На самом деле, если кто и улыбался во сне, так это Глория — пусть и еле заметно. Я всегда считал, что это прекрасно отражает ее характер.
Стоило нам с женой лечь, как Хола устраивалась на полу с моей стороны кровати. Весьма правдоподобно изображая похрапывание, эта зверюга выжидала удобного момента. Кто не знает, зенненхунды дремлют с полуприкрытыми глазами — причуда анатомии, приписываемая двойному веку и наследственному пороку под названием «эктропион», — так что определить, когда они спят, а когда притворяются, трудно, а в нашем случае — невозможно.
Как только мы с Глорией засыпали, Хола рывком плюхалась на кровать и ложилась посередине, что отнюдь не радовало мою дражайшую половину.
— Она что-то против меня имеет, — наконец пожаловалась Глория. — Это раздражает.
— А по-моему, это очень мило. Ты ей нравишься.
— Напротив. Я поняла, чего она добивается.
— Чего?
Глория смерила меня возмущенным взглядом, который прекрасно был мне знаком:
— Ты все равно не поверишь.
— А ты попробуй скажи.
Через пару ночей она все-таки призналась. Я лежал в кровати, потягивая «Элефант» с солодом и листая Агату Кристи; Глория клевала носом, но продолжала поглаживать Холу, лежавшую у нее на ногах.
— Знаешь… она пытается выпихнуть меня из постели, — вдруг услышал я. — Да, спихнуть на пол.
— Не говори ерунды. Просто она большая и все время ворочается.
— Ты проводишь с ней кучу времени. Она ждет удобного случая. Я порчу ей всю картину.
— Перестань, — рассмеялся я. — Что за глупости. Она тебя обожает.
— Она хочет выгнать меня из постели. Это часть ее генерального плана.
— Какого еще плана?
— Она собирается стать хозяйкой в доме. Эта маленькая сучка. О, я ее хорошо изучила. Вылитая Бонни Уэльс из средней школы. Наверняка у нее где-нибудь припрятан дневник, и она там пишет по ночам: «Сенатор и миссис Хола Кин»… Всю ночь выпихивает! Какой кошмар…
— Слушай, тебе надо выспаться. Это просто собака. Она не такая умная.
— О, достаточно умная, — возразила Глория. — Достаточно.
Затем она смерила меня взглядом, в котором, как мне показалось, было простое любопытство.
— Марти, сколько ты сегодня выпил?
— Не знаю. А что?
Пауза.
— Почему бы тебе не заняться йогой по утрам? Тебе вроде бы нравилось.
— Иногда я прямо чувствую порыв заняться. Но потом ложусь на диван, и все проходит.
Ха-ха. Да я с него и не встаю…
У Глории всегда была наготове новая придумка: йога, вегетарианство, косметические процедуры, промывание кишечника. Список идей все удлинялся. Мне казалось, что это даже мило.
Ни черта это было не мило… По ночам я часто просыпался от всхлипываний, но, думая, что это продолжение какого-то странного сна, переворачивался на другой бок.
Считается, что, беспокоясь о чем-то, мы притягиваем неприятности в свою жизнь. В таком случае я только и делал, что притягивал неприятности. Пока Глория занималась стряпней, а Хола строила планы по завоеванию мира, я пытался продать свою первую книгу. Я писал ее во множестве разных отелей с одинаковым названием «Мариотт» — по утрам, забывая обо всем на свете, прежде чем перевоплотиться в консультанта фармацевтической компании и приступить к дневным обязанностям. Отдел, на который я работал, притворялся, что помогает клиентам принимать важные стратегические решения, а те притворялись, что верят. Дни тянулись бесконечно, вино лилось рекой, и каждая страница приближала книгу к развязке, а мою карьеру — к краху, не обещая ничего взамен.
Собственно, эта книга и привела нас на Манхэттен, в многоквартирный дом в районе Вашингтон-хайтс. Я устроился в рекламное агентство, которое обещало удобный график и меньше командировок, Глория нашла себя в кулинарии, а Хола была немедленно избрана на пост мэра верхней части Вест-Сайда.
Прекрасная жизнь. Идиллия.
И в этот момент с крыши самой высокой башни нам на головы обрушились тысячи голубей.
3Ворота
«Обычно я напивалась тихо и даже культурно.
Алкоголь постепенно вытеснял из головы все прочие мысли».
(Кэролайн Нэп, «Пьянство: история любви»)
Так и было.
За исключением случаев, когда моя бедная голова растягивалась настолько, что могла вместить в себя целый мир.
Прочтите изложенную ниже историю и мысленно умножьте на десять.
Несколько лет назад в Центральном парке сделали огромную художественную инсталляцию в виде деревянных, задрапированных оранжевой тканью конструкций, сквозь которые предлагалось пройти зрителям. Сооружение называлось «Ворота». А теперь представьте: ранняя весна, прекрасное погожее утро, на деревьях вовсю щебечут птицы… Мы с Холой выгуливаем друг друга вокруг Нью-Йоркского Пресвитерианского госпиталя — навещаем всех ее приятелей-докторов и подружек-медсестер (Холе всегда нравились больницы, потому что работающие там люди знают толк в дорогих, породистых собаках).
На обратном пути, когда я потягивал кофе в кафе, меня могла посетить мысль: слушай, парень, сегодня суббота, ты можешь себе это позволить. Почему бы нет?..
Вскоре я оказывался в ванной с четвертушкой водки. На часах — восемь утра.
Что дальше? Я подолгу сидел, уставившись в одну точку на вентиляционной шахте, и разговаривал с собакой. Которая явно была не в духе.
В общем, все шло по накатанной. Часа через четыре просыпалась Глория, и я приветствовал ее словами:
— Знаешь, дорогая, в парке поставили такую странную оранжевую штуковину… Ворота…
Я уже говорил, что моя жена безнадежная сова, так что я удивился, когда услышал:
— С тобой все в порядке?
— Да, а что?
— Ты все утро просидел в ванной. Можно я наконец ей воспользуюсь?
Ох уже эти женщины…
А потом мы оба оказывались на мостовой в Риверсайде, бетон надвигался на меня, как кулак, а воздух словно пуховкой по лицу проводил.
— Слушай, а Бадди, ну, мой приятель, он сейчас в городе? — почему-то спросил я у Глории.
— Понятия не имею.
Поезд прокладывал путь на юг — названия станций приближали нас к цивилизованному миру; глядя в окно, я думал о том, что они похожи на пуговицы рубашки, которые застегиваются по одной, сверху донизу.
Собака спит дома.
— Не помню, где мы с Брайаном договорились встретиться?
— Марти, это ты с ним говорил, не я.
— Но я же говорил так громко…
Мы с Брайаном были знакомы лет двадцать — типичные журналюги, он и я. «Яркие огни, большой город»[5] — будто с нас писали. Наше знакомство пришлось на те далекие времена, когда люди были готовы провести месяц в ожидании горстки дотошно отобранных слов.
А вот и он.
— Брайан! Сколько зим!
— Нет, ты только посмотри на его физиономию!
Моя бутылочка здесь. В кармане штанов — очередная четвертушка. Понятия не имею, откуда она там взялась.
Прикосновение прохладного стекла к ладони успокаивает не хуже котенка на ладони. Так-то лучше.
Он тощий, как палка, этот Брайан, почти просвечивает. Из воротника рубашки торчит квадратная голова выпускника Гарварда. Взгляд ласковый и проницательный.
Глории он сразу понравился.
По правде говоря, Глория с ним и прогуливалась. Они то опережали меня, то отставали и прямо-таки лучились от радости общения. Я слышал, как они обсуждают аппалачских музыкантов и смеются. Спускают меня в сортире, как кусок…
— Где тут мужской туалет? — спрашиваю я.
— Что?
— Где мужской туалет?
— Где что?
И вот я здесь, под деревом, яростно облегчаю мочевой пузырь и наблюдаю через плечо, как мимо шествует какое-то семейство.
Трое детишек. Белокурая пышка, забежавшая вперед, чуть не сворачивает шею, разглядывая облако алкогольных испарений, которое поднимается от моего желтого водопада.
Отец ловит ее и разворачивает светлую головку в другую сторону. Такие моменты запоминаются на всю жизнь. Нет, он не параноик, ее папочка, просто печется о безопасности дочки. Психологическая травма, все дела…
Какого черта я тут делаю?
Кому это все нужно?
Я закончил Йельский университет, люди. У меня ученая степень магистра по бизнесу.
Наконец я достаю из кармана ампулу с живой водой и опрокидываю ее в себя.
— Ну что, — говорит Брайан, — перекусим?
Представьте, что перед вами толпа людей, которых вы хорошо знаете, но приблизиться к ним вы не можете, потому что не хотите быть замеченным. Собственные ноги кажутся завернутыми в полотенца кувалдами, и звук каждого шага оставляет вмятину на затылке. Самый ужасный момент — когда ты понимаешь, насколько пьян, но до отключки дело пока не дошло.
Обед.
Не могу описать, какое это облегчение, когда отношения уже перешли на ту ступень, когда можно вместе распивать алкоголь на свежем воздухе… Эта парочка впереди, Брайан и Глория, болтает с таким заговорщическим видом, что я подумал, будто меня игнорируют нарочно.
— Присоединяйся, Марти, — обернулась Глория.
— Неловко-то как…
Кажется, я опять сказал это слишком громко.
— Ну и куда это годится? А? Куда это годится?
— Знаешь, — заметил Брайан после паузы, — мне кажется, ты мог бы многое сказать о ресторане, глядя на него снаружи.
Черт возьми, думал я в поезде, что он имел в виду?
— У тебя морщина прорезалась, — сказала Глория, глядя мне прямо в глаза. — Она всегда появляется, когда ты напиваешься.
Господи, подумал я. Это нечестно. Да я выпил от силы пару бокалов. Вряд ли…
Глория молча смотрела на меня. Мы ехали в поезде. Таких историй тысячи. Этих глупых историй столько, что они выеденного яйца не стоят. Они так бессмысленны, что сам рассказчик с трудом припоминает финал.
На вечерней улице было тихо, но я все равно не расслышал крики стервятников, кружащихся над моим браком. Мой брак истекал кровью, бился в предсмертных судорогах. Не разглядел я и альбатросов, примостившихся в углу гостиной.