В такие моменты мне было приятно ухаживать за ними. Я кричал из кухни: «Дочь степей, не хочешь горячего чаю с лимоном?» Как правило, она не отказывалась. Я делал чай, присовокупляя к нему шоколад или печенье, и нес ей в комнату. И очень часто, почти всегда, она вставала из-за компьютера и говорила: «Перерыв». Протягивала руки для объятий, мы обнимались, как правило, завалившись на кровать, и так лежали по несколько минут.
В последний месяц я перестал приносить ей чай.
Глава 21
Дилан вернулся в город так быстро, как только смог. Ему удалось внести залог за Грейс, и теперь они ехали домой.
Грейс молчала. Она была раздавлена. Она не рассказала детективу Фергюсону, что произошло на самом деле. Она ни слова не рассказала про Эрика. Не рассказала, даже зная, что он подставил ее. Намеренно. Хладнокровно. Расчётливо. Она молчала. А вот Дилану рассказала. А как иначе? Фергюсон может держать ее за кого угодно – за убийцу, за сумасшедшую, способную убить человека из-за какой-то там проклятой выставки. Но если так же будет считать и Дилан… Нет, он должен знать правду.
Когда она закончила, они как раз подъезжали к дому.
Дилан заглушил мотор:
– Ты не должна его выгораживать. Мне надо кое-что тебе рассказать. Эрик не твой сын. Вернее, этот урод, он – не Эрик. – Грейс посмотрела на мужа. – Когда мы поругались и я уехал, то решил раскопать все об этом парне. Его имя Джастин Рендол. Его родители, Мария и Брайан, они усыновили твоего сына и назвали его Эриком. Джастин и Эрик – ровесники. Вероятно, Джастин знал, что Эрик ему не родной брат, что он усыновлен Рендолами. Когда им было по восемь лет, произошла трагедия. Эрик погиб. Его убило осколком газового баллона.
Пораженная Грейс смотрела на мужа.
– Я не знаю, зачем Джастин делает с тобой то, что делает, – продолжал Дилан. – Может быть, он таким образом мстит тебе за брата, может быть, он просто психопат. Не знаю. Но главное, он – самозванец. Он не твой сын. Понимаешь, Грейс, не твой!
Дилан рассказал, как попросил о помощи их общего приятеля Арнольда Дане, как ездил в Кваден, как сумел найти там старого приятеля семьи Рендолов и как тот рассказал ему о смерти восьмилетнего мальчика, погибшего по собственной глупости. Грейс слушала его, не перебивая.
– Он играл с нами, как кот с мышкой, – закончил свой рассказ Дилан. – Водил за нос, затягивая в болото. Ну ничего. Ничего.
– Господи, – тихо сказала Грейс.
– Теперь вот что. Сейчас ты соберешь все самое необходимое, и я увезу тебя в Мидллейк, в наш дом. Придется немного нарушить условие твоего освобождения, но это не страшно. Сейчас главное – спрятать тебя от этого урода. Он опасен. По-настоящему опасен. Он уже убил человека, подставив тебя, значит, он способен на все, что угодно. И он явно не собирается оставлять тебя в покое, пока не уничтожит. Я почти уверен, что ваша встреча – никакая не случайность. Он ее спланировал. И я не думаю, что он наркоман. Он все время врал нам. Единственная правда, какую он нам рассказал о себе – это его семья. Только не приемная, а настоящая. Приемной она была для Эрика. Твоего Эрика. Я отвезу тебя в наш загородный дом и после этого немедленно отправлюсь к окружному прокурору. Не бойся, милая, мы все это уладим. Тебе придется рассказать всю правду о сокрытии преступления, но, учитывая обстоятельства, мы сможем избежать реального срока. Не бойся.
– Я уже ничего не боюсь, – сказала Грейс спокойно. – Ничего.
До городка Мидллейк было три часа езды. Достаточно близко. И достаточно надежно, чтобы Эрик-Джастин не смог добраться до Грейс.
Но Дилан ошибся.
Тот, кто называл себя Эриком, знал про Грейс все.
Глава 22
«Может, хватит?»
Когда это было? Когда она сказала мне это впервые? Точно помню – летом: жарко было, окна с самого утра настежь. Но вот месяц… Нет, теперь и не вспомнить. Да и какая разница, боже, разве так важно, какой там месяц стоял за окном?
Черновой вариант романа был почти окончен. Обычно я стараюсь писать так, чтобы дальнейшую редактуру свести к минимуму. Но в этот раз я гнал текст без оглядки, не перечитывая то, что написал минутой раньше.
Старый компьютер раздражал своим тугодумием, но это еще было полбеды. Он отдал богу душу, не дотянув оставшуюся короткую дистанцию в две главы. Дописывал я их на телефоне. О, если и есть что-то более раздражающее, то мне оно неведомо. Каждая вторая буква – не та, которую мне бы хотелось увидеть на экране. Я промахивался по нужным буквам, но не стирал написанное, вверив судьбу текста интеллектуальной автозамене. И «торт» превращался в «трон», «ремень» в немецкого писателя «Ремарка», «бейсбол» в «бейсболку», «уголь» в «угол». Порой, перечитав написанное, я долго вглядывался в предложение и не мог понять, откуда тут то или иное слово. «Она шла вдоль берега озера, и зонт доносил до нее ароматы шалфея, из которого делали отара местные жильцы». Несколько дней я угробил только на то, чтобы исправить капризы автокорректора, как будто сидел над рукописью человека с умственным расстройством. Как же это сбивало с темпа! Я терял мысль, а когда находил ее, она уже не клеилась, выстраивалась уродливым предложением, косым каким-то, шершавым и занозливым, как неотесанное бревно.
«Ну прекрати, прошу тебя». – «Давай не будем, Линнет». – «Хватит. Родной, вот послушай, просто послушай меня. Я боюсь. Это что-то значит для тебя? Боюсь. За тебя боюсь». – «Не драматизируй».
В моем городке, в крохотном Майноте, невозможно купить сигарет, чтобы по пути не поздороваться с парой-тройкой знакомых. Размышляя над концовкой романа, я часами гуляю по изученным вдоль и поперек кварталам города, где каждый дом, каждый скол на их стенах знаком с детства. Я гляжу по сторонам, ищу взглядом что-нибудь, что может пригодиться для романа. Сколы на стенах. Художница черпает в них вдохновение. Как это там называется… Нужно будет поискать в интернете.
В мясной лавке, что принадлежит старику Одли, как всегда полно народа. Офицер Фергюсон покупает свиные сардельки. Ей-богу, лучше бы перешел на салаты, слишком уж… Даже не знаю, стоит ли вообще упоминать его где-либо, в интервью или в автобиографии. Из-за своей полноты и профессии Фергюсон слишком нереалистичен, шаблонный он какой-то. Будто я его выдумал, хотя чего его выдумывать, вон он, набивает сардельками пакет.
«Чего ты боишься, дочь степей?» – «Ты, пожалуйста, не обижайся, хорошо?» – «Да когда же это я на тебя обижался?» – «Мне кажется, ты начинаешь заигрываться. Я консультировалась с… со специалистом. Он сказал, что по описанию это похоже на делюзиональное расстройство». – «Глупость какая. Зачем ты вообще к кому-то там обращалась? А главное, мне – ни слова. Лучше бы босоножки себе взяла, те, замшевые, помнишь, которые тебе понравились». – «А сколько я, по-твоему, потратила, скажи?» – «Ты у меня не глупая, смею верить, что немного». – «В цифрах предположи, прошу тебя». – «Это важно?» – «Да». – «Думаю, долларов сто». – «Вот об этом я тебе и говорю. Мы ведь вдвоем в комнате. Для кого это?» – «Ну как ты не понимаешь?! Вся суть – в деталях. Я не могу просто заменить километры на мили и остановиться на этом. Мили должны быть всегда, к черту километры. Для меня должна стать только такая мера длины, иначе все рассыплется. Фунт мяса, офицер Фергюсон, старик Одли – все это есть наш мир. Мы живем в нем».
Фергюсон выходит из лавки и идет в мою сторону. Мне не хочется с ним разговаривать. Но, видимо, придется.
– Привет.
Я киваю в ответ и пожимаю протянутую руку.
– Как жизнь? Давненько тебя не видел, – говорит Фергюсон.
– Все путем, детектив.
Фергюсон говорит:
– Завязывал бы ты. Чудной вы народ – писатели. Ей-богу, не от мира сего.
Я дергаю плечами и ухожу. Болтать нет желания совершенно. Тьфу, дьявол, мысль потерял из-за него. Ах, да, тайна у меня какая-то несуразная выходит. За уши притянутая. Нужно бы ее поменять, как-то глубже копнуть душу художницы. Плоская она, как из картона. А ведь почти закончил, никак переписывать придётся? Пожалуй, можно обойтись парой ключевых глав. Наполнить их большей рефлексией героини.
Закурив, я коротко затягиваюсь. Оборачиваюсь. Фергюсон стоит на том же месте, где мы попрощались, смотрит мне вслед. Скотская у него работенка – людям вслед смотреть.
«Мне объяснили, что такое случается иногда».
Нужно кофе. Живот от него уже крутит. Стаканчик латте.
– Как обычно?
Джерри, бариста в единственном кафе города, улыбается мне как лучшему другу.
– Нет. Давай послабее.
Я выхожу из кофейни, делаю глоток и замираю. Холод пробегает по телу, как бывает, когда понимаешь, что забыл сделать что-то очень важное и теперь уже не сможешь этого сделать, или сможешь, но тебе придётся потратить много времени и сил.
Много времени и сил.
Много.
Весь проклятый роман перелопатить придётся!
Заметок накопилось так много, что в некоторые из них я забывал заглядывать. Листки валялись перед компьютером, заметки были в электронных блокнотах в телефоне, на бумажных стикерах на холодильнике. Повсюду. Никогда не мог систематизировать эту часть работы над романом. Неупорядоченный хаос. Много менее важных заметок попадались мне на глаза, я учитывал их в тексте. Но о главном забыл. Потому что, опять же, души нет в этой работе. Механика. Голая механика.
Одна из главных составляющих в книгах, вероятность которых стать бестселлером выше, чем у прочих, в структуре сюжета, напоминающего американские (русские! Русские, черт побери, дьявол в деталях) горки. Эмоциональные качели. Они то взмывают вверх, вызывая бурю эмоций, желание перелистывать страницу за страницей, то опускаются, и тогда повествование идет размеренно, спокойно, без каких-либо потрясений. Идеально вымеренные соотношения бурь и штилей на страницах романа – залог успеха. Амплитуда эмоциональных колебаний похожа на волны, нарисованные ребенком, – ровные, симметричные. Бесконечные погони и драки измотают и утомят читателя, равно как и бездействие героев, провисание сюжета.