— Что, до дома уже не донести? Рубль.
— Не клюй мозги! Давай так! У тебя же их хренова туча!
— Рубль.
— Вот ты сука какая! Толян! Рубль есть? Я совсем без мелочи.
Петухов зашарил в кармане, раздумывая, давать или не давать рубль. Этот Крысин хоть копейку, да выманит.
— На.
— Пошли.
Крысин и Петухов уселись на ближайшей скамейке. Мимо с привычным осуждением на лицах спешили на работу люди.
Крысин отвинтил пробку и до половины наполнил пластиковые стаканчики.
— Ну, давай!
— Давай, Валера.
Вместе с выпитой водкой в Петухова влилось какое-то тревожное предчувствие. Предчувствие постепенно росло, заполняло собой Петухова и, наконец, взорвалось.
— Валера, — прошептал Петухов.
— Что?
— Ты в свой холодильник сегодня не заглядывал?
— Да когда мне было? Ты же, урод, ни свет ни заря… — Крысин замер с раскрытым ртом.
— Что, если у тебя — моя голова? А?
— На хрена она мне нужна?! — Крысин выглядел растерянным. — В моем холодильнике? Да нет, ты что!
— Может, на всякий случай, проверим?
— Бля-а-а…
Крысин нахмурился.
Петухов попытался хотя бы приблизительно представить, как выглядит его отрезанная и окровавленная голова. Ничего хорошего на ум не шло.
— У меня там точно ничего нет, — сказал Крысин. — Я вчера вечером пиво допивал.
— Я тоже вчера жратву убирал — ничего не было.
Крысин и Петухов замолчали, собираясь с силами.
— Вот такая, бляха, метафизика, — растерянно сказал Петухов.
— Просто охренеть, какая метафизика, — угрюмо согласился Крысин.
— Пошли, что ли?
— Пошли.
Приближаясь к крысинскому дому, оба мрачнели.
— Что, страшно? — невесело усмехнулся Крысин. — Вот так-то. Будешь знать.
— Голова хорошо, а две лучше, — попытался бодриться трясущийся Петухов.
Возможность увидеть в холодильнике свою отрезанную голову приводила его в смятение. Выбросить свою, а не крысинскую голову почему-то казалось ему неэтичным. Может быть, действительно лучше припрятать ее до выяснения всех обстоятельств? Или даже позвонить в милицию?
— Валерка! Давай еще выпьем.
— Да ладно, пришли уже.
Крысин жил на первом этаже.
— Толян, не ссы, — сказал Крысин. — Это совсем не больно. Мою выкинули, и твою в случае чего тоже выкинем.
— Погоди!
— Только уж как следует ее упакуем и все-таки в канализацию пристроим. А то многовато наших с тобой голов в мусорке будет.
Крысин сунул ключ в дверь и защелкал замком.
— Ага, как твою, значит, в ящик, а мою в канализацию? В говно, да? Нет, я еще подумаю.
— Подумай, подумай. Только к себе ее забирай и там думай.
Крысин и Петухов остановились перед холодильником.
— Ладно, давай по двадцать грамм, — согласился Крысин.
— С завтрашнего дня — ни капли! — решительно сказал Петухов, клацая зубами о стакан.
— Открываем?
— Давай!
Крысин распахнул холодильник. Петухов зажмурился.
— Ни хрена нет, — как из тумана донесся до него голос Крысина.
Петухов посмотрел в холодильник. По углам жались полукольцо копченой колбасы и банка кильки в томате.
Больше ничего.
— Слава те яйца!
Крысин быстро осмотрел квартиру.
— Все в норме! — радостно сообщил он. — Это только у тебя, Толян, всякая подозрительная живность заводится!
— Надо было блюдо вымыть, — рассеянно сказал Петухов.
— Успеешь. — Крысин плеснул в стаканы водки. — Ну, давай! За окончание работ!
— Давай!
Петухов почувствовал себя спокойнее. Главным его желанием было заснуть, проснуться и ни о чем не вспоминать.
— Но откуда же она все-таки взялась? — спросил он.
— Это, Толя, не ко мне вопрос, — многозначительно ответил Крысин.
— Валера, а может, зря мы так? Может, с этой головой ученые делали какой-нибудь эксперимент?
Крысин толсто порезал колбасу.
— Клоны, наверное, — неопределенно сказал он. — Достали уже этими клонами!
— Нет, не клоны, — возразил Петухов. — Скорее просто явление, недоступное пониманию. Данность как таковая.
— Aenigma naturae, что ли?
— Ну да.
Крысин поставил колбасу на стол.
— Старичок! — сказал он. — Давай выпьем за нас с тобой!
Петухов не возражал.
— Я тебе знаешь, что скажу? — торжественно поднял стакан Крысин. — Я тобой горжусь, старичок. Серьезно. В этот час ты не дрогнул. Ты — настоящий.
Петухов блаженно улыбнулся и закивал головой. Он тоже испытывал к Крысину вселенскую любовь и, кроме того, уже начинал повсюду видеть глобальные метафизические причинно-следственные связи.
Дорожка без запаха с видом на свалку
В магазине были все рекомендованные на сегодняшний день продукты: яйца номер двенадцать куриные, полукопченая белковая колбаса и квадратный коричневый хлеб.
Мила встала в очередь и через два часа оказалась у прилавка.
— Дайте, пожалуйста, буханку хлеба и…
Недослушав, ей протянули твердый, как камень, брусок хлеба с пушком плесени.
— Что вы мне даете?
— Хлеб.
Мила растерялась. Действительно, хлеб. Точно такой же или лучший достался другим, она не видела. На полках хлеба не оставалось.
— Нет ли у вас другого?
— Нет.
Люди сзади тихо зароптали. Мила подняла голову.
— Этот я не возьму, — Буханка с деревянным стуком упала на прилавок, соскользнула с него и грохнулась на пол.
Очередь недовольно ахнула.
— Ты посмотри, Харитон! Ты только посмотри! — завизжала продавщица. — Она бросила на пол наш хлеб!
— Ненормальная, — послышалось из толпы.
— Сейчас я ее накажу! — Из-за ширмы показался огромный, хамского вида Харитон.
Мила сразу забыла про яйца и полукопченую колбасу.
— Сейчас я ее научу! — Харитон на ходу отрезал ножом кружочек колбасы, но не полукопченой, а вареной, размахнулся и швырнул его в лицо Миле.
Колбаса больно щелкнула по щеке, ненадолго прилипла и упала вниз. Мила почувствовала, что вслед за пришлепнутым колбасой местом краснеет все лицо, и, не оглядываясь, быстро пошла к выходу.
— Так ей! — раздалось сзади.
— Я ее проучу! — догонял голос Харитона.
Уборщица у входа намеренно вывернула ей на ноги ведро грязной воды и зло захохотала. Ноги тут же промокли, черная вязкая жижа испачкала чулки.
Миле стало страшно, она опрометью бросилась вон из магазина, незаметно пролетев все семь этажей, и опомнилась лишь на улице.
Был обычный день.
Мила потрогала униженную колбасой щеку и не удержалась от того, чтобы лизнуть палец. На пальце остался вкусный запах, и на секунду Мила пожалела, что колбасный кружочек не приклеился к щеке, но тут же отогнала эту мысль прочь. Утешая себя тем, что в доме хватит продуктов до завтрашнего дня, тем более что еще одну очередь ей просто не выстоять, она присела на гранитную скамейку со львами и попыталась успокоиться.
Нельзя, чтобы муж увидел ее расстроенной, иначе он снова будет молчать сутки или двое, а может быть, даже уйдет на неделю. Иногда, если он молчал особенно долго, ей хотелось, чтобы он ушел, и даже хотелось уйти самой. Но стоило ему заговорить, как она все прощала и снова старательно радовалась их общей жизни.
Мила оглянулась, стащила с себя грязные чулки и забросила под скамейку. Вокруг никого не было. Туфли были испорчены, их она тоже оставила под скамейкой.
Мила встала и медленно пошла по тропинке, наслаждаясь запахом хвои. Пахло смолистым корабельным лесом, треснувшей теплой корой, искусно вырезанными шишками. Думалось о морском ветре, струящихся песках и других красивых, книжных вещах.
Повинуясь неосознанному чувству, Мила подняла глаза и отшатнулась в сторону, едва не споткнувшись.
Навстречу шла старуха без лица, одна из немногих оставшихся, но оттого еще более страшных. Дистиллированной воды, чтобы плеснуть под ее безлицый капюшон, у Милы с собой не было. Худшие времена прошли, и сейчас уже почти никто не носил с собой дистиллированную воду.
Мила на миг заколебалась, а потом отчаянно свернула с тропинки и побежала по асфальту. Ногам было колко и холодно, но столкнуться со старухой было гораздо хуже, и Мила, перепрыгивая через трещины, быстро пробежала по острым камням до пересечения с другой дорожкой.
У дорожки, на беду, оказался сладкий розовый запах.
Розы Мила никогда не любила, считая их напыщенными, а запах — вульгарным; и неизменно предпочитала свои, узкие и извилистые хвойные тропинки.
А здесь все было плохо: стояла безветренная духота, взад и вперед ходили толстые, перекормленные крахмалом дети, мерзкие мужчины с тонкими усиками в соломенных шляпах и часами на цепочке, жеманные, готовые каждую минуту упасть в обморок женщины.
Удивительно, но розовые дорожки нравились многим, почти половина дорожек в городе была розовой, а хвойных всего две или три. Поэтому Мила в свои двадцать шесть лет почти нигде не бывала, перебегая по спасительным хвойным дорожкам из дома на службу, со службы в магазин и иногда еще в театр драмы. В парикмахерскую приходилось идти по жасминовой тропинке, и всякий раз Мила тянула и откладывала стрижку на несколько месяцев и даже лет.
В журнале писали, что некоторые люди, особенно мужчины, могут спокойно ходить по любым путям: розовым, хвойным, мятным, лавандовым и прочим, не испытывая ни малейшего неудобства. Мила думала над этим и нашла здесь новое подтверждение тому, что мужчины совсем другие.
Мила же, пройдя по розовой тропинке всего несколько десятков шагов, проклинала себя за трусость, за то, что убежала от безлицей старухи. Может быть, ей снова удалось бы незамеченной проскользнуть мимо. Все из-за того, что происшествие в магазине ее расстроило и вывело из себя.
Теперь она почти бежала, расталкивая встречных и вертя головой по сторонам в поисках пересечения с какой-либо другой дорожкой, на худой конец кипарисовой или жасминовой, где ей было бы не так тяжело.
О том, чтобы снова перебежать между тропинками по асфальту, не могло быть и речи, еще раз такого страха ей не выдержать.