И тут – Паша.
Он замечал оттенки ее настроения и разделял их. С ним можно было молчать, говорить и смеяться, и прислуживать ему не требовалось. Его это, наоборот, смущало: «Зачем ты моешь за мной тарелку? Я что, немощный?»
А она не понимала, как это не мыть за ним. Не прибирать, не гладить ему, не стирать. А что делать? Просто наслаждаться жизнью? Зуля так не умела.
Она думала, ее счастье в служении семье. Время, прожитое для себя, на йоге, на вокале и у косметолога она проживала с чувством вины: ведь семье никакого профита с ее йоги или песен.
А Паша сказал однажды: «Твоя улыбка – мой лучший профит». И подарил ей просто так десять часов аренды на звукозаписывающей студии, где обычно звезды пишутся.
Никакой рациональности, но от того еще приятней, Зуля даже расплакалась от счастья.
Уровень Пашиной заботы зашкаливал.
Однажды они всем балетным классом ездили в Питер. Так получилось, что Павел с первой половиной группы уехал на машине утром, а Зуля со второй должна была приехать через шесть часов на Сапсане.
– Тут ветрено, – написал Паша из Питера. – Не забудьте шарфы.
Зуля замоталась и шарфы забыла.
На Московском вокзале их с дочерью встречал Павел, в руках – шарфы.
– Я знал, что ты забудешь, – засмеялся он.
Сели в машину, Паша достал термос с горячим чаем. Налил Зулиной дочке, потом Зуле. Протянул ей трубочку:
– Ты зубы отбелила, тебе надо темное через трубочку.
Никто и никогда так глубоко не видел Зулю. Муж проходил сквозь нее, даже если она вставала на пути.
Например, на день рождения муж спросил ее: «Что тебе подарить?»
Зуля долго выбирала и выбрала колье в ювелирном магазине подруги.
У подруги неважно шли дела, она работала в минус, и эта Зулина покупка была бы и подарком, и поддержкой. Зуле важно было, что она может вот так, делом, поддержать подругу.
– Вот такое колье хочу, – сказала Зуля, – вот тут продается. Стоит вот столько. Мне очень хочется именно его.
На день рождения Зуля в итоге получила от мужа сертификат, в котором было написано, что он оплатил изготовление кухни по ее проекту. Колье не было.
Муж ждал восторга. Он вместо побрякушки подарил кухню и чувствовал себя героем.
Зуля не поняла: кухня – это их быт, их рабочий проект, который они и так делают. Ну, это все равно, что на день рождения пригласить друзей и подарить продукты, из которых именинник должен накрыть стол.
А Паша…
Паша видел, что она фанат мелочей. Например, у нее были сапоги с красной подошвой, а к ним пальто, в котором была красная молния и красная оторочка карманов, и перчатки с красным пунктиром по шву.
Это был такой деликатный синхрон в одежде.
Павел на день Рождения Зуле подарил черный кашемировый свитер, у которого была красная оторочка воротника. С ее пальто и сапогами – идеально.
Она долго гладила его в коробке, не могла поверить в такое точное попадание. Будто Паша покопался в коробочке ее желаний и выбрал самое заветное.
Однажды Зулину машину помяли на стоянке. Ничего страшного, но нужно разбираться со страховой. Зуля стала заполнять документы, для нее это было мучительно. Заполнила, приехала в офис. Оказалось, что она перепутала страховую: нужно было «СтахДом», а она приехала в «СтрахКом». Еле успела исправить ошибку.
Вечером Зуля рассказала об этом мужу.
– Ну, ты даешь. Бабы, конечно, существа с другой планеты, – смеялся муж, – надеюсь, тебя там никто не видел?
Муж переживал за репутацию: чтобы не говорили, что у него баба недалекая.
– Никто, – вздохнула Зуля.
На следующий день Зуля рассказала ситуацию Паше.
– Вот, блин. Назовут компании одинаково, разница в одной букве, а клиенту сиди, гадай, куда ехать.
Вот это поддержка!
Зуля с изумлением смотрела на Павла: он как бы заранее всегда был на ее стороне, и его любовь легко адвокатировала ее любые, даже очевидные глупости.
Зуля была поражена новыми обстоятельствами.
Просто она всегда говорила мужу «Ты самый лучший» и верила в это.
А оказалось, что так было, пока она сидела дома и варила кашу детям.
Зуля не выходила из квартиры, а на территории квартиры среди мужиков только муж, и он реально самый лучший, если ни с кем больше не сравнивать.
То есть такая победа на фоне неявки других участников.
Но такая выборка нерепрезентативна, правда?
Зуля вышла из дома и вдруг увидела других мужчин. Тех, кто в состоянии сам взять сметану из холодильника, тех, кто не играет людьми, как шахматными фигурками, тех, кто замечает и боготворит не себя, а женщину рядом с собой.
Это знание и вдохновляло, и удручало Зулю. Оно не давало возможности сохранять статус-кво, потому что после знакомства с Пашей ей в браке стало тесно и душно, и вместе с тем оно требовало принятия кардинальных решений.
А их Зуля не умела принимать, потому что за много лет брака, где она всегда была на подпевках и никогда главной, она разучилась солировать.
Передача про актрису закончилась, по экрану побежали титры под ремикс старой детской песни «Прекрасное далёко».
Там была строчка: «А сегодня что для завтра сделал я?»
Зуля выключила телевизор. Подумала: а сегодня что для завтра сделала она?
Зуля решительно выключила духовку, позвонила маме (в школе каникулы, дети у нее), протерла стол, написала и оставила на чистом столе записку, села в машину и уехала из города.
Вечером муж придет домой, войдет на кухню в поисках Зули и прочтет ее послание: «Индейка в духовке. Дети у бабушки до вторника. Я уехала прыгать с парашютом…»
Петь
Я с детства любила петь. Особенно в ванной. Усядусь в теплой воде и горланю что есть сил. Эхо играло роль бэк-вокала.
Акустически это звучало громко.
Я пела… романсы. Да-да, не удивляйтесь.
Пятилетний ребенок, обожающий романсы.
Во всем виновата мама.
У мамы был шикарный голос, глубокий и бархатистый. Он был создан для романсов.
Я слушала ее пение вся в мурашках.
И хотела быть как мама.
– На муромско-о-ой дорожке-е-е стояли три сосны-ы-ы, прощался со мной милый-й-й до будущей весны-ы-ы…
Мама была самоучка, и даже если пела не в ванной, а на кухне или в комнате, голос ее звучал так, будто она была профессиональная Эдита Пьеха, а внутри у нее – личное встроенное эхо, переливчатое, задорное, игривое.
Мама замолкала, и хотелось умолять: «Еще, пожалуйста, еще».
Но когда пела я, мама беззастенчиво хохотала.
Обычно я любила мамин смех, таяла в нем.
Но вот тот ее смех в ответ на мое пение мне не нравился. Он был каким-то кашляющим, оскорбительным.
Я росла отдельно от мамы: она в Москве, я в Калининграде с бабушкой и дедушкой.
Мама скучала, прилетала в гости, когда была возможность. С мамой прилетал чемодан подарков и романсы. Не знаю, чего я ждала больше.
Параллельно со школой меня отдали в Дом пионеров, чтобы развитие ребенка, вернувшегося с уроков, не прерывалось ни на минуту. Я ходила в разные кружки, среди которых был и кружок пения.
И я пела. Громко и задорно.
И даже солировала.
«В горнице моей светло-о-о-о…»
Бабушка очень гордилась моими успехами, рассказывала маме по телефону о наших новостях.
Я подслушивала на параллельном телефоне в другой комнате. Мне было приятно слышать, как меня хвалят и как умиляется мама.
– И поет хорошо, – докладывала бабуся, – из всего хора ее выбрали, сначала вперед поставили, туда, где микрофоны, а потом даже сольную песню дали. Хвалят ее.
– Ой, ну ладно уж… – сказала мама, – льстят. Я слышала, как она поет. Там нет ни слуха, ни голоса. Ей говорить этого не надо, но и обнадеживать ребенка без голоса тем, что он отлично поет, как-то неправильно.
Я помню, как тихо положила трубку. Так, чтобы никто не знал, что я все слышала.
Я положила трубку и… завязала с пением. Просто отказалась ходить. Сначала сказала, что у меня болит горло, потом, что мне совсем не нравится петь, а потом, что я просто не хочу.
– Почему? – спросила бабушка.
– Потому что у меня нет ни слуха, ни голоса, а все вокруг врут, что есть, лицемерно хвалят, а сами смеются надо мной.
Бабушка смотрела на меня долго и озадаченно, а потом разрешила не ходить в кружок.
Прошли годы. Мне лет восемнадцать. Я уже живу с родителями в Москве (бабушки и дедушки больше нет).
Отпрашиваюсь у мамы на дачу к друзьям с ночевкой.
– Мам, это ж здорово. Ночь, гитара, песни у костра…
– Только ты не вздумай петь, – говорит вдруг мама. – Испортишь о себе впечатление.
На самом деле, мама не желала мне зла и очень меня любила. И она разбиралась в пении и, вероятно, честно хотела спасти мою репутацию от позора.
Но я и не собиралась становиться певицей, я просто хотела петь. В ду́ше или у костра с друзьями.
Не чтобы поражать всех силой своего голоса, а чтобы просто получать удовольствие от пения, ведь это такая доступная, встроенная в каждого человека опция, а не только в Аллу Пугачеву и мою маму.
Мама перестаралась.
Мне тридцать восемь лет, и я не пою. Никогда.
Ни в ванной. Ни с друзьями. Тем более с друзьями. Никаких свидетелей, ни к чему это.
Однажды мы пришли с подругами в караоке. И там я в максимально дружественной обстановке, при полной поддержке зала, не смогла выдавить из себя ни звука. Внутри меня жил мамин голос: «У нее ни голоса, ни слуха», и он просто парализовал мне голосовые связки.
Мистика: говорить могу, а петь – нет.
Однажды мне написала письмо незнакомая девушка Вика. Она писала по рабочему вопросу, но у нее был такой чудесный стиль изложения мыслей, что даже рабочий текст вдруг стал приключенческим.
Я с удовольствием прочла письмо, мы созвонились, и я сделала ей комплимент:
– Вы очень хорошо пишете, Вика. Вам просто необходимо писать! Вести блог или книгу.
А она мне:
– Вы шутите, Оля? Однажды я написала рассказ, свой первый, и принесла его маме. А мама прочла и засмеялась. А рассказ был совсем не смешной, он про первую несчастную любовь.