– Отстань.
Мне бы заткнуться. Но я не мог. Я распалил себя, когда минутой раньше думал о том, как лишенные души книги становятся мировыми хитами, а эти ее «вампиры» пришлись в пику мне и моим размышлениям.
Это должна была быть обыкновенная бытовая ссора – бессмысленная и без последствий. Одна из тех, что забывается через час, и так сладко обниматься после нее; из тех, что случаются совершенно на ровном месте в семьях, созданных много лет назад.
Не помню, спал ли я хотя бы по три часа…
Не вали все на сон. Не ищи оправданий случившемуся тем вечером. Если уж ты уподобился сволочам в поступках своих, то попробуй не стать одной из мразей целиком. Не оправдывай свои действия, не пытайся найти виноватых, не сваливай ответственность ни на что и ни на кого. Ты неудачник, и Линнет здесь ни при чем. Никчемность твоих мечтаний и неспособность их добиться – чья это вина? Жены? Может быть, родителей, что баловали тебя? Еще поройся, обиженный ублюдок, поищи еще виновных, давай. Как это делают алкоголики и наркоманы – в порыве пьяного дурмана или наркотической ломки винят в своей жалкой судьбе всех, кто их любит, кто рядом с ними, несмотря ни на что.
Нет. До такого я не опущусь.
– Ладно, Линнет, извини меня, – сказал я и кисло улыбнулся. – Просто я стараюсь принять новую реальность, в которой мы, я надеюсь, будем счастливы и проживем долго вместе, однако из квартиры этой нам не выбраться. И муж твой – не писатель. Муж твой – продавец запчастей для пластиковых окон. Впрочем, уже даже и не продавец, а бог знает кто, поглядим, что удастся найти. С этой реальностью сложно примириться, процесс проходит болезненно, ты уж прости меня.
– Ты можешь перестать? Прошу тебя, перестань.
– Что перестать? – спросил я, хотя мог и не спрашивать.
– Перестань называть меня Линнет.
И вот тут что-то сломалось во мне. Что-то, что давно треснуло, развалилось к чертовой матери. Она попросила не называть ее Линнет, а я слышал в этом куда больше, чем просьбу. Я слышал скрежет железа и глухие удары о землю бетонных плит, слышал, как стекла, лопаясь, разлетаются на сотни метров (да, теперь уже метров, к чертям мили!) – то рушилось здание моих надежд, моей веры в себя. Я давно уже цеплялся за осколки, силился собрать из них что-то, хотя и понимал, что ничего не выйдет, но все же силился, гнал от себя прочь реальность, не давал проникнуть ей в мою кровь, в мои мысли, в мою жизнь, не состоявшуюся еще пока, но еще все возможно, возможно, пока руки загребают осколки, пока склеивают их как попало, но склеивают, я верил, старался верить. Верил, когда подростки смеялись мне в спину, отвратительно гундося, нарочито оскорбительно приветствовали меня «здравствуйте, мистер Блисдейл», я верил; верил, когда Фергюсон, этот неповоротливый тюфяк, не стесняясь нисколько моего присутствия, вертел пальцем у виска в мой адрес, я верил. Они держали меня за сумасшедшего, но разве я давал им повод? Я создал иллюзорный мир вокруг себя, создал жителей этого мира и себя самого, и семью свою, но разве я не отдавал себе отчет в том, что все это лишь плод моего воображения? Разве хоть на миг я поддавался пелене фантазий или, говоря попросту, разве я бредил? Я смеялся вместе с ними над «Блисдейлом», над «Линнет», и «Фергюсоном», и что им всем стоило подыграть мне, поддержать в причудливом желании создать себе альтер эго?
Ни одного русского автора нет в списках мировых бестселлеров! Есть итальянцы, французы, испанцы и скандинавы, американцы есть и израильтяне. Но есть ли хотя бы один автор из России, чьи книги продавались бы по миру тиражами, исчисляемыми миллионами? Как пробить эту стену? Артем Литвинов – в паспорте моем, как клеймо. Литвинова Зарина – жена моя и сын мой – Дмитрий. Тут понимать нужно, чувствовать точно грань между русофобией и мистификацией. Я – мистификатор. Я желал, чтобы на мировом литературном небосводе воссияла новая звезда. А когда я твердо, обеими ногами стоял бы на том небосводе, когда книги той «звезды» прочитают миллионы, когда проклятый «Нью-Йорк таймс» продержит их у себя на первой полосе, вот тогда бы сорвать маски!
Я – Артем Литвинов, известный в литературном мире под псевдонимом Дэвид Блисдейл, – парень из России. Из глубинки, из крохотного города под Иркутском, название которого вам и не выговорить, я стою рядом с Несбе и Тилье, с Гранже и Карризи, со Стивеном Кингом, черт подери! Единственный!
Не угодить мне в пантеон к великим классикам? Что ж, пожалуй. Да только и черт бы с ним, что там интересного? Пылиться среди никому не нужных призраков? Да и бессмертие ли это? Так, растянутая на века смерть. И им исчезать, растворяться в холодной вечности бесследно.
Само солнце – медленно угасающая звезда. И Вселенной перерождаться. Так о чем тут говорить, о каком бессмертии? Смертно все. И сама смерть, ибо придет время, когда некого ей будет забирать, а значит, перестанет существовать и она. Но это все патетика, глупая ко всему прочему, пошлая в своей примитивности. А если языком обычным: плевать я хотел на то, будут меня читать спустя сотню лет или не будут. Я три года назад выбрал себе темно-синий костюм и галстук со стальной брошкой, я примерял его в воображении множество раз. Я получал в нем множество премий, в этом костюме я подписывал контракты на экранизацию своих романов. Вот чего я хочу.
Но никогда Артему Литвинову не стать автором хита, который читает весь мир. Какую бы книгу он ни написал, ему – не стать. Однако по силам Блисдейлу. Вполне по силам. Нужно только следить за тем, чтобы тонкая пленочная стена, отделяющая мистификацию от реальности, не порвалась. Здесь важны мелочи. Каждая деталь.
Необходимо создать Блисдейлу его собственную биографию. Блисдейл не знаком с Литвиновым, он никогда не был женат на казашке по имени Зарина, супруга его – Линнет. Они в браке много лет и растят славного мальчугана по имени Тревор. У них есть дом, маленький дом в городке под называнием Майнот, штат Северная Дакота. Блисдейл – писатель, и книги его – для уютных вечеров под чай с печеньем. В чем его успех? Он угодил всем. Женщины среднего возраста найдут на страницах его книг страстную любовь; поклонники «леденящих кровь триллеров» получат порцию кровожадных убийств, а те, кому по душе детективы, нетерпеливо будут листать страницу за страницей, желая как можно скорее распутать клубок загадочных преступлений, совершенных хитроумным злодеем.
У Блисдейла сильные герои, они глядят трудностям в лицо, идут напролом к своей цели; они «сомневаются» не больше трех процентов текста и принимают сложные решения в семнадцати процентах; они «любят», но в меру и без порнографии (любовь – три и семь процента от текста, не больше); у них есть тайна, которая терзает их по ночам (по два процента на каждую треть романа).
Блисдейл – математик. Он следует формуле, и формула эта обеспечит ему признание. И лишь после него, после признания, с мистификацией будет покончено. Я скину маску. Меркантильность не убила во мне творца, не угробила мое эго. Оно пустилось по другому руслу. Первый русский писатель, потеснивший детективщиков с мировыми именами.
Но рассыпалось все в прах, все чаяния мои, все мечты. Я продолжал упорно строить замок из песка у самой кромки воды во время прибоя. Вязкая песочная каша в моих руках не желала принимать какую бы то ни было форму. А я все пыжился и пыжился. И вот уже Линнет уходит с пляжа. И не смеется больше над своим новым именем, видит во мне сумасшедшего.
Она больше не верит в меня. Моя Зарина, дочь степей, она не верит.
И просит прекратить все это.
Что-то, что давно дало трещину, развалилось окончательно.
Я шел по узким закоулкам памяти от первого дня нашего знакомства до самого последнего, когда собственными руками, вот этими вот самыми проклятыми руками, убил Зарину. Я старался припомнить каждую мелочь, в надежде, что это поможет восстановить пробелы, ослепляющие пятна в памяти.
Врач-криминалист сказал, что я находился в состоянии аффекта. Полагаю, сторона обвинения придерживалась иного мнения, считая, что я «косил», желая таким образом избежать тюрьмы. Я говорю «полагаю», потому что мне доподлинно не известно, что и как происходило в зале судебного заседания.
С того самого дня, как рухнул даже сам фундамент песочного дворца, когда, ослепленный вспышками безумного отчаяния, я совершил самое страшное из всех преступлений, мало что удерживалось в моей голове. Лишь теперь, по прошествии времени (полгода? больше? немногим меньше?), пелена спала, и я вернулся в ужасную реальность. И пишу эти строки.
Взявшись бередить прошлое, я преследовал только ту цель, о которой не раз уже упоминал здесь, и думал, что пишу для себя. Но теперь, когда я заканчиваю эти строки, мне стало понятно, что обращаюсь я, разумеется, не к себе.
Это письмо для тебя, Дима. Да, для тебя, но не воспринимай его как исповедь. Я не ищу твоего прощения, нет, поверь мне, я говорю это нисколько не лукавя. Не ищу. Ибо не заслуживаю его. Быть может, какие-то строки покажутся тебе лицемерными, в каких-то ты углядишь попытку найти моим поступкам оправдание, в иных – желания свалить ответственность на тебя или твою маму. Что ж, возможно, так оно и есть отчасти. Но это только потому лишь, что писал я его единым порывом. Письмо это – поток сознания. Я не буду его перечитывать и исправлять. Поток сознания суть прозрачная искренность, без прикрас и хитрых уловок. В грязном, не фильтрованном словесном потоке скрывается истинная душа автора, он оголяет ее неосознанно, отдавшись этому потоку. И, стало быть, будет сквозь строки легко читаться сущность написавшего, моя сущность. Эгоистичная. Инфантильная. Безумная в своих бредовых амбициях. Но одного тебе не прочитать сквозь строки, Дима. Никогда, ни единой секунды я не считал вас с матерью виноватыми ни в чем. Оставь на моей черной душе одно это светлое пятно, ибо это правда.
Ты – сын неудачника и сволочи. Ты – ребенок лучшей из всех женщин, хрупкой, но бесконечно сильной, с черными волосами и азиатскими глазами, которая видела красоту жизни в каждом тополином листе причудливой формы, в запахе новой деревянной шкатулки под дешевые свои украшения, в воскресном утре, когда я, отвлекшись от своих нелепых грез, прикручивал полку под кремы и шампуни в ванной комнате, когда исправлял «восьмерку» на твоем велосипеде, в болтовне на кухне за ужином, когда я нес всю эту чушь про дома в пять спален и выходные на Монмартре, называя ее идиотским, чужим ей именем, какой-то несуществующей «Линнет». А она смеялась в ответ, подыгрывала, еще не осознавая, что напротив нее сидит безумец.