Однако свистящий звук из поврежденного колеса — а может, из подушек безопасности — пресекал все поползновения в эту сторону. Ибо свист этот напоминал, что ничего похожего на подобный звук — например, визга тормозов или шепелявого шороха стирающихся покрышек — в ближайшее время не было. То есть водитель и не пытался тормозить. Он ехал на меня целенаправленно. С противоположной стороны дороги через двойную сплошную на огромной скорости. Может быть, это паранойя? Может, человеку стало плохо, он потерял сознание — оттого и не тормозил? Очень хотелось курить. И верить в то, что все это случайность.
Если бы машина не выглядела такой мертвой, она могла бы вызывать своим неглиже подобие эротического возбуждения. Ободранная до блестящего основания краска, вскрытый металл левого борта и полностью обнаженный, дымящийся на легком ноябрьском морозе двигатель являли взору наблюдателя то, что обычно скрыто от посторонних глаз.
Сразу вспомнился Азазелло, который «видел не только голых женщин, но даже женщин с начисто содранной кожей». И вообще, повеяло какой-то чертовщиной. В последнее время ею частенько веяло — я уже принюхался к этому аромату стресса, ненависти и предательства. А в похотливом сладком запахе смерти я только что научился различать еще одну нотку — бензиновую пронзительность неотвратимой смерти. От этой составляющей седеют, если выживают.
Дрожащими пальцами я извлек мобильник и вызвал скорую. К «Кайену» близко подходить не стал — не жалую я подобные зрелища. Заполняя гулом замершее пространство, собирались прохожие и люди из остановившихся авто. Молоденького паренька со смешным ежиком светлых волос, первым пробравшегося к развороченной машине с водительской стороны, качественно рвало под высоченным тополем, с которым столкнулся «Порше».
Скорая приняла заказ, а парень прекратил блевать и, шатаясь и утирая рукавом лицо, пошел прочь от только что увиденной смерти, споткнувшись о валяющийся на земле номерной знак. Знак перевернулся и издевательски уставился на меня тремя пятерками в окружении трех букв «ю».
Белый «Кайен». Ю-555-ЮЮ. Вспомнилось отчетливо: Юровский Юрий Юрьевич. Вот тебе и паранойя. Вот тебе и случайность. Вот тебе, дяденька, и Юрьев день…
Это было последней каплей. Сердце заунывно запричитало, стукаясь о грудную клетку, как сумасшедший головой о стену: «Ой, не надо было этой капли-и-и-и». Но как-то не жалобно. Даже наоборот — вызывающе. И страха не было. И волна адреналина, ставшая такой привычной в последнее время, была приятна.
Мелькнула злорадная мысль: «Надо, Федя. Надо!» И еще одна промелькнула: «Похоже, становлюсь стрессофилом…» И еще: «Хорошо бы, снег выпал». А дальше они замелькали одна за другой, быстрые, как «Кайен». Потому что три свидания со смертью за неполных две недели — это перебор. Это вам любой уважающий себя кот скажет. Хоть у него, в отличие от обычного смертного, целых семь жизней. Или даже девять?
В итоге сделка прошла без проблем, деньги я получил новенькими пятитысячными купюрами и распрощался с покупателем.
Юровский, перед тем как отвезти полумиллионную взятку, решил заехать на дачу — рабочие должны были завершить отделку сауны. Нужно было проверить качество работы и расплатиться. И отправить наконец-то супругу на весь уик-энд из города, а то эти волнительные шпионские маневры между ревнивой женой и страстной любовницей очень быстро загонят его в гроб.
Времени было навалом, до встречи с коррумпированным полковником оставалось целых три часа. Откуда же он мог знать, что смерть уже мчится за ним по пятам? Когда он, проезжая Большой Лог, выронил под ноги скользкий мобильник и нагнулся за ним, костлявая и настигла адвоката, скосив кровоизлиянием в мозг. Остановку Юрий Юрьевич сбивал уже мертвым.
Возвращение домой много времени не заняло. Особых переживаний ни по поводу продажи ставшего почти родным автомобиля, ни по поводу трагической смерти Юровского я не испытывал. Я ждал звонка от Грума. Звонка, который раз и навсегда избавит меня от Свина и его наемников.
И в свете последних событий мне было совершенно начхать на запылившуюся в Большом Логе обувь. Моя многолетняя обувная мания испарилась без следа, и это было странным. Даже пугающим.
Когда раздастся долгожданный звонок, мне было не известно даже примерно — это мог быть не нынешний и (о ужас!) даже не завтрашний день. А жить надо было уже сейчас и желательно жить с какой-то пользой. Мой суровый взгляд а-ля «очумелые ручки» рассеянно блуждал по комнате в поисках жертвы.
Я очень тяжел на подъем. Любое — не важно, грандиозное или ничтожное — дело должно «отлежаться», выстоять положенное время в длинной очереди запланированного. Не всегда эта очередь растягивается на километро-месяцы, но некоторые дела ждут своего воплощения весьма и весьма долго. Некоторые решаются совсем не так, как бы им хотелось. Некоторые не решаются вовсе.
Все, наверное, оттого, что в раннем возрасте меня неспешно покусала одна ленивая-преленивая лень, и сволочная ее инфекция расположилась в моем организме со всеми удобствами на всю оставшуюся жизнь.
Иногда очень хочется — что там скрывать — отправить эту гостью куда подальше, но у нее всегда такое количество аргументов, что просто разводишь руками. А потом руки опускаются, складываются, и ты, тупо улыбаясь пробегающей мимо энергичной молодости, зомбированно пялишься в экран телевизора, вместо того чтобы повесить какую-нибудь книжную полку. Или вместо полноценного обеда разогреваешь сомнительные полуфабрикаты. В общем, откладываешь на послезавтра то, что нужно было сделать позавчера.
Конечно, в последние дни я стал более деятельным человеком, и активность выбранной позиции мне нравилась. Но привычки не могли вот так разом рухнуть и рассыпаться в прах.
Я почти неделю ходил вокруг простреленных часов, молча давая им кучу обещаний залатать пулевое отверстие и вообще привести их в порядок.
Я даже провел ряд подготовительных работ — купил специальную шпатлевку для дерева по цвету и узкий блестящий шпатель, подходящий по размеру. На усердные многочисленные попытки «Густава Беккера» дотянуться маятником до лежащего на подоконнике ремонтного набора, как и на жалобный шепот раненного прямостоящего хронометра, адресованный этому ремнабору («Мой любимый цвет, мой любимый размер») старался внимания не обращать. Я могу быть твердым, как кремень, когда этого не надо.
Сейчас, рыская по комнате взглядом голодного до добрых дел тимуровца, я был привлечен паясничающим Джином, взгромоздившимся на самую верхотуру часов и хлопающим в ладоши. Своими хлопками тот пытался утихомирить не на шутку распоясавшееся перышко, видимо, из подушки. На морде кота сияло сосредоточенное недоумение, тщательно замешанное на охотничьем инстинкте.
Я снял неугомонного зверя с высоты вместе с его добычей и поковырял искалеченную угловую планку часов. Наверное, ковырнул я эту деревяшку несколько сильнее, чем рассчитывал. Все из-за того, что лень подустала и сложила липкие щупальца под свою заснувшую голову, на время отдыха приостановившую бубнение всяких анархистских лозунгов типа «Вас много, а я одна». Планка с сухим треском отпала, чуть не стукнув по вездесущей башке моего кота.
Деструктивное поведение антиквариата меня не расстроило, ибо я был обладателем моментального суперклея, который почему-то назывался «Притяжение любви».
Заворочавшаяся от моих мыслей лень заставила действовать энергичнее. Я отобрал у счастливого кота «Личную Игрушечную Деревяшку», по глупости свалившуюся в его шаловливые лапы, пока он не успел подключить свои юные естествоиспытательские зубки.
Выпавшая планка со своей стороны крепила заднюю панель часов. Я немного — совсем чуть-чуть, даже не знаю, для чего — потянул за эту панель и тут же услышал звон разоренного часового механизма. Детали звонко посыпались на пол, разбегаясь в панике по комнате. Мое внимание от этого побега старательно отвлекали сыпавшиеся из нутра антиквариата старые опилки.
Я похолодел. Я только что испортил хорошую вещь. Пытаясь проследить, куда раскатилось все содержимое, наткнулся взглядом на шестеренку у ноги и поднял ее — она была тяжеленькая и почему-то без зубчиков. С этой шестеренки мимо меня смотрел бородатый профиль дяденьки, вокруг которого было написано по-немецки: «FRIEDRICH GROSHERZOG VON BADEN». Я перевернул кругляш и уставился на роскошного пернатого при короне, также обрамленного надписью: «DEUTSHE REICH». Растопыренные лапы птички как бы указывали: левая — на цифру 20, а правая — на буковку «М». Под хвостом орла красовалась более понятная цифра 1873.
Мама ро́дная! Монета! 20 марок! Золотом!
Я бросился подбирать остальное, что сделать было совсем непросто. Пришлось забираться в самые укромные закутки комнаты, восстанавливая по памяти траектории сокровищ, дерзко дезертировавших из клада.
Не обошлось и без помощи Джина. С надевшимся на лапу золотым перстнем при огромном рубине это модное животное пыталось поскорее убраться от меня и пофорсить обновкой перед взрослыми кактусами на кухне. Во мне проснулся бдительный таможенник, и контрабандист Джин был в кухню не допущен, а незаконное украшение — конфисковано.
Я плохо разбирался в драгоценных камнях. Еще хуже, чем в простых булыжниках. Темно-красное мерцание правильных граней этой заразы было таким же густым и притягательным, как банка сгущенки для опытного сладкоежки. Слюна моя, хоть и не была такой рубиновой, но тоже загустела и совершенно не хотела глотаться, мешаясь комом в горле и создавая ненужную сухость во рту.
Я собрал с пола и отобрал у Джина в общей сложности 2 золотые монеты, одну сережку (наверное, с бриллиантом) и два мужских перстня — один с рубином, другой с изумрудом. Во всяком случае, один камень был кроваво-красным, а другой — ярко-зеленым.
Сложив сокровища на диване и строго-настрого приказав Джину не мародерничать, я отправился на поиски стамески. Золотая лихорадка разрумянила щеки и плясала с сердцем в ритме скорострельности еврейского пистолета-пулемета «Узи». Аккуратно отделив заднюю панель часов, я плюхнулся на собственную заднюю панель, заставив охнуть немолодые доски пола.