зарина знала о растениях больше, чем любая другая, понимала в них, умела смешивать.
К тете Зарине приходили женщины, которые не могли иметь детей. Как правило, потерявшие надежду, с диагнозом «бесплодие», полученным от официальной медицины. Пока женщина рассказывала о своей беде, тетя Зарина щупала на ее руке пульс и успевала заметить то, что ей было нужно, – белки глаз, волосы, ногти, цвет лица... Она очень многим помогла.
Пару лет назад я зашла в аптеку и купила траву – чабрец, ромашку, шиповник... Набрала несколько пачек. Пришла домой, поставила кастрюлю и набросала по щепотке. Потом процедила и выпила. И только после этого задумалась о том, что сделала, и сразу вспомнила тетю Зарину. Все, что заложено в детстве, останется с тобой навсегда...
Деда всегда можно было найти под тутовым деревом, а тетю Зарину – на травяной кухне. Эту постройку, даже не кухню, а кухоньку – комнатушка, кладовка и печка, построил тете Зарине сын, Зорик. Дед Георгий был против, но сын настоял – в первый и последний раз в жизни. Кухонька была игрушечная, всегда чисто выбеленная – тетя Зарина сама ее белила. Это было ее убежище, ее «территория», куда мужчины не заходили никогда. Да и женщин Зарина туда пускала неохотно.
Над печкой висели пучки травы. А на печке, в которой всегда тлели угли, стояли ковшики с очередным отваром. Булькали или томились. Тетя Зарина сидела на любимом старом стуле и шила маленькие мешочки, в которые пересыпала траву.
В кладовке на полках стояли банки, склянки, бутылки и бутылочки, с пробками и крышками. Темного, прозрачного или зеленого стекла. Когда тете Зарине благодарные «пациенты» приносили гостинцы (варенье, компот), она сначала оценивала тару, а потом содержимое. Бабушка всегда передавала ей баночки из-под лекарств, которые мама привозила из Москвы. Эти баночки тетя Зарина особенно ценила и хранила в них только очень редкие настойки.
В этой кухне тетя Зарина менялась совершенно. Становилась выше ростом, значительнее... К старости она стала хуже видеть, и я должна была переливать в банки и бутылки настойки мерной чашкой через воронку.
– Я уже не вижу, налей сто миллилитров, – говорила она мне.
– Ты можешь и не глядя, – отвечала я.
Это ее умение – налить нужное количество без всякой мерной чашки – приводило меня в восторг.
Иногда тетя Зарина будила меня рано утром и говорила:
– Пойдем. Сегодня надо.
Мы шли собирать травы.
Чабрец рос вдоль железной дороги. Ромашка – на пригорке, на поляне.
– Я устала, не могу больше идти, – ныла я.
– Пойдем, пойдем, еще чуть-чуть, – отвечала тетя Зарина.
У нее была удивительно легкая, как у молодой девушки, походка. Она взбегала на горки и сбегала со склонов. И при этом странный, как будто остановившийся сосредоточенный взгляд. Иногда она поднимала голову, смотрела по сторонам, как будто видела эти окрестности впервые в жизни.
Она вдыхала запах травы, воздуха, земли... Срывала, подносила к носу, делала вдох...
– Тетя Зарина, ты как собачка, – смеялась я, – расскажи мне историю!
– Что? – спрашивала она. – Не знаю я никаких историй.
– Ну расскажи хоть что-нибудь! Хоть про травы свои!
– Что про них рассказывать? Смотри, нюхай, собирай, думай – будешь все знать.
Ромашку надо было срывать аккуратно, только цветочки, без стебелька. Пока мешок не нарвешь – не присядешь. Тетя Зарина сшила мне специальный мешочек для сбора травы. На длинном ремешке через плечо.