нравившиеся места Дедушка Юра торжественно зачитывал вслух, не заботясь о том, слышит его кто-нибудь или нет.
Когда Бабушка Лора умерла, он не уставал повторять: «Ничего на свете нет хуже одиночества». Потом его забрал в Брянск сын, дядя Саша. Там он вскоре скончался. Одиночество его съело.
Перелистывая страницу книги, я иногда вспоминаю Дедушку Юру.
С каждым годом внешне я все больше похож на него. От него же у меня мелкий педантизм в быту и склонность к размеренной, упорядоченной жизни.
На военную службу я попал в Германию и своими глазами убедился, какие прекрасные там дороги.
А вот и поезд!
Я снова отвлекся и пропустил его появление из леса.
Люди теснятся к краю платформы. Места хватит всем, в будние дни вагоны почти пустые. Мы распределяем наш багаж. Багажа у нас всегда очень много: два чемодана с вещами и множество всяких мешков и сумок. В Москву мы везем огромное количество разных плодов и варений, битой птицы, сала и яиц. Мне досадно оттого, что у нас столько мешков. Особенно нелепой мне кажется перевозка яблок, лука, фасоли и тому подобных ненужных громоздких вещей.
В очереди к такси на Киевском вокзале я буду стоять в стороне и делать вид, что вся эта поклажа не имеет ко мне никакого отношения. Но приходится терпеть, мне всего десять лет и путешествовать налегке и без родителей я стану еще очень не скоро.
Мы заранее прощаемся с Дедушкой Володей.
Дедушка Володя крепко, но небольно жмет мне руку. Вернее, слово «жмет» в отношении к нему кажется неуместным. Просто его рука на некоторое время тесно и бережно охватывает мою ладонь, слегка встряхивает, а потом отпускает.
По прибытии в Москву я напишу два почти одинаковых письма о том, как мы доехали. Во-первых, потому что позвонить здесь некуда. А во-вторых, я знаю, что наши письма не выбрасывают и перечитывают по нескольку раз.
Бабушка Саша наденет очки без одной дужки и, отставляя листок подальше, будет читать письмо вслух, сопровождая каждую строчку восклицаниями и комментариями. В какой бы час дня ни принес почту деревенский почтальон, Дедушка Юра прочтет письмо только вечером, поужинав и ритуально вымыв над тазом руки. Бабушка Лора читает письмо с сосредоточенным лицом, будто соизмеряя оценки за содержание и грамотность, а потом укладывает его в стопочку других писем. Письма аккуратно рассортированы: от внуков, от мамы, от брата из Крыма, от сестры из Суража, прочие. Как читает письма Дедушка Володя, я почему-то никогда не видел.
За год я пишу три или четыре дежурных письма, которые обычно приурочены к праздникам и заодно выполняют роль поздравительных открыток. Обычное письмо занимает тетрадный лист, исписанный с обеих сторон. Примерно три четверти письма — информативная часть, а одна четверть — стандартные этикетные вопросы. Как здоровье? Как поживает кошка? Не собираетесь ли вы к нам в гости?
И тому подобные знаки внимания.
Отвечают на письма Бабушка Лора (слитным разборчивым почерком с сильным наклоном) и Дедушка Володя (в его письме многие буквы — «т», «г», «р» и другие — написаны как печатные, а в конце длинного слова неизменно стоит завитушка, словно перед написанием большого слова Дедушка Володя собирается с силами, а завершив его, росчерком дает выход нерастраченной энергии).
У меня чрезвычайно плохая память на цифры и даты, но их почтовый индекс — 243560 — я безошибочно помню по сей день. Хотя и забыл с тех пор несметное количество телефонов и телефончиков, номера паспорта, автомата и студенческого билета, дней рождений и свадеб, исторических дат, не говоря уже о таких вещах, как ИНН или запрятанные в сим-карту номера мобильных телефонов.
Когда мне было лет пятнадцать или около того, письма «на деревню» постепенно сошли на нет, и сам я стал посещать родину предков как бы проездом, на недельку-другую, больше из чувства долга, чем для собственного удовольствия. Там вдруг оказалось ужасно скучно. Бабушки и дедушки состарились, река обмелела, деревья как будто усохли и вросли обратно в землю. Деревенские сверстники выглядели, мягко говоря, неинтересными.
Потом не стало Бабушки Лоры.
Через несколько лет — Дедушки Володи, почти сразу же за ним, в один год, скончался в Брянске Дедушка Юра.
Бабушка Саша пережила всех и увидела правнуков.
Мне так и не удалось подсмотреть, как поезд выглядывает одним глазом из леса, а потом показываются звезда и цифры на пузе, и все такое. И больше уже не удастся никогда.
Во-первых, потому что последние несколько лет, когда жива была только Бабушка Саша, и потом, когда пришло время ее хоронить и поминать, я приезжал из Москвы на машине. Всего-то восемь часов хорошей езды.
А во-вторых, всему свое время: и ожиданию поезда, и его прибытию, и множеству больших и маленьких станций в дороге, и его отправлению.
Радуга
Плохие слова
В детском саду номер двести девять был наказан Гога Зырин, малолетний хулиган и всеобщий любимец. Гога толкнул в грудь Павлушу Клюйкова, тот упал навзничь, ударился головой о пол и разревелся на всю комнату.
Днем ранее Гога съел на спор живого таракана и выиграл у богатенького Павлуши двадцать копеек. Огорченный Павлуша мучился несколько часов, а потом все рассказал воспитательнице Лидии Андреевне. Двадцать копеек заставили вернуть. Гогу показали врачу.
Вечером Лидия Андреевна на минутку отвела в сторону Гогину маму, та схватилась руками за горло и пошла розовыми пятнами.
И вот сегодня Гога подошел к Павлуше и со словами «Гад ты, Павлуша!» толкнул его на пол.
Остаток дня Гога простоял в углу с перерывом на обед, полдник и тихий час.
От него требовали просить прощения.
Друзья украдкой навещали Гогу.
— Павлуша так плакал, — шептала в ладошку Ирка Хапилова. — Гога, ты больше его не тронь, а то тебя снова накажут. Все и так знают, что ты самый сильный.
— Все равно деньги назад не получишь, — высказал мнение Батон. — Павлуша жмот известный.
— Лучше бы ты ему в компот плюнул, — посетовал Лысый.
Гога молчал.
Ближе к вечеру не вытерпел сам Павлуша.
— Я на тебя больше не злюсь, Гога. Давай мириться, — попросил мягкотелый домашний Павлуша.
— Мириться не буду, — прошипел в ответ Гога. — Но прощения попрошу. Иначе сегодня дома меня сожрут. А теперь вали отсюда!
Павлуша закивал и отошел.
В половине шестого Гога повернулся лицом к группе и громко сказал:
— Лидия Андреевна! Я хочу извиниться. Прости меня, Павлуша! Пожалуйста.
Все стихли.
— Па… прощаю, — отозвался Павлуша.
Лидия Андреевна едва заметно нахмурилась.
Гога тут же окинул взглядом свою команду и попросился в туалет. Лысый, Батон и я, по очереди, с соблюдением конспирации, последовали за ним.
В туалете из всех кранов хлестала вода. Считалось, что так нас нельзя подслушать.
— Я Павлушу даже пальцем не трону, — сразу же сказал Лысый. — Себе дороже выйдет. Нужно ему намочить и связать шнурки у ботинок. Или…
— Не об этом речь, — остановил его Гога. — Я тут кое о чем подумал, пока стоял. Завтра расскажу.
— Почему завтра? Почему не сейчас?
— Завтра во время прогулки, — отрезал Гога. — Слишком важное дело.
Лично я ждал следующего дня с большим интересом. Гога никогда не бросал слов на ветер.
Неужели у него в самом деле есть настоящий пистолет?
Все оказалось гораздо серьезнее, чем самый настоящий пистолет. Что такое, в конце концов, пистолет? Железка.
День был ясным, и группу выгнали гулять сразу после завтрака.
Мы собрались возле Гоги. Тот еще некоторое время с важным видом тянул резину.
Потом потащил нас к клумбе, самому удаленному от Лидии Андреевны месту.
— Все ведут себя, как малые дети, — начал Гога подготовленную речь. — Постоянно все рассказывают Лидии. Лидии Андреевне.
Мы молчали. Рассказывать Лидии Андреевне было самым обычным делом.
Таков был порядок вещей, раз и навсегда заведенный обычай. Лидия Андреевна олицетворяла для нас Советскую родину, строгую, но справедливую.
Да она и сама все про нас знала. При этом наказывала редко, каждая публичная кара становилась событием. Просто провинившийся ребенок на какое-то время отлучался от нее, лишался ее любви и внимания. Этого было достаточно.
«Ты должен исправиться сам. Ты должен этого захотеть. Сам, только сам. А если нужно, ты должен помочь товарищу».
— Нормальные парни не закладывают друг друга, — продолжал между тем Гога. — Про сволочь Павлушу я не говорю. А вот индейцы — никогда. Батон, ты можешь представить, чтобы Чингачгук Большой Змей настучал на Зверобоя?
Батон пожал плечами.
— Индейцы! — сказал я. — Тоже сравнил! Ты еще скажи — Зорро!
— Точно! Или мушкетеры!
Мы с облегчением зашевелились.
Гога окинул нас презрительным взглядом.
— А что мушкетеры? Они тоже сначала были детьми. Короче! Если вы мне друзья, давайте больше не ходить к Лидии с ябедами. Ни на своих, ни вообще на кого. Если нет — я вас больше не знаю!
— Погоди, Гога, — попытался возразить Батон. — Это не ябеды. Ябеды это другое. Когда ты бегал к метро за мороженым, мы никому ничего не сказали.
— Ага, потому что сами жрали это мороженое. А когда я Ирку поцеловал, кое-кто сразу разболтал Лидии.
Гога посмотрел на меня.
Я съежился.
— И это — подло.
В очередной раз Гога давил нас своим авторитетом.
— Как хочешь, — легко согласился Батон. — Давайте ничего не будем Лидии Андреевне говорить.
— Не будем, — неуверенно поддакнули остальные.
— Но мы должны испытать друг друга, — продолжал Гога.
Ага, испытать! Гога не был бы Гогой, если бы не придумал что-нибудь в этом роде.
— Сейчас мы пойдем за беседку и будем говорить слова. Сами знаете какие. А потом посмотрим, что вы за друзья.
— Ругаться, что ли? — уточнил Лысый. — Зачем далеко ходить? Можно прямо здесь.
— Ты не понял, Лысый. Мы будем говорить самые плохие слова, все по очереди.