В двадцать первой группе новенькая. Мара. Странное имя.
Ужас! Оказывается, я один не смотрел «Окна». Лола говорит, что это европейский мейнстрим. Максим скептически кривит губы. Если бы у меня папа был владельцем трех ночных клубов, я тоже кривился бы не переставая и плевал бы на весь европейский мейнстрим вместе с азиатским и американским.
Лежал бы в гамаке и читал книги.
Интересно, наверное, было родиться дворянином. Просто родиться и сразу быть не таким, как все. А еще лучше иметь титул: каждая секунда твоей жизни бьется кровью и разумом десятков поколений.
А потом стать революционером. Бросить бомбу в царя, с пороховым треском расстрелять в подвале маузер, топтать сапогами кровь и разум поколений, напиваться ею допьяна, а потом, напившись, строить новый, прямоугольный и громогласный мир.
Примерно об этом мы говорили позавчера. Лола привела какого-то азиата, кажется узбека. Азиат был великолепен, жаль только, что скоро ушел. Даже Максим при нем оставил свою улыбочку, слушал внимательно и выбирал выражения. Потом оказалось, что азиат прямой потомок Тимура, железного хромца. Он ушел, а мы стали говорить о нем. Лола сказала, что вот это и есть голубая кровь, мистические царственные гены. Я возразил, что дело не в крови и генах, что у него примерно такой же гемоглобин в крови, такие же красные и белые тельца и прочее мясо. Дело в мозгах, в самосознании. С раннего детства человек чувствует себя потомком великой личности, это его питает из года в год, выпрямляет его спину. Пошлость и глупость становятся для него физически невозможны, а ум и благородство, напротив, естественны.
Кажется, все впервые согласились скорее со мной, чем с Лолой. Она, правда, стала говорить о космосе и кармическом предназначении, но я был более убедителен, хотя и не столь изощрен.
А моя мать торгует яйцами под окнами собственного дома на вокзальной площади. Зимой бегает греться. Брат сидит в тюрьме за разгром вагона электрички, ожидает амнистии.
Летом пыль, зимой сугробы в человеческий рост.
Никогда туда не вернусь, даже на каникулы не поеду. Не хочу. Лучше в Болгарию, яблоки собирать.
Мои ждут с Севера сына. До сих пор есть, оказывается, какие-то большие стройки, куда люди ездят на заработки. Сын два года потратил на то, чтобы накопить на машину и первый взнос за квартиру в кредит. Два года своей единственной жизни ради жестянки на колесах и крыши над головой.
Не понимаю.
Мои говорят, что он сразу поедет в свою новую квартиру, а комната останется мне.
Хорошо бы.
Где я еще найду комнату за такие деньги?
У дома на вокзальной площади, как начала пути, тоже есть преимущества. Видно, к чему стремиться, от чего барахтаться. Сразу приходит на ум какой-нибудь тривиальный Наполеон или, скажем, Линкольн. Но по крайней мере, из всех наших я один не платил деньги за поступление. У Максима, например, уже все в порядке до самой старости.
Наверное, это скучно.
Впрочем, что есть путь?
Мара.
Оказалось, она наполовину цыганка. Очень некрасивая, большие губы всегда по-дурацки приоткрыты.
Верхние зубы просто огромные, а между ними щель. Глаза, правда, тоже большие, какие-то марсианские. И грудь большая.
Забавно, сама маленькая, а у нее все большое.
Полдня ходил по улице в костюме сотового телефона. Жаль, что нельзя было читать. Зато можно неторопливо перекладывать в голове разные мысли. Как камешки. Обтесывать их, подгонять друг к другу. Строить свою башню.
Лола сказала, что это очень оригинально, смотреть на мир из телефонной трубки.
Что, если внутри каждого телефона живет маленький человечек?
Черно-белая эротическая фотография Божлевича.
Очередь в три витка, а мы непринужденно проходим внутрь, у Лолы всегда есть билеты.
Пошлое прикосновение к чужой избранности, завистливые взгляды толпы.
Лола трогала Кленевского за рукав и показывала взглядом: ах, смотри вон там! А вот еще!
Кленевский сдержанно восхищался.
На Лолу смотрело больше народу, чем на эротическую фотографию Божлевича.
В итоге я скептически пожал плечами. Это я придумал на тот случай, когда не знаю, что сказать.
Обычно помогает.
Мара.
После пафосного высказывания Кленевского о природе литературного таланта Мара извинилась и сказала, что это слова человека, ничего хорошего, кроме диктантов, в жизни не писавшего.
Все повернули к ней головы.
Она снова извинилась и покраснела.
Кленевский потом перехватил ее в коридоре и что-то горячо говорил. Я услышал только о единстве черных и белых клеток. Видимо, шахматных.
Мара еще плохо знает Кленевского. Он просто неудачно выразился.
В детстве я не умел подтягиваться на канате.
На уроках физкультуры я был уверен, что ребята, ловко залезавшие по канату до самого потолка, знают неизвестный мне секрет, а потом оказалось, что просто нужно тренироваться и быть сильным.
Мара забавная. Совсем неглупая, хотя и ведет себя очень скромно. Пишет стихи. Кленевский каким-то образом видел, говорит, что банально.
Скорее всего, не может простить ей то высказывание.
Получил сто долларов за перевод литературного чтива. Жухлов из двадцать четвертой группы подрабатывает этим в каком-то издательстве. Мой перевод его устроил, обещал время от времени подкидывать халтуру. Не так уж плохо, сто долларов за четыре вечера.
А ведь кто-то будет всерьез читать это дерьмо. Лола сказала, что это аморально и что я своим переводом добавил в мир еще одну каплю лжи.
Им легко говорить.
Буддисты не считают самоубийство грехом, а смерть — горем. Они рождаются множество раз, а бедных христиан судят на Страшном суде по их единственной жизни.
Здесь что-то не так.
Должно быть общее для всех правило.
Мара.
Что-то меня дернуло, и я попросил ее показать стихи. Она удивилась, спросила, откуда я знаю. Пришлось выдать Кленевского.
Стихи показались мне интересными.
Небесный свод слегка завышен.
Пришла весна. — Ко мне? — К кому же!
Автобус цвета спелых вишен
Без плеска рассекает лужи.
Или вот:
Хренушки, мой милый, хренушки
Воробушкам показывать, воробушкам…
Вскрывала я надысь себе венушки…
Быть может, ты теперь, дружок, попробуешь?
Венушки. Надо же. Интересно, это просто метафора или…
В ней что-то есть, я назвал это «волнение». Точнее, не назвал, а определил. Почувствовал это слово по отношению к ней.
У каждого слова есть запах и вкус. При добавлении других слов вкус может меняться, еще больше меняться, и так до бесконечности, до неузнаваемости. Хороший писатель не роет, подобно экскаватору, словесную руду, а составляет из тщательно отобранных слов изысканные блюда. А плохой варит в огромных количествах столовскую бурду: тушенка, гречка. Всякий сброд жрет эту тушенку и эту гречку, набивает брюхо, рыгает.
Нужно запомнить, при случае сказать.
Пришло письмо от матери.
Просит приехать, починить кран. Кажется, она совсем уже не в себе.
Мара была у меня.
Первым делом подошла к книжному шкафу. Есть в этом неосознанном движении к чужим книгам какой-то неуловимый признак, по которому безошибочно узнаешь своего. Я чуть не закричал, что на нижней полке не мое, а хозяев квартиры. Вся эта макулатурная Шахерезада, разноцветный четырехтомный Джек Лондон, какие-то непонятные друзья Пушкина и прочее барахло.
Нужно все это как-нибудь припрятать, а то еще увидят Максим или Кленевский. Или даже Лола.
Лолу на самом деле зовут Лариса. Красивое имя. Интересно, зачем ей понадобилась Лола?
Моя репутация квартиранта практически безупречна, и теперь ко мне могут приходить гости.
Мара сказала, что я никогда в жизни не молился, даже неосознанно, и это написано у меня на лице. Думаю над этим.
Я часто, особенно в детстве, загадывал желания. Некоторые из моих желаний исполнились. Я научился лазить по канату и сумел уехать из дома на вокзальной площади.
Но, наверное, даже самые сильные желания не имеют ничего общего с молитвой.
Или не так?
Мара считает, что в лозунге «возлюби ближнего» слово «ближний» такое же ключевое, как и «возлюби». Человек слаб, и Бог тем самым дает ему задачу по силам: не можешь любить весь мир, так люби хотя бы ближнего.
Какого ближнего? Того, что на кухне вслух читает передовицы из «Советской России» и ждет с Севера сыночка, которого я заранее ненавижу?
Зачем?
Пусть они сами друг дружку любят.
Мара.
Ходили с ней на «Окна». Мара сказала, что жалкое подражательство и жлобство. Не стоит выеденного яйца и потраченного времени.
Кажется, так оно и есть.
Катастрофа.
Кленевский в разговоре назвал Мару мартышкой.
От стыда я содрогнулся и вспотел. Вряд ли он хотел меня обидеть, нас, кажется, никто не видел вместе.
Мартышка.
Женщина все же не должна быть уродливой. Неужели ничего нельзя сделать хотя бы с этой огромной щелью между передними зубами?
Наверняка есть способы. У нее ведь обеспеченные заграничные родители.
Почему она этого не понимает?
Нельзя же, в самом деле, быть настолько некрасивой.
Кленевский сказал, что если Лола снова ему откажет, то он захочет Мару, хотя это почти скотоложество. Именно так и сказал. И снова назвал ее не Марой, а мартышкой. Максим засмеялся. Я на несколько секунд замер, а потом обнаружил, что тоже хихикаю.
Ужас.
Что здесь смешного?
Вспомнилось из Эдгара По, что истинная красота всегда неправильна, асимметрична и даже уродлива. Что-то в этом роде.
Приехал с Севера брутальный сыночек, весь в лучах дешевой брезентовой романтики. Мои носятся вокруг него, как встревоженные куры. Вытащил меня из комнаты знакомиться, сказал, что на пару недель мне придется съехать, а он поживет в моей комнате, пока заканчивается ремонт в его квартире.