А я слабак и гнусная тварь. Собирался бежать, рассказывать все Лидии Андреевне. Ничтожество. Только по чистой случайности я стою здесь, в кругу настоящих мужчин, а не реву, уткнувшись в колени Лидии Андреевны.
Да, но потом было сто раз повторенное «это буду не я». И это действительно буду не я. Может быть, я тоже смогу. У меня тоже есть что сказать.
— Я тоже хочу кое-что сказать, — невольно подражая Гогиной интонации, произнес я.
Друзья посмотрели на меня с испугом. Что еще? Все здание миропорядка и так лежит в руинах. Что еще можно преступить?
— Говори, — сказал Гога и напряженно прищурился.
Я понял, что могу на него положиться.
— Я знаю, что мои родители делают… это. Ну, ебутся.
Меня едва не вырвало от звука собственных слов.
Зачем? Зачем?
От меня заметно отстранились.
— Ты уверен? — осторожно спросил Батон.
Зачем? Мама, папа, простите меня!
— Да, — Хуже мне не было никогда в жизни. — И твои тоже. Все взрослые…
Горло перехватило. Батон раскрыл рот, не зная, плакать ему или ударить меня.
Растерялся даже Гога.
— И что в этом такого? — как ни в чем не бывало, спросил Павлуша. — Ты думал, тебя в «Детском мире» купили?
Лысый заржал как лошадь. Батон тоже сделал вид, что ему смешно.
Гога посмотрел на Павлушу с настоящим уважением.
Я остолбенел.
Моя страшная тайна оказалась пустышкой. Мой ужас и стыд превратились в комедию. Ничтожный Павлуша оказался в сто раз умнее и взрослее меня. А я… просто жалкий клоун.
— Да нет, — забормотал я. — Я знаю, откуда я… появился. Я только хотел…
Чего я хотел?
Зачем?
— Об этом в следующий раз, — остановил меня Гога. — Надо разбегаться, а то на нас уже все смотрят.
— Давайте поклянемся, — предложил Павлуша. — Что никто не выдаст… друга.
Гога вытянул вперед руку ладонью вниз и сказал:
— Клянусь. Буду последним козлом, если выдам.
— Клянусь.
— Клянемся.
— Никому ни слова!
— Ни слова.
Мы разошлись, но вскоре снова оказались все вместе, теперь уже возле шведских стенок. Оттуда мы свысока смотрели на остальных детей, не имеющих понятия об истинных человеческих ценностях. Находящихся в плену иллюзий и послушных чужой воле.
«Вот что значит настоящая дружба, — определил я для себя, — а все, что мы знали до сих пор, глупые детские игры».
Не выдать друга казалось довольно просто. Теперь даже Лидия Андреевна не сможет одолеть нас пятерых.
Это буду не я, упивался я своей клятвой.
Мушкетеры тоже были детьми.
С этого дня мы стали неразлучны.
За неделю мы добились того, что вся группа усвоила новое Пашино имя.
Когда нас никто не видел, мы говорили плохие слова, словно обмениваясь паролем. Мы говорили и о других вещах. О том, что все взрослые постоянно ебутся и с этим нам придется как-то мириться. Может быть, даже в этом и нет ничего плохого. Еще мы говорили, что Ирка Хапилова, хотя и считалась девочкой Гоги, на самом деле любит Пашу и даже тайком по-прежнему зовет его Павлушей. И таковы, похоже, все женщины. Но мужчины не должны ссориться из-за этого, и Гога достойно отступил, оставив Ирку Паше.
Однажды вечером мы все вместе убежали от родителей, пошли в парк и, трясясь от страха, бродили по темным аллеям до полуночи, пока нас не загребла милиция.
Гога пробовал курить, остальным не понравилось.
Трое из нас попали в один класс. Пашу, несмотря на все наши мольбы, родители устроили в английскую школу. Гога быстро перевелся в спортшколу, но поблизости. С Батоном и Лысым мы дружили до третьего класса. Потом Лысый уехал жить в другой район, а с Батоном мы как-то разошлись.
И только лет тридцать спустя я случайно узнал, что о плохих словах Лысый рассказал Лидии Андреевне уже на следующий день, а Батон через неделю. Оба они, оказывается, во время клятвы держали за спиной пальцы крестиком. Я пальцы крестиком не держал, но мне тоже гордиться нечем: я открылся Лидии Андреевне в день выпуска из садика. Она тогда говорила, что мы должны быть честными, добрыми, уважать себя и других, хорошо учиться в школе, любить родину и прочее. Некоторые дети заплакали, боязливое чувство неведомой, новой, без Лидии Андреевны, жизни поднялось и задрожало во мне. Наши клятвы показались мне глупым и мелким обманом, который ни в коем случае нельзя взять с собой в новую, почти уже настоящую жизнь.
И после линейки я все рассказал.
Лидия Андреевна не ругала меня. Многое из того, что она говорила мне в ответ, я тогда не понял, хотя запомнил почти слово в слово. Она сказала, что одни дети взрослеют быстрее, другие медленнее и что скоро ее помощь будет нам совсем не нужна. И еще она категорически запретила мне рассказывать о моем доносе ребятам.
«Категорически. Это последнее, что ты должен для меня сделать».
Наверное, так же категорически она запретила Батону и Лысому, потому что они тоже молчали как рыбы, молчали все это время.
Молчал и благородный Павлуша, хотя все узнал почти тогда же: его бабушка дружила с Лидией Андреевной, и он случайно подслушал их разговор.
Бедный Павлуша! Наверное, он первый из нас понял, как слабы люди и непроста жизнь.
Мы нарушили свою клятву, и судьба развела нас. Мушкетерами стали не все, очень скоро оказалось, что это никому не нужно. Мы были детьми, а потом выросли.
Только один Гога, кажется, так ни о чем и не узнал. Говорят, что его последние слова были: «Да пошли вы…»
Падая в любовь
И тогда они поняли, что не могут жить друг без друга, ни одной минуты и ни одной секунды.
Обессиленные, они лежали, слипшись телами, и дышали друг другу в губы.
Сна почти не было уже неизвестно сколько суток, вместо него приходило тягучее парящее забытье; если засыпала она, он немного отстранялся и смотрел на нее со стороны, пока она не открывала глаза и не тянулась к нему; она же нежно гладила его волосы, и он улыбался во сне.
Учеба в школе и институте, друзья и родители, новости политики и спорта, день и ночь, страны и цивилизации, времена года и фазы луны, дикие и домашние животные, мотоциклы и велосипеды, федеральные и местные власти — все это осталось там, за тяжелыми, плотно задернутыми шторами, а внутри ничего этого не было.
Вскоре он точно знал, сколько на ее теле больших и маленьких родинок, а она начала различать оттенки запахов его кожи. Они произнесли все слова любви на всех известных им языках, забыли их, и произнесли снова, и снова забыли. Они перепробовали разные позы и разные игры и вернулись к самым простым, находя друг друга, как левая рука находит в темноте правую. Само время то нависало над ними огромными дрожащими секундами, то бросалось бежать, и тогда дни неслись один за другим.
Когда он уходил от нее в туалет, она плакала, несколько раз ходила вместе с ним, но он стеснялся, и тогда она стояла за дверью, держась за ручку, и ждала его, чтобы к постели идти вместе.
Иногда они выбирались на кухню, чтобы приготовить и съесть какой-нибудь еды. Не размораживая, они сварили бройлерного цыпленка, съели макароны с сыром и кетчупом, толсто чистили и варили картошку, делали яичницу. В конце концов они вылили на подсоленный хлеб растительное масло, а остаток хлеба съели просто так. Когда казалось, что еда кончилась, в кухонном шкафу нашлись банка зеленого горошка и банка лосося в собственном соку, и это стало их маленьким праздником.
Когда есть точно стало нечего, они, не страдая от голода, обходились несколько дней без пищи. Лишь почувствовав в себе слабость и сердцебиение, она попросила есть, сказав, что иначе может умереть, не до конца подарив ему свой жар и свою нежность. Он нашарил в куртке двести сорок рублей с мелочью, и они решились на вылазку. Их томно перепутавшаяся одежда валялась по всей квартире. Надевая колготки, она не смогла вспомнить, зима сейчас или лето, и решила, что скорее всего — весна или лето, потому что на вешалке висела не дубленка, а джинсовая куртка. Он зажал деньги в кулаке, и они шагнули за порог.
Она прилепилась к нему, обхватив тело обеими руками, а он обнимал ее плечи. Она испуганно шарила под рубашкой, словно пытаясь туда спрятаться, а он прижимал ее к себе; и так они медленно шли, спотыкаясь друг о друга и вызывая недоуменные взгляды прохожих и сердитые сигналы водителей.
В продовольственном магазине они растерянно уставились на заполненные едой витрины, голод вдруг вылез из их животов и подпрыгнул ко рту.
— Чего возьмем? — спросил он, глотая слюну.
— Не важно, — прошептала она. — Но только так, чтобы не готовить. Я не хочу больше ничего варить или жарить. Я хочу только одного…
— Пельменей?
— Пожалуйста, нет. Чего-нибудь… совсем простого.
И тогда он решительно подозвал к себе неряшливую толстую продавщицу и сказал:
— Дайте нам, пожалуйста, четыре килограмма какой-нибудь колбасы и хлеба на все остальные деньги.
— На какие такие остальные деньги? — с подозрением спросила неряшливая толстая продавщица.
— Всего на двести сорок рублей. С мелочью.
Продавщица пробежала пальцами по калькулятору и объявила:
— Хлеба получается одиннадцать батонов. Берете?
Он в отчаянии посмотрел на нее, и тогда она пришла ему на помощь:
— Нет. Дайте нам восемь батонов, а на остальные деньги колбасы.
Продавщица плюхнула на весы два увесистых розовых цилиндра, подложила еще маленький кусочек и подала хлеб.
— На двести сорок ровно. Пакет нужен?
— Да, пожалуйста.
— Тогда получается как раз на двести сорок с мелочью.
И продавщица, пожевав губами, сложила еду в пакет.
И они, шарахаясь от машин, бережно понесли колбасу, хлеб и свои расплавленные сердца к дому, к забвению и неге, прочь с этой улицы и от всех этих людей.
Признайся, дорогой читатель, не криви душой, ты ведь теперь ждешь, что они умрут?
Ты опасаешься, что в последней строке они окажутся неизлечимо больны и вот-вот наступят их последние сутки?