Когда ни у кого не осталось сомнений, что Аттикус — звезда недели, месяца и года, Венди достала маленькую плюшевую белку и сжала ее.
Скви-ик.
У меня кровь застыла в жилах. Хола рванулась вперед, и только поводок и мой собственный вес спасли белку от превращения в салат.
— Успокойте свою собаку, пожалуйста, — сказала Венди.
— Она… любит… белок…
Зенненхундов вывели для того, чтобы таскать тележки по крутым швейцарским горам, а у Холы мощность небольшого трактора… Будь мои ладони не такими скользкими от жареного цыпленка, которого я принес в тот день для поощрений, все сложилось бы по-другому.
Собака вырвала поводок. Остолбенев от ужаса, я смотрел, как она летит прямо к Венди, прижимающей белку к груди. На последнем метре Хола резко притормозила и уселась, высунув язык.
Дружный выдох.
— Привет, — сказала Венди, обращаясь к Холе. — Как тебя зовут?
Хола легла и замерла, как изваяние. Взгляд ее по-прежнему был прикован к белке.
— Похоже, кое-кто собирается продемонстрировать все, на что способен. Держу пари, сейчас она даже коврик отыскала бы, если бы знала, что это такое.
Хола приняла другую позу — не менее впечатляющую.
Венди хмыкнула:
— Собаки не сильны в распознавании сигналов. Они понимают, что им дали какой-то сигнал, и пробуют то, что уже срабатывало раньше. Поэтому очень сложно добиться, чтобы они легли из стойки — для начала они пытаются сесть. Хола, стоять!
Хола сделала стойку.
— Неплохо, — сказала Венди, и ее глаза расширились. — А теперь смотрите, как она попытается сесть. Хола, лежать.
Хола легла.
Секунда тишины. Даже Аттикус выглядел ошарашенным.
В конце занятия Венди каждому дала напутственный совет, над чем стоит еще поработать. Когда она подошла к нам с Холой, выражение ее лица было на редкость дружелюбным.
— Как ощущения? — спросила она.
— Замечательно, — соврал я. — По-моему, у нас большой прогресс.
— О’кей. Чем думаете заняться теперь?
— Ну… Я думаю поработать над ее манерами.
— Отличная идея.
Я почувствовал себя очень странно — как будто мне снова шестнадцать и мы с моей первой подружкой Меган сидим в «Сбарро» на Геральд-сквер, и мы оба понимаем, что эта мясная пицца — последняя в нашем романе. Финальная.
Судя по всему, Венди была решительно настроена не рекомендовать нас на следующий курс, поэтому я схватился за тарзанку, разбежался и перемахнул через каньон:
— Я подумал, что, возможно, мы могли бы попробовать подготовительную программу «Собака — хороший…»
— У меня для вас совет, — сказала она, понизив голос. — Ничего?
— Конечно.
— Вы знаете, собаки очень чувствительны.
— Еще как.
— Но ваша собака — мегачувствительная. Можно сказать, это живой радар. Очень необычный случай.
Что?
— Она действительно настроена на вас.
Я смеялся, пока не сообразил, что это вовсе не ирония в духе восьмидесятых.
— Простите, что?
— Попробуйте нервничать поменьше, о’кей? Просто расслабьтесь и повеселитесь.
— Я не совсем понимаю…
— Я хочу сказать, — продолжила Венди, — что это вы ее вынуждаете так вести себя. Посмотрите на нее. Она знает все команды. Для нее это не проблема. Она сходит с ума из-за вас. Подумайте об этом.
Потрясенная тишина длилась целую секунду, пока Хола, словно желая доказать правоту Венди, не принялась скулить вслед ее удаляющейся фигуре в джинсах. Так мог бы плакать ребенок, глядя на уходящую мать. Венди не просто подколола меня. Она сказала нечто, что повергло меня еще глубже в пучины депрессии.
Мне было проще научить Холу прыгать через горящий обруч, чем расслабиться. Беспокойство — единственная сила, пока еще удерживающая меня в этом мире. Марти, который не нервничает, — это все равно что Марти, из которого выкинули буквы м, а, р, т, и.
Обратный путь в Манхэттен был не лучшим в моей жизни. Я чувствовал себя обиженным, обманутым, преданным (и другие прилагательные). Подтверждая роль детектора моего настроения, Хола сидела на плотной простынке, которую я постелил на заднее сиденье, смотрела мне в затылок и хныкала. Легче не становилось.
Настроена на вас…
Расслабьтесь…
ПОВЕСЕЛИТЕСЬ…
Значит, все эти прогулки с приманками, выполненные и невыполненные стойки и изучение других команд были впустую. Я словно пытался лечить болезнь кровопусканием, в то время как мне требовалась лекарство, которое изъяли из продажи.
Однажды Кларк сказал:
— Марти, ты больше живешь в теории, чем на практике.
— В смысле?
— Почитай «Большую книгу». Там есть глава «В действии». Но там нет главы «В мыслях».
Иногда мне казалось, что он читает только оглавление «Большой книги» и мотивирующие лозунги, развешанные в зале, где проходили собрания: «НАДЕЙСЯ НА ГОСПОДА», «ТЫ СМОЖЕШЬ», «АЛКОГОЛИЗМ — НЕ ПРИГОВОР». Как ни странно, для него эти лозунги работали.
Хола понимала, что папочка на нее сердит. Когда мы поднимались по лестнице в подъезде, обычного огонька в ее глазах не наблюдалось. Тренинги отнимают у собак много физических сил, но еще больше — умственных усилий, так что после занятий Хола всегда чувствовала себя истощенной, но сегодня она была истощенной вдвойне.
Она так ни разу и не подняла на меня глаза. Хвост, обычно живущий своей собственной жизнью, безвольно подметал ступени.
Я взял телефон, намереваясь набрать номер Глории, но тут же передумал. Не хотелось начинать разговор — первый после нашего разрыва — с жалоб на жизнь в целом и на Холу в частности. Отношения строятся на хороших новостях.
Трубка легла на место. Остаток вечера я провел, читая спящей Холе детектив и прислушиваясь, не звонит ли телефон. Наконец я осознал, насколько смешон, и выключил его. Но в ту же секунду мне пришла в голову мысль, что Глория может не оставить сообщение и я не узнаю, звонила ли она. Поэтому я снова включил телефон и положил его на тумбочку возле кровати, чтобы мы с Холой сразу услышали звонок. Если телефон зазвонит.
14Сэмми
Двадцать пять лет назад.
Не советую верить ни единому слову, сказанному моей матерью, даже если в тот момент она обращалась к собаке или кошке.
Моя мать была потрясающей красавицей. Как Хола. Изящные, слегка заостренные черты лица и огромные голубые глаза, взгляд которых ни на чем не задерживался надолго. Как и многие красивые люди, она глубоко переживала из-за своей полусостоявшейся актерской карьеры.
«Полумеры не для нас, — говорится в „Большой книге“. — Настал решающий момент».
Моя мать выросла в бедной семье в Глазго, в Шотландии. Ее отец был ирландцем — худощавый альбинос, кожа цвета вощеной бумаги и молочные волосы. Он работал мясником (пока вообще работал). В один неудачный день он потерял большую часть указательного пальца на левой руке. Будете угадывать с трех попыток, что случилось? Не стоит выходить на работу пьяным, особенно если орудуете тесаком.
Главный виновник наших бед — это мы сами.
— Как-то раз я тащила отца из паба, — с сильным ирландским акцентом рассказывала мать, — и на меня напала огромная собака. Просто появилась ниоткуда и вцепилась в меня, словно я кусок песочного печенья.
Че громко ахнула, а мы с братом спокойно вернулись к «Безумной библиотеке»[10].
— О господи, — воскликнула Че. — И что случилось потом?
— Что бы ни случилось, твоим братьям нет до этого дела, — ответила мать, глядя на нас с невыразимым разочарованием.
— Прилагательное, — сказал я Полу.
— Желтопузый.
— Настоящее прилагательное.
— Я месяц провалялась в больнице, — вздохнула мать. — Может быть, даже три.
Сестра выглядела озадаченной.
— Ты же говорила, что в детстве у вас не было больниц? Там лечились только богачи и проклятые британские ублюдки.
— Следи за языком, — осадила ее мать. Она всегда презирала британцев (или говорила, что презирала), хотя никогда не могла объяснить за что именно. — У нас были больницы. А вот лекарств действительно не было. Как и профессиональных докторов.
— Из-за британцев?
— Отчасти, — сказала мать, понижая голос и позволяя трагической скрипке выйти на передний план. — Отчасти из-за того, что мы были очень бедны. А в то время с бедными людьми…
— Обращались как с дерьмом! — закончили мы хором.
— Наречие, — скомандовал я.
— Мучительно, — произнес брат.
Детали истории менялись — иногда собака лишь слегка кусала мать за ногу и она, прихрамывая, шла домой, а иногда ей требовались переливание крови и молебен отца МакМануса, — но посыл всегда оставался неизменным.
Собаки — это плохо. Как и британцы.
Поэтому я был изумлен, когда однажды в нашем доме появился пес. Он выпрыгнул из отцовского Citroen цвета «синий металлик» и так неожиданно подскочил к сестре, что та чуть не свалилась с трехколесного велосипеда. Это был обычный белый пудель, явно не щенок, но и не взрослый пес, судя по его энергичности. Скорее всего, ему был год или два.
— Это Сэмми, — представил его отец. В те дни он напоминал доктора Килдэра[11] — такая же смуглая кожа и две любовницы из числа медсестер. С нашей точки зрения, его главный недостаток заключался в том, что он не особенно любил детей. — Сэмми — хороший мальчик.
Судить о том, хороший Сэмми или нет, было рановато. Но что можно было сказать с уверенностью — так это то, что в его пушистом теле заключалась невероятная страсть к жизни. Отбежав от Че, он попытался запрыгнуть на правую ногу отца, и унять его не было никакой возможности.
В ту пору мы только-только переехали из Южной Африки в Мичиган (привал в Нью-Йорке не считается), и папа устроился на вторую в своей жизни работу — не менее загадочную, чем предыдущая. Теперь он работал в клинике при Университете Уэйна в центре Детройта. Он был врачом, и я знал лишь то, что он занимается какими-то исследованиями.