– Почему ты туда не ездишь? – спросила я маму.
– Не могу. Не выдержу. Сердце остановится.
Она точно не выдержит...
Бабушку хоронили по традициям того села, где она жила. И по тем традициям дочь должна была сутки просидеть в комнате, где стоял гроб.
– Что ты делала? Плакала? – спросила я.
– Ругалась. Скандалила, – ответила мама, – сидела возле гроба и ругалась с ней, как с живой. Все сказала, о чем молчала все годы. Все обиды припомнила. Потом плакала и прощения просила. Я ведь никого не любила. Только ее и тебя. Ради вас и жила.
– А потом что было? – спросила я.
– Все как положено...
Когда я жила у бабушки, у моей одноклассницы умерла мама. Мы всем классом пошли торжественно прощаться. Покойница по традиции лежала в чисто вымытой темной комнате с занавешенными зеркалами. Мы, дети, шли цепочкой, смотрели и уходили. На выходе каждый получал конфеты или кусок пирога. Надо было плакать. Никто не мог. Всем хотелось посмеяться, поговорить, побегать. Учительница шикала на нас и качала головой. Вдруг где-то в доме раздался крик. Громкий. Протяжный. Животный. И плач. Рвущийся не из груди, а ниже, из брюшной полости и от того особенно жуткий. Плакала женщина. Она вышла во двор, продолжая стонать и бить себя кулаками по голове. Мы, весь класс, зарыдали в один момент. Искренне и навзрыд.
Эта женщина была не мать, не сестра, а специально нанятая «плакальщица». Она оплакивала покойницу за деньги и «заводила публику». С тех пор я никогда не видела, чтобы так искренне плакали над умершим.
...Длинный стол во дворе, за которым сидят мужчины. Во главе – Зорик. Мамин сводный брат. Женщины выносят из дома тарелки, ставят на стол и возвращаются в дом. Мужчины пьют, едят, разговаривают. Уходят одни, приходят другие. Женщины выносят новые тарелки. Рядом в огромном котле варится мясо. Зорик говорит, что надо ехать еще за одним бараном. Второй день. Завтра – третий. Еще не все подошли. Из соседнего села должны приехать. Опять открываются ворота, входят мужчина и женщина. Мужчина идет к столу, женщина скрывается в доме. Мама встает, кивает, садится. Зорик произносит тост. Пьют араку – местную водку. Мама глотает еще рюмку. Арака хорошая, крепкая. Мама не может опьянеть. Не может плакать. Не может говорить. Уже ничего не может.
Из дома выходит женщина, подходит к маме и уводит ее в дом, укладывает на кровать. Кровать скрипит пружинами.
– Поспи, – говорит женщина.
Мама послушно засыпает...
Очнулась она уже в поезде. Посмотрела в окно – на перроне стоял Зорик и махал рукой. Рядом лежал целлофановый пакет. Там было все, что осталось от бабушки. Подушка с орденами, черная шаль, в которой она хоронила сына, книжка про совхоз имени Ленина, три экземпляра газеты с ее публикациями о передовиках производства. Все.
...Зорик иногда звонил.
– Оля, надо найти Фатиму! – кричал он.
– Зорик, не кричи, я слышу, – отвечала мама. – Какую Фатиму?
– Мою троюродную сестру. Я не знаю, где она. Говорят, у вас живет, в городе. Ты ее не видела?
– Не видела.
– Как – не видела? А соседи не видели?
– Зорик, скажи лучше, как твое здоровье?
– Плохо. Мне деньги нужны. Глаза не видят совсем.
– У меня сейчас нет.
– Как – нет? Ты в Москве живешь, и у тебя нет денег? Не хочешь дать, так и скажи.
Они могли ругаться, не видеться, но мама знала точно – за могилой бабушки присматривает кто-то из многочисленных женщин его семейства – племянница помоет весной плиту, жена посадит цветы, двоюродная тетя подсыплет камней.
Они, женщины этой семьи, продолжали следить за могилой бабушки и после смерти Зорика. Потому что однажды он сказал, что так надо.
– Мама, я хочу сестренку! – просила я, когда была маленькая.
– Она будет плакать по ночам и не давать тебе спать, – ответила мама.
– Ну и пусть!
– Вместо нового платья и куклы для тебя придется покупать ей пеленки и погремушки.
– Ну и пусть!
– Ладно. По-хорошему ты не понимаешь, – вздохнула мама, – будем по-плохому. Тебе нравится твоя комната?
– Да...
– И это – наша квартира – твой дом, здесь твои вещи, да?
– Ну да...
– Так вот запомни. Когда я умру, твоя сестра все у тебя отберет. И дом, и вещи... И ты ей все отдашь, лишь бы отвязаться, вычеркнуть ее из жизни и никогда больше не видеть. Она приедет с грузчиками и будет выносить шкафы и мебель. И будет рыться в книгах, разыскивая заначку. А ты в этот момент будешь ползать по помойке рядом с домом и собирать мои вещи – те, которые выбросит твоя сестра, потому что они ей будут не нужны. Книжки, нижнее белье, посуду, фотографии, старое пальто. Будешь ползать, плакать и ненавидеть свою сестру так, что вздохнуть не сможешь. Понятно?
– Нет, мамочка, нет! – закричала я. – Мы будем дружить, мы будем любить друг друга!
– Конечно. Если ты будешь здоровая, богатая и щедрая. Тогда родственники тебя будут любить. Они сядут тебе на шею и поедут. Они будут к тебе приезжать, сжирать весь холодильник, оставлять срач и даже спасибо не скажут. А как только откажешь – сразу станешь плохой. А больная и нищая ты вообще никому не будешь нужна. И родственникам – в первую очередь.
К восьми годам я была сформировавшейся эгоисткой.
– Тебе скучно, наверное, одной? Ни братика, ни сестрички... – спрашивали знакомые.
– Дети – наследники первой очереди. Имеют право претендовать на равные доли... – отвечала я.
Мама работала по ночам на кухне. На пишущей машинке стучала исковые заявления. Початая бутылка коньяка, полная пепельница, сосредоточенная мама, яростно двигающая каретку, и очередная рыдающая клиентка. Они закрывали дверь, но все равно было все слышно. Вместо сказки на ночь я слушала рассказы о том, как у скоропостижно скончавшегося мужа объявились внебрачные дети, о которых безутешная вдова даже не подозревала. И теперь этим детям, а точнее, их матери, которая младше вдовы лет на двадцать, нужно отдать две трети квартиры. Можно деньгами... И та вдова уже не знает, то ли самой пойти повеситься на первой яблоне от того, что так бездарно сложилась семейная жизнь, то ли пойти и выкопать из могилы мужа, чтобы выцарапать ему глаза. Или о том, как брат с сестрой не могут поделить дачный участок. Сестра хочет продать свои три сотки. Нужны деньги на ребенка с синдромом Дауна. Брат советует сдать племянника в детдом.
Тетя Женя появилась после смерти бабушки. Мы были в Москве – мама привезла меня на каникулы. Помню, как сонная вошла в ванную, увидела ее и замерла. Тетка стояла перед зеркалом и полотенцем хлестала себя по второму подбородку. Холодный компресс, горячий, опять холодный... Она втирала в дряблую куриную шею питательный крем по массажным линиям. От середины лба – к вискам. От носа – к ушам. И в конце двумя руками «растягивала» лицо. Любовалась. Распускала морщины.
– М-да, – подводила итог.
– Мам, а тетя Женя кто нам? – спросила я.
– Родственница. Дальняя.
– А откуда она взялась?
– От верблюда.
– У нас же не было родственников. Ты сама говорила, что все умерли.
– Тетя Женя – двоюродная сестра бабушки.
– А почему ты мне о ней не рассказывала?
– Потому что она мне – посторонний человек.
– А почему она тогда приехала?
– Маргарита, вырастешь, все поймешь. И про родственников, и про то, откуда они берутся. Когда им надо, они быстро появляются.
– А почему тетя Женя такая странная?
– Она не странная. Просто она себя очень любит, – ответила мама.
– А ты себя любишь? – спросила я, испугавшись, что мама так же будет делать из своего лица китайского болванчика.
– Нет, я тебя люблю, – засмеялась она.
– Слушай, дай денег, – попросила маму тетя Женя.
– Не дам, – ответила мама.
– Сволочь ты...
– Сами вы сволочь, – встряла я.
– А ты хамка, – сказала мне тетка. – Тебе что, жалко? – опять обратилась она к маме.
– Жалко, – ответила мама.
– Ты – жидовка, – сказала тетя Женя.
– Пошла вон, – сказала моя мама.
До этой встречи они не виделись лет пятнадцать. И после – столько же.
Позвонила женщина. Сказала, что тетя Женя лежит в больнице. Надо приехать. Мама в тот же день взяла билет на самолет.
Тетю Женю она нашла в коридоре больницы. На каталке. Под двумя шерстяными одеялами без пододеяльника.
– Помоги, – сказала тетя Женя, вцепившись в руку мамы.
Сын и дочь тети Жени делили имущество – трехкомнатную квартиру с гаражом и загородный домишко. Дочь Лиза меняла замки в квартире и не пускала туда брата, а сын Аркадий возводил забор на участке.
– Подождали бы хоть, пока сдохну... – сказала тетя Женя, – недолго осталось.
Ей было очень больно. Рак в последней стадии. Месяц-два. Адская боль. За лишний укол надо платить. Дети денег не дали – решили, что зря переводить. Все равно умрет. Тетя Женя лежала в коридоре немытая, ненакормленная и умирала.
– Что ты хочешь? – спросила мама после того, как перевела ее в палату и оплатила обезболивание.
– Чтобы по справедливости, – ответила тетя Женя.
– И в чем справедливость? – вскипела моя мама. – В том, чтобы ты гнила заживо в коридоре? Лучше соседке все завещай или первому встречному!
– Они же мои детки... – заплакала тетя Женя.
Мама разделила имущество так, как просила тетя Женя. Квартира – дочери, дом – сыну.
Лиза шумно сморкалась и подсчитывала, кто сколько дал на похороны. Получалось, что Аркадий дал меньше, хотя зарабатывал больше.
– И все равно это несправедливо, – шептала Лиза моей маме, – я за ней столько лет ходила, а он – фьить из дома, и все. Вы же знаете, тетя Оля, какая она была. Я ведь из-за нее даже замуж не вышла. На самом деле, – Лиза склонилась прямо к уху, но зашептала громче, – дача тоже мне должна достаться.
– Ага, раскатала губу, – тут же отреагировал Аркадий.
– А что, – тут же закричала Лиза, – над тобой она все эти годы издевалась?! Ты за ней горшки выносил? Ты уколы делал?
– Я тебя предупреждал... не начинай сейчас снова... давай посидим по-человечески... – начал закипать Аркадий.