ет проработала. Вытянет ребятишек. Родственники есть, тоже помогут.
Ох, опять отвлекся. И без того ведь запинаюсь.
— Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и вовеки веков…
В праздники побольше народу бывает. А в Светлое Воскресенье и из соседних деревень приходят яйца святить, куличи. Даже из района люди ездят. По старой памяти, наверное. Сейчас уж и в районе храм возвели, хотя и наспех. Шумно тогда у нас бывает, торжественно. Ребятишки бьются крашеными яйцами. Хорошее островерхое яйцо ценится, припасается заранее.
А потом опять никого. Так и живем.
Незаметно переступаю ногами.
— Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного…
Совсем стало больно, поджилки трясутся. Ни мази не помогают, ни таблетки. Голос сбивается, на концы слов не хватает дыхания. Гурьяновы всем семейством тихонько заходят, и крестные с ними. Девочка на руках, спит, похоже. Ах ты, Господи, как бы еще не упасть!
Ладно, потерпим немножко.
— …да святится имя Твое, да приидет царствие Твое…
Вот теперь хорошо. Не совсем оставил, слава Богу. Наполняются стены молитвой, звучит храм. Всхлипывает девочка Гурьяновых, склоняется над ней с платком мать, отец оглядывается по сторонам и нерешительно осеняет себя крестом. Катерина Федорова в черном платке шепчет губами. Залужский притих, уставился себе под ноги.
Все.
Люди вереницей подходят к кресту.
Татьяна Тушина исповедуется. Больше никого. Причащаю ее Святыми Дарами.
Спешу в алтарь отдохнуть.
Вера Сильчугина бежит наперерез Гурьяновым, просит немного обождать.
Томилин топчется рядом.
В алтаре без сил падаю на стул. Вытягиваю ноги, шевелю пальцами. Нечего стонать, старый дурак, радоваться надо. Две души сейчас прибудет, а тебе их в Царство вести.
Вот и славно.
Заглядывает Варя.
— Как ты, батюшка?
— Сейчас иду. Еще минутку.
Елею нужно купить. И свечей. Стены покрасить я уж и не надеюсь. Ладно, пора.
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…
Девочка ерзает, хнычет. Начинает реветь. Жарко ей, завернули, как голубец. Крестные молодые, неумелые, зря только тискают ребенка. Ничего, ничего.
Залужский не поднимает глаз, слова повторяет глухо, коверкает. Переминается каждую минуту. Ждет не дождется. Постой уже, раз пришел, не переломишься.
— Отрекаешься ли от сатаны? Говорите — отрекаюся…
— Отрекаюся…
Снова ноги трясутся. Девочка благим матом орет. Поскорее заканчиваю.
Гурьяновы бегут к дочке. Мать берет на руки, баюкает, раскачивая плечами. Хорошая семья. Но тоже уезжать собрались. Николая берут на стройку каменщиком, договорились уже в городе с жильем, по полторы тысячи рублей в месяц.
Томилин бочком подходит поближе.
— Простите, это… не знаю имени-отчества. Мне бы, это… завязать как-нибудь. Покрестился вот, спасибо вам, может, еще чего сделать надо?
— Молиться тебе, Иван, надо. «Отче наш» читай.
— Чего?
— «Отче наш», говорю. От пьянства еще помогает молитва Божией Матери Неупиваемой Чаше. В лавке есть, стоит рубль. И в храм заходить не забывай.
— Так ведь нам это… не близко.
— Хотя бы иногда.
— Ага… Ну ладно. Это мы обязательно. Пока что покрестились, посмотрим, как оно дальше пойдет. Спасибочки!
Идет к выходу, нашаривает в кармане сигареты, одну вытряхивает. У порога чиркнул спичкой, прикурил.
— Молиться… Хех!
Оля Федорова подает записочку о поминовении, протягивает пять рублей.
— Дедушка, а что значит «сорок дней»? Маме завтра сорок дней. Наши ставят лапшу, носят от соседей стулья. Забили петуха и двух гусей.
Мама осенью утонула. Потащило ее в такую темень гостей провожать. Вот на обратном пути и оступилась. И ведь на берег сумела наполовину выбраться, но поздно, захлебнулась уже. Не спасли.
— Это значит, Олечка, что завтра твоя мама будет в раю.
Поворачивается и радостная бежит из храма. На улице уже целая ватага ребятишек.
Слышно звонкое:
— Поп сказал, что завтра моя мама будет в раю!
— Вранье все это! Никакого рая нет.
— Дураки вы!
Все расходятся, кланяются. Скудное, тощее мое стадо.
Пойду и я.
У дома машина стоит. Не наша, да пожалуй что и не из райцентра. Новая, вся блестит.
Вышел мужчина, бросил в сугроб сигарету.
— Здравствуйте, ваше… э… ваше…
Нет, выговор совсем не наш, столичный. Из Москвы человек или из Ленинграда.
— Батюшка, — подсказываю ему обращение.
— Здравствуйте, батюшка, — с облегчением подхватывает. — Нам бы бабулю отпеть, чтобы все как положено. Завтра можно?
— Можно. Кто новопреставленная?
— Мирошникова Анна Васильевна, из Пореченки. Из Пореченки. Почти уже нет там деревни. От силы дворов десять осталось.
— А что же вы в Курово не поехали? Вам ближе. Или занят отец Алексей?
Гость мнется:
— Да нет. Она сама к вам просилась, если можно так выразиться. Заранее сказала, чтобы обязательно отпеть, и обязательно у вас. Вроде как последнее желание. Такие вот дела.
Пытаюсь припомнить. Анна Васильевна. Мирошникова. Нет, ничего не выходит.
Ладно, завтра увижу, вспомню. В лицо-то я всех здесь знаю, а вот имена начал забывать.
Александра Филипповна поджигает грубку.
— Все тухнет и тухнет, — жалуется. — Подай-ка мне, батюшка, еще газетку.
— Давай я сам, душа моя.
Газетки бережем. Районную раз в неделю приносят, а областную не стали на этот год выписывать, дорого.
— Что ты все сам да сам. Скоро и со двора меня попрешь. Никакой пользы от меня нет.
Помогаю встать. Сильно опирается на руку Александра Филипповна, совсем не держат ее ноги.
Подкладываю газету, щепочек, несколько раз длинно, до одышки, дую. Огонь разгорается, потрескивает. Будем в тепле. Когда морозы стояли и грубка не помогала, под двумя одеялами спали, а с утра первым делом бросались печь топить.
Александра Филипповна подает на стол. Ладонями трет на картошку сушеный укроп, ставит тарелки. Это она сразу завела, отдельные тарелки ставить. Все воспитывала меня, деревенщину.
Режет к грибам лук, льет масло. В этом году легко будем поститься, грибное было лето. Насолили и насушили достаточно. И наши, слава Богу, лишний раз не согрешат.
— Может, наливочки, батюшка?
Подлизывается, знает слабость мою. Сегодня можно и наливочки.
Наливает полную ребристую рюмку, ставит, стараясь не дрожать рукой. Болезни своей стесняется, стремится угодить. Раньше-то за эти наливочки поругивала, а теперь сама предлагает.
Ах ты, глупая.
Мнет вилкой картошку. Так за сорок лет и не приучилась есть ложкой, не снизошла.
— Как служба?
— Все хорошо. Завтра в Пореченку еду, Анну Мирошникову отпевать.
— Анюту! Ах ты, Господи! И я с тобой поеду. Подпою.
— Куда тебе!
— Так на машине же?
— На машине.
— Ну вот. Это раньше все конями ездили. Как в Гриневском лесу заночевали — помнишь?
— Да уж помню.
На печи трещина, два кирпича еле висят.
Намазать бы глиной и склеить хорошенько. Глины у речки накопаю. Теплой водой разведу да подклею. Пара пустяков.
Снова снежок повалил. Ласковый, мягкий. Тропинку еле видно. Занесло, да и смеркаться стало.
Раньше полнее речка была. Сейчас не то, обмелела.
На склоне глина.
Да ведь зима же. Как тут глины нароешь? Такие сильные морозы были.
А я-то, дуралей, с лопатой пришел!
В речке меж льдов тонко струится поток. Даже в морозы не вся промерзла, шальная.
Тот берег совсем занесен, а наш крутой, почти что голый.
Славная речка, быстрая.
Летом играет, искрится.
Играет, искрится…
Что ж, пойдем назад, какая тут глина.
Александра Филипповна успела притащить из колодца два ведра воды. Заваривает чай.
Совсем уже стемнело, на часах полшестого.
Всегда на воду и на огонь мог смотреть безотрывно. Вот и сейчас оставил там часа полтора. Совсем старый стал.
К чаю печенье и вафли. Вазочка крыжовника, перетертого с сахаром.
— Яков Никитич приходил. Завтра едет в район. Спрашивал, не надо ли чего.
— Ну а ты?
— Скумбрии попросила, горячего копчения.
— Вот любишь ты эту скумбрию.
— А что же, вкусная. И майонезу к ней.
После чая сажусь под лампу читать.
Обязательно читаю на ночь Писание.
С тех самых пор, как тетки Нади наследники выкидывали хлам, чтобы перевозить избу в другое место. Метили мелом бревна. Мальчишки набежали рыться в барахле, дрались. Мне досталась потертая книжка — Новый Заветъ.
Спрятал, тайком читал, сначала про себя, потом вслух, невольно смягчая окончания тревожных слов непривычными твердыми знаками.
Через год уже знал почти наизусть, в книгу едва заглядывал. Да что там книга — живые картины видел, улавливал голоса. Дрожал, плакал, и все втихую, признаваться боялся. Потом в семинарии все удивлялись, как я мог произносить целые главы подряд.
А сейчас вот тыкаюсь, словно слепой, ничего в голову не идет.
…кто не дверью входит во двор овчий, но перелазит инде, тот вор и разбойник…
Проговариваю губами, возвращаюсь назад.
Буквы, как те клопы, разбегаются.
Вот, не забыть бы!
Завтра же надо будет попросить у Якова Никитича отравы, он обещал дать, и в бане хорошенько их потравить. Давно пора. Совсем уже допекли, ползают по полкам, кусают. И ведь нигде нет, а в бане — на тебе, завелись…
Ползают по полкам, кусают… Ох, отойди от меня, сатана!
…и если я не творю дел Отца моего, не верьте мне…
С грехом пополам дочитываю главу и начинаю сначала.
Второй раз идет легче, пока не сразу истерлось из памяти.
…я есмь пастырь добрый…
Да и Бог с ними, с клопами. Тоже твари. Лучше печку сделать. Пойти взять под речкой глины, развести теплой водой…
В третий раз и вовсе хорошо читается, покойно.