– Ах, как это прекрасно! – наконец выдохнула девочка. – Передайте вашему папеньке, что очень, очень угодил мне.
А Бригитт ей делала строгие знаки, что уж чересчур она радуется, что надо быть спокойнее. И только тут девица пришла в себя и, снова сделав книксен жениху, вернулась в свое кресло.
– А этот подарок от матушки моей, – продолжал доставать вещи из сундука Людвиг Вольфганг. – Отрез вам на платье.
С этими словами он положил нетолстый рулон ткани ей на колени. Это был отрез превосходнейшего атласа. Самого блестящего атласа, что Волков когда-либо видел. К тому же он был яркого, насыщенного синего цвета, это был тот самый цвет, что не одобряли некоторые прелаты церкви, называвшие его цветом гордыни и едой дьявола. Может, поэтому этот цвет был так моден среди молодых женщин. Моден и очень дорог.
Урсула Видль была скромной девочкой из небогатой, а некогда и нищей семьи, она и слыхать не могла о том, что этот гладкий материал очень дорог сам по себе и дорог еще больше из-за удивительного цвета, но тут она, чутьем рождающейся в ней женщины, чутьем, что вложено в девочек матерью-природой, моментально прочувствовала величественную роскошь сочетания этой материи с этим насыщенным цветом и сказала честно:
– Прекраснее я ничего и не видела за всю свою жизнь.
От этих честных слов девочки госпожа Клара Кёршнер, до сего времени строгая, стала улыбаться, понимая, что ее выбор пришелся невесте сына по душе.
– Сие еще не все, – продолжал жених, снова наклоняясь к сундуку. – Матушка говорит, что такому платью надобно расшить лиф жемчугом.
Он достал небольшую шкатулку из красного дерева и, раскрыв ее, передал невесте.
Волков, еще с солдатских своих времен знавший кое-что обо всем, что стоило бы хоть пару талеров, сразу оценил жемчуг. Тот не был велик или ярок цветом, но был он на удивление ровен как в размерах, так и в цвете, а еще он был правильно округл, что тоже добавляло ему цены. Ровен, кругл, един размером и цветом. Уже от этого своего хорошо подобранного однообразия он был недешев. «Двадцать талеров? Тридцать? Черт его знает, но уж точно недешев». Кавалер не мог прикинуть верную цену, но уже сейчас понимал, что платье из этого атласа, расшитое столь хорошо отобранным жемчугом, будет стоить пятьдесят серебряных монет, а может, и все семьдесят.
Урсула запустила руку в жемчуг и стала играть им, при этом улыбаясь и поглядывая на Людвига Вольфганга.
– Думаю, что такое платье будет хорошо смотреться у алтаря, – заметила госпожа Ланге.
И все кивали и соглашались с ней, разве что мать Амелия, старая монашка, говорила негромко и едко:
– Если, конечно, святые отцы допустят в храм в платье такого цвета.
Но ее никто не слушал, так как все хотели знать, какие еще подарки привез жених. А тот уже доставал из сундука новые прекрасные вещи, говоря при этом:
– А это я выбирал сам.
Это был утренний прибор: немалая чаша для умывания из серебра, поднос из серебра, небольшое зеркало в серебряном обрамлении, которое удобно ставить на стол или комод перед собой, и набор гребней и щеток для волос из кости заморского животного и серебра. Как раз все то, что нужно любой уважающей себя женщине поутру.
– Надеюсь, что вы примете от меня этот дар и будете расчесывать свои превосходные волосы, – говорил Людвиг Вольфганг с надеждой.
– Ах, как это все прекрасно и нужно мне, – отвечала Урсула, хватая щетки одну за другой и пробуя их рукою. – А вот эта очень мягкая, мне она по душе.
Людвиг Вольфганг улыбался и кланялся ей, и снова лез в сундук, и доставал оттуда большой и красивый ларец.
– А это от моих сестер и братьев, от родных и двоюродных. – Он поднял крышку и показал содержимое Урсуле. – Это конфеты, в южных странах их зовут «каррамелла». Вы любите конфеты из вареного сахара с разными вкусами?
Ларец был полон дорогих разноцветных конфет. От вида этого разнообразия невеста тут же позабыла про все другие подарки.
– Я очень, очень люблю такие конфеты, – сказала она, хотя, скорее всего, до сих пор их даже и не пробовала.
Девочка робко взяла желтую конфету и положила ее в рот.
– Эта с лимоном, она кислая, – сказал Людвиг Вольфганг.
– Точно! – воскликнула невеста. Ее глаза округлились от восторга. – Точно, кислая, но и сладкая! Ах, как это вкусно!
Все опять смеялись и радовались. А мать невесты опять незаметно смахивала слезы. Но подарки закончились, и возникло некоторое замешательство, небольшая неловкость. И, видя это, смелость на себя взяла госпожа Ланге:
– Господа, обед уже готов, прошу всех к столу.
Все обрадовались, пошли к столу, стали выяснять, кому где положено сидеть, а Волков сразу поглядел на жену. Конечно, та была белее мела, и глаза ее пылали негодованием. Элеонора Августа тряслась от злости, глядя, как Бригитт распоряжается, рассаживая гостей за стол. Бригитт вела себя как хозяйка дома. Только хозяйка могла приглашать всех к столу и рассаживать гостей. Тут Волков был согласен с женой, Бригитт вела себя дерзко, но он никогда не стал бы что-то ей выговаривать. Кавалер понял, что вскоре ему предстоит неприятный разговор с госпожой Эшбахт по поводу Бригитт, и случай этой вопиющей дерзости жена ему еще припомнит. Но пока он, улыбаясь, садился во главе стола, подле жены и подле госпожи Кёршнер и одного из ее сопровождающих, а жених и невеста сели рядом, рука к руке, в середине стола, так чтобы их было видно всем, кто сидел за столом.
Опять же Бригитт дала знак, и с кухни на удивление опрятные слуги стали носить в столовую блюда с едой. Блюда те были не так изысканны, как угощение в доме епископа, но кто же с дороги откажется от горячих свиных котлет, от рагу из бараньих ребер, от обжаренного в муке сыра и многого другого из хорошей, сытной деревенской пищи, к которой еще давали отличное вино и очень черное пиво. Госпоже Кёршнер и ее сопровождающему, кажется, все нравилось, а жениху было вовсе не до еды. Ему хоть что сейчас подавай, он ничего бы не пробовал даже – он интересовался у невесты, все ли подарки пришлись ей по нраву и какие из них приглянулись более, чем иные. И умная девочка не вспоминала ни шубу, ни атлас, ни жемчуг, а отвечала правильно:
– Уж таких щеток для волос я ни разу не видела, очень они мне по душе. И зеркало очень удобное, его хоть на кровать себе ставь.
Людвиг Вольфганг выпрямлялся от гордости и, краснея, задавал следующий вопрос:
– Госпожа Урсула, а не кажусь ли я вам… немилым? Может, что вам во мне кажется дурным?
– Нет, ничего такого я в вас не вижу.
– Нет, вы, пожалуйста, не скрывайте, – волновался жених. – Коли уж что кажется вам, так честно и говорите.
Многие прислушивались к их разговору, всякому было интересно, о чем говорят жених и невеста, да шум за столом стоял такой, что никто их не слышал. И Урсула, беря новую, на сей раз красную, конфету из ларца, говорила жениху:
– Так я и не скрываю, коли мне что в вас будет немило, так я вам сразу скажу.
– А уши? – спрашивал жених, продолжая волноваться.
– Что уши? – не понимала невеста.
– Братья мои говорили, что я лопоухий и что вы меня не примете из-за ушей. И не пойдете со мной к алтарю.
– Ах, как это глупо и зло – говорить подобное. Уши у вас вполне приличные, и я, когда стану вашей женой, не позволю вашим братьям говорить про вас всякое.
– Значит, уши у меня приличные?
– Вполне себе, – улыбалась девочка и, чтобы убедить волнующегося жениха, добавляла: – А коли ваши братья и меня слушать не будут, так мы дядюшке моему скажем, и он им запретит. Уж дядю моего никто ослушаться не осмелится.
Это был серьезный довод, после которого жених только и смог сказать:
– А я полагаю вас очень красивой, госпожа Урсула. Я доволен, что мне досталась такая красивая невеста.
– Спасибо, добрый господин, – вежливо отвечала девочка, – я тоже довольна тем, что мне попался такой хороший и добрый жених.
Все были довольны в обеденной зале, кроме госпожи Эшбахт, которая то и дело бросала злые взгляды на госпожу Ланге и так была зла, что есть не могла, хотя монахиня ее и уговаривала. Да еще матери невесты, которая то и дело всхлипывала, глядя на дочь. Но вскоре и она утешилась, услыхав от будущей родственницы, матери жениха, что отец жениха подыскивает дом для молодой семьи. Ищет и не может найти, нужен-то дом хороший, с большим двором, чтобы карету было где поставить, а таких домов сейчас в продаже в городе нет. Узнав это, Тереза Рене вроде как и успокоилась.
… Дело со свадьбой решалось быстрее, чем Волков думал. Видно, что главе семьи Дитмару Кёршнеру не терпелось поскорее женить сына, да так женить, чтобы весь город об этом знал и вся округа об этом слышала.
Уже на следующий день после знакомства невеста Урсула Видль и ее мать Тереза Рене были приглашены в дом Кёршнеров в Мален. Приглашены они были для пошивки и примерки платьев, а также должны были решить всякие важные вопросы: кому и где сидеть на пиру, кто и где будет стоять в церкви, в какие цвета должны украсить кареты и бальные комнаты. Также невесте требовалось срочно разучить пару танцев. К стыду своему Волков узнал, что племянница его не знает ни одного танца. Даже крестьянки, девы молодые, хоть какой-нибудь танец, хоть крестьянский, да знали, а тут ни одного движения девица, замуж выдаваемая, не ведала. Не позор ли? Как же ей в свет выходить неумехой? Разве что быть девице на балах придется неумелой дурой, над которой другие женщины станут смеяться, полагая ее ущербной.
С сестрой и племянницей кавалер решил отправить брата Семиона как грамотея и ротмистра Рене как старшего мужчину. Арчибальдус Рене все-таки был не чужим человеком невесте, Урсула о нем говорила тепло. Но кавалер понимал, что брат Семион, уж какой он дока во всяких бумагах, насчет церемоний и этикета не был большим знатоком, как и Кёршнеры. Волков, служа при дворце герцога да Приньи, церемонии видел и принимал в них участие, в общем, он в них разбирался, но самому ему этим всем заниматься было некогда.