Маршал ставит размашистую подпись и нажимает на столе кнопку селектора.
— Приказ готов, — коротко говорит он.
Тут же распахнутся тяжелые двери, вбежит адъютант, бережно возьмет со стола исписанный лист и, держа его перед собой, опрометью бросится вон.
— Пусть принесут мой обычный китель, — крикнет вдогонку маршал.
— Слушаюсь!
Невыносимо тяжел парадный мундир, невыносимо. Вся жизнь здесь, в этих орденах и медалях.
Вот эти еще фронтовые, самые дорогие. В двадцать два был уже капитаном.
Война есть война, из всего выпуска сорок второго года единственный остался в живых.
«Красная звезда» за Будапешт. Стыдиться нечего, армия выполняла приказ. Стыдятся пусть другие.
«Знамя» за сорок восьмой полк. Хороший был полк, и сейчас хороший.
Полковник Васин командует, боевой офицер.
А этот орден вручал лично Жуков: «Спасибо за дивизию, генерал». И честь отдал, коротко, крепко.
Вот учения «Щит» стран Варшавского договора. Эх, как же вытянулись рожи у английских наблюдателей, когда прыгала вторая штурмовая бригада!
Звезда Героя к юбилею.
Путь воина. Вся жизнь.
Еще раз надеть в День Победы, да хорошо бы успеть написать ребятам осенний Приказ. А там пора и на покой. В Кремле и так уже косо смотрят…
Спустя несколько минут в строгой повседневной форме выйдет маршал из своего кабинета в приемную. Лицо его спокойно, расслабленно. Кажется, что даже морщин на нем стало меньше.
Цепким взглядом окинет маршал вытянувшихся штабистов и распорядится негромко и властно:
— Сообщите в Политбюро, что я выезжаю. Немедленно начать подготовку полигона на Новой Земле. В течение трех дней мы должны произвести ответный ядерный взрыв. Атташе из Китая вызвать для консультаций. Если у китайцев есть к нему зацепки, будем менять. «Максим Горький» пусть доложится начальнику Генштаба. Все. Да, самое главное. Обеспечить немедленную передачу в войска Приказа об Увольнении в Запас Военнослужащих Срочной Службы. Не-мед-лен-ну-ю! Используйте все каналы связи. При необходимости задействуйте спутники и возможности военной разведки. Через час в каждом сраном стройбате Приказ должен быть. Проверю лично. Выполняйте!
Штабисты щелкнут каблуками и ринутся выполнять. Крутой нрав маршала известен каждому.
И взвоют медными жилами тысячи проводов, полетят в эфир бесчисленные точки и тире, развернутся в космос локаторы, а военные спутники притормозят на своих орбитах и растопырят им навстречу солнечные батареи…
— Западная группа войск, примите Приказ министра обороны…
— Крейсер «Москва», срочно примите Приказ…
— Петров, сука, опять спишь?! Приказ проспишь!
На станции слежения ВВС США на Аляске молодой радист сорвет с головы наушники и позовет дежурного офицера:
— Капитан! Сэр! Похоже, русские забивают эфир! Возможна передача секретных сведений! Включаем сканирование?
— Что? Какое сегодня число? Ах да… Расслабьтесь, Саймон. Это пошел по боевым единицам Приказ их военного министра об увольнении в запас ветеранов. Скоро парни поедут домой. Да, Саймон, домой…
Радист Саймон Кларк хлопнет себя по лбу и наденет наушники. Эти русские…
В штабе N-ской части раздастся телефонный звонок, заспанный дежурный снимет трубку.
— Слушаю. Так… так… так точно, все записал! Принял старший сержант Иванов, конец связи. Братцы! Приказ! Приказ! Петров, ко мне! Быстрее, та'ащ боец! Держи Приказ и в роту! Бегом! Бегом, бляха!!!
А министр обороны, суровый седой вояка, помолодевшей твердой походкой направится к выходу. Встречные отступают с ковровой дорожки и вытягиваются вдоль стен.
— Уезжают… в родные края… дембеля, дембеля, дембеля… — мурлычет маршал себе в усы и тихонько улыбается.
Черный лакированный «ЗиЛ» державно рычит у подъезда. Маршал сбежит по ступенькам и энергично захлопнет за собой дверцу машины. А может быть, еще и послужим, а?
— Погода-то какая, Демьяныч! — скажет он водителю.
— Весна. Как Приказ, Василий Федорович?
— Слава богу, все нормально. Ушел в войска. Да, весна…
Весна.
А вот и смена. Два часа пролетели мигом. Двадцать два дня, завтра будет двадцать один. Три бани, шесть караулов.
Солнца почти не видно. От леса тянутся длинные тени.
День, можно сказать, прошел.
Рябина
Тонкая рябина отчаянно раскачивалась, склоняясь верхушкой почти до самого тына.
Ветер рвал красные, сморщенные от мороза ягоды и последние, почти пережившие зиму сухие листья.
Подошли двое, один с лопатой, другой с кайлом.
— Сергеич, а может, ну ее? — сказал тот, что помоложе. — Смотри, погода какая. Хороший хозяин собаку не выгонит. Промудохаемся с этой рябиной до вечера.
Сергеич плюнул в снег семечкой.
— Надо, Петюня. Ну, не повезло нам, что поделать. Я и сам не помню, чтобы на Валентинов день такая метель была. Но уж больно жалко дерево. Столько времени за реку просится, к дубу этому. Да и Васька… Зря, что ли, он там с самого утра костер палит?
— Ну, смотри, тебе видней.
Петюня скинул полушубок, размахнулся и, длинно гыкнув, ударил кайлом в мерзлую землю.
Сергеич разгреб остатки снега.
Рябина притихла. Пришли, они все-таки пришли.
Петюня быстро выдолбил глубокий полукруг и остановился отдышаться.
— Слышь, Сергеич!
— Ну…
— А кто это завел на Валентинов день деревья пересаживать?
— Как это — кто?
— Ну, кто первый придумал?
— А хрен его знает. Всегда так было. Саженцы-то в любое время в землю тыкать можно, и весной, и под зиму, ничего с ними не станет. А взрослое дерево к другому подсадить — это нет. Только в Валентинов день. Иначе увянет, не приживется.
Рябине было больно. Острый металл ранил корни, нежные волоконца рвались и навсегда оставались в мерзлой земле. Но рябина терпела. Лучше, если бы Сергеич сам долбил, он дерево жалеет. Если не он — так век одной бы и качаться. Только совсем Сергеич старый стал, зимнюю землю копать уже не может. А этот молодой, ему лишь бы побыстрее яму выдолбить да ствол вынуть. Но жаловаться нечего, зря, что ли, столько лет просилась.
— Тихо, Петька, тихо! — прикрикнул Сергеич. — Смотри, какое корневище отрубил! Остолоп!
Петька обиженно запыхтел.
— Тебе бы, Сергеич, самому кайлом помахать!
— Давай, давай! Я свое отмахал.
Сергеич осторожно вынимал корни, отбивая комья мерзлой земли черенком лопаты. Не упирается дерево, само наружу лезет. Такая вот растительная история.
— Сергеич, давай перекурим.
— Да ладно тебе, почти откопали уже! Закончим — тогда и перекурим.
— Гад ты, Сергеич.
На другом берегу, рядом с раскидистым дубом догорал костер. Мужичок в тулупе приплясывал и тянул к огню руки.
— Глянь, Васька там совсем замерз.
— Васька-то? Не, этот не замерзнет. С утра небось два стакана тещиного первача засадил, ему теперь все равно, что костер жечь, что в прорубь нырять. Пьянь! Совсем разбаловался народ!
— Готово, Сергеич! Вытягивай свою рябину.
Дерево мягко повалилось на снег.
— Перекур, — скомандовал Сергеич.
Петька вытряхнул из пачки «Приму».
— Сегодня свои куришь, Сергеич?
— Свои, конечно. На что мне твоя трава?
Сергеич зажег беломорину, кашлянул.
— Слышь, Сергеич. А в городе, говорят, на Валентина другое празднуют.
— Брешут, Петька. Ничего другого отродясь не бывало. Только деревья, которые, значит, вместе расти хотят, в этот день друг к дружке подсаживают. Тогда, значит, они приживаются и дальше вместе живут, не сохнут. А больше ничего сегодня не празднуют.
— Я к чему веду-то, Сергеич. Дядь Михина дочка на каникулы приезжала. Так вот, она говорит, что у них в городе, день… ну этих… влюбленных, значит, отмечают. По-заграничному как бы.
— Дурак ты, Петька. Как есть дурак. С чего это твоим… кхе, влюбленным в такой день отмечать? Это дело летом, в лопухах отмечают. А на Валентина чего им отмечать? Деревья они, что ль? Скажешь тоже.
Петька ловко высморкался в снег, прижав ноздрю пальцем.
— За что купил, за то и продаю.
— Ладно, хватит курить. Понесли. Повыше бери.
Рябина, все еще не веря своему счастью, тронулась в путь: через дорогу, к широкой реке, за которой уже много-много лет одиноко стоял высокий дуб с обожженной молнией верхушкой. Неужели сбываются робкие рябиновые мечты? Неужели люди наконец прислушались к ее ночному шепоту и не поленились выйти на улицу в холод и метель, разгребли снег, выдолбили яму и теперь бережно несут ее прямо к дубу? А корни что же… Корни заживут. Сегодня Валентинов день, значит, скоро все раны затянутся, весной набухнут почки и пойдут новые ростки, тонкими ветвями прижмется она к своему дубу, а летом день и ночь будет шептаться с его листвой.
Петюня и Сергеич перебрались через реку по скользким шатающимся мосткам и, утопая в снегу, медленно потащили дерево к дубу.
— Ну, мать вашу, что так долго-то? — закричал пьяный с утра Васька.
— А ты бы взял да помог! — огрызнулся Петюня. — Нет, он, бляха, стоит, мурлом торгует! Давай-ка, быстро рой яму!
— Ты только не командуй! — насупился Васька, разгребая по сторонам угли. — Тоже мне, командир выискался!
Лопаты легко вошли в теплую землю.
— Поглубже, поглубже ройте, — указывал Сергеич.
— Сергеич, ну ее! Тут не оттаяло!
— Не оттаяло — кайлом долби. На три полных штыка яма должна быть.
— Пусть Васька долбит. Я уже намахался.
— Давай, давай. Всего-то осталось.
Рябину осторожно поставили в яму и присыпали землей.
— Хорошенько приминайте, хорошенько! — распоряжался Сергеич.
Парни затопали вокруг рябины.
— Все, Сергеич, пойдем! Хорош мозги клевать! Все в порядке с твоей рябиной будет!
Петька собрал инструмент.
Сергеич отошел в сторону и окинул взглядом два дерева. Рядом с кряжистым дубом ветер уже не так трепал тонкую рябину, уцелевшие гроздья раскачивались игривыми бусинками. Стесняясь молодых, Сергеич трижды пробормотал себе под нос старинный приговор: я люблю тебя, дубина, с Днем святого Валентина, я люблю тебя, дубина, с Днем святого Валентина, я люблю тебя, дубина, с Днем святого Валентина…