А вел он отлично. Вот я вдруг подумала, что я давно отлично вожу свою жизнь, зачем же я оглядываюсь на инструкторов из прошлого, которые машут мне гнилыми яблоками? Мы же проехали эту остановку, разве нет?
Ну так и смотри тогда вперед, на дорогу смотри, Оля, слушай себя, решай, куда едешь, пойми, чего хочешь, дерзай, если можешь. Быстрей, ибо время, пора быть смелее, учись себя слышать, услышь, чего хочешь, беги на свиданье, свиданье с самою собой, и люби эту Олю, люби до мурашек…
Ох, кто бы знал, что это такая сложная наука – любить себя так, будто никогда не было больно, будто ты заслужила эту любовь.
Я смотрю на Тонину реальность, искаженную чужим перегаром, и на Тонину страну, безнадежную и отчаявшуюся, благородную, увлеченную самозабвенным служением своим личным сомнительным идеалам, и понимаю, что Тоня берет гнилое яблоко. Выбирает его, потому что не умеет по-другому.
Так хочется угостить ее своим хрустящим яблоком, но нельзя. У каждого своя яблочная философия.
Ей надо самой захотеть и научиться по-другому, а для этого надо очень устать от чертовых гнилых яблок.
Смотрю и думаю о том, что мы с Тоней живем на соседних улицах, а как будто на разных планетах. Единственное, что в этих планетах общее, – осень, которая наступит после лета, а лето – после весны.
Осенью в магазины завезут спелые сезонные яблоки, и мы с Тоней обе купим их, и, возможно, заплатим за них одному и тому же кассиру.
А потом пойдем в наши разные жизни, чтобы придумать разные шарлотки из одинаковых ингредиентов…
Не судить
Врач, которая вела мою первую беременность, была очень пугливая. Говорила постоянно: «Лучше перестраховаться» – и профилактически меня госпитализировала.
Если честно, я с удовольствием ложилась в больницу: столько актуальной информации из беременных первоисточников я ни в одном журнале не прочту.
Мне нравилось, что в отделении патологии, куда меня отправляли в регулярную ссылку, лежали женщины от самого раннего срока беременности до самого позднего, и можно было сравнивать животы, диагнозы и судьбы.
В моей палате стояло пять кроватей. Могло бы влезть шесть, но в углу был стол, где пациентам полагалось обедать.
В тот заход мы лежали вчетвером и очень дружили. Три Светы и я.
Целыми днями мы болтали без устали, просто не могли наговориться – настолько совпали темпераментами. У нас у всех были начальные сроки беременности и пустяковые поводы для госпитализации (в том плане, что мы ответственно относились ко всем процедурам, но не могли не понимать, что белок в моче – это не смертельно).
Вечерами к нам заглядывала медсестричка и говорила: «Пора выключать свет, и я сейчас не про лампочки».
Мы хохотали.
Во вторник я вернулась с планового УЗИ и увидела, что пятая кровать занята новой пациенткой. Там располагалась хмурая женщина с внушительным животом – месяцев на шесть.
От обеда она отказалась. Потом от ужина. Лежала, отвернувшись к стене.
Атмосфера в палате стала грозовой и тягостной. Беззаботно болтать, как раньше, не получалось. Хотелось говорить шепотом, а смех звучал как-то неуместно и кощунственно.
Мой муж умудрился передать мне передачку в неприемное время. Там были фрукты и моя любимая подушка с розовыми рюшками: муж хотел, чтобы мне было уютно в своей кровати, даже если она больничная.
Я стала угощать фруктами своих однопалаточниц.
К новой женщине тоже подошла, протянула персики, сказала:
– Вы не обедали, поешьте…
И тут она вдруг разрыдалась. Громко и протяжно. Чужая забота срезонировала в истерику.
Мы позвали медсестру, та принесла успокоительное.
Поздно вечером Надя (так звали женщину) рассказала нам свою историю. Собственно, истории никакой и не было. Всю историю можно было уместить в три-пять слов.
Просто ее, беременную, избил гражданский муж. И куда ей теперь – не понятно. Выйдет из больницы – и некуда. К старенькой маме в покосившуюся хибарку на краю деревни, на краю страны? Где ни врача, ни учителя, только спившиеся односельчане? С младенцем?
А других вариантов нет.
Той ночью мы впятером сидели на Надиной кровати и обещали ей, что все наладится. Что мы найдем варианты. Поможем снять квартиру. Придумаем работу. Света сказала, что слышала о кризисном центре для беременных, оставшихся без средств к существованию. Мы гладили Надю по плечам и по голове, шептали ей: «Главное, что с ребенком все в порядке», – а она плакала и говорила: «Девочки, что бы я без вас делала!»
Когда она вышла умыться, мы со Светами успели обсудить, что хуже гада, чем мужик, поднимающий руку на беременную женщину, невозможно придумать.
Я в ту ночь долго не могла заснуть. Меня потрясла ее история. Я часто пытаюсь поставить себя на место другого человека, чтобы понять мотивы его поведения, но представить себя на месте Нади я категорически не могла: сердце начинало учащенно биться, когда я представляла, как кто-то замахивается на мой живот. А представить в роли «кого-то» любимого мужа не могла тем более.
Утром я проснулась рано и случайно подглядела, как Надя переодевается. У нее на животе, слева, была огромная синяя гематома. Я ужаснулась и не смогла отвести взгляд.
Надя порывисто отвернулась. И я тоже. Нам обеим было стыдно, только по разным причинам.
На утреннем обходе врач осмотрел внимательно Надин живот и спросил сочувственно:
– Вы заявление на него написали?
Мы все поняли, о ком речь.
– Нет, – сказала Надя. – Не хочу ни с кем воевать.
Когда врач вышел, одна из Свет спросила у Нади:
– Ты уверена, что не хочешь его наказать?
– Уверена. Я во многом сама виновата, – ответила Надя.
– Сама себя ударила ногой в беременный живот? – не выдержала я.
– Он не бил меня в живот, он толкнул, и я сама налетела на спинку кровати…
Мне показалось, что Надя его защищает, но это было так невероятно, что я убедила себя, что мне именно показалось. Какая разница: толкнул или ударил. Это в любом случае насилие.
На следующий день мы отыскали телефон кризисного центра для беременных женщин, оставшихся без средств к существованию, звонили туда, диктовали паспортные данные Нади, описывали ситуацию и необходимую помощь. Заявку у нас приняли, обещали рассмотреть и разработать индивидуальную программу реабилитации для Нади (поиск работы, жилья и так далее).
Все это время сама Надя безучастно лежала на кровати. И в тот день, и дальше. За полторы недели она умудрилась, почти не вставая, похудеть на семь кило. Оказывается, стресс весит примерно килограмм живого веса в день. Ее синяк на животе стал желтым, она мазала его какой-то мазью на основе облепихи, которую подарила Света.
В среду, спустя десять дней, я надолго ушла из палаты: собирать документы на выписку и выяснять бюрократические подробности, почему нельзя уйти на выходные. Очень хотелось скорее домой.
Когда вернулась, увидела, что на Надиной кровати сидит небритый мужчина, а самой Нади нет.
– А где Надя? – спросила я.
– Ушла воду в банку наливать, для цветов, – мужчина кивнул на астры.
– Ясно, – кивнула я.
Тут вернулась Надя, а одна из Свет из коридора заглянула в палату, схватила меня за руку и утянула в коридор.
– Это он, – зашептали Светы.
– Кто «он»? – не поняла я.
– Муж. Надин…
У меня вытянулось лицо.
– Наверное, их нельзя оставлять одних, – сказала я испуганно. – А вдруг он опять?…
В моем понимании человек, который однажды ударил беременную женщину, живет очень напряженно: у него все время чешутся кулаки, а он их упорно чешет, пытаясь остановить самого себя от очередного удара.
– Ну, мы рядом. Тут. Если что. Над душой стоять тоже не вариант. Им же надо про все поговорить. Про вещи, про развод… – неуверенно предположила Света.
Мы честно простояли полчаса в коридоре, а потом решили одну из Свет отправить на разведку. Было как-то тревожно.
– Девочки, да заходите все, что вы как не родные, – крикнула Надя в робко приоткрытую Светой дверь.
Надю было не узнать. Разрумянилась, волосы прибрала, халат кокетливо подвязала, талию отметила.
Какое-то воплощение стокгольмского синдрома, в котором жертва пытается понравиться террористу.
– Это девочки мои, я тебе про них говорила, – смущенно лопотала Надя и было не понятно: это она нас смущается или его. – Три Светы и Оля, представляешь?
Она неестественно засмеялась.
Всем было ужасно неловко.
– Девочки, хотите зефир? – Надя кивнула на белый сливочный зефир на тумбочке.
Я такой обожаю. Особенно мягкий и свежий.
Но от Надиного мужа я не хотела зефира. Я хотела, чтобы он ушел. И больше никогда не приходил. Ни в нашу палату, ни в Надину жизнь.
Он, будто услышав, стал торопливо собираться.
На прощание они обнялись и поцеловались. У нас на глазах. А потом Надя пошла его провожать до лифта: дальше нас не пускали.
И было непонятно, почему они не обнимались там, у лифта.
Надя вернулась в палату через пять минут. В воздухе было разлито такое тугое молчание, что даже ходить сложно: приходится преодолевать физически ощутимое осуждение.
– Ты его поцеловала, – хмуро произнесла вслух Света наши общие мысли.
– Да. И что?
– Целуют тех, кого простили, – пояснила Света.
– Мы помирились, если вы об этом, – ответила Надя с вызовом.
В палате висела грозная тишина.
– Помирились с человеком, который ударил тебя, беременную? – уточнила Света.
– Помирились с человеком, от которого я беременна, – пояснила Надя и добавила как-то зло: – Жалею, что рассказала вам.
– Это называется созависимость, – вынесла вердикт Света.
– Это называется безвыходность, – вздохнула вторая Света.
– Это безответственность! – возмутилась я.
– Это называется любовь, – отрезала Надя.
Мы молчали. Не знали, как реагировать.
Муж Нади был нашим врагом десять дней. Нашим общим врагом. Мы за эти дни целый план спасения разработали, где у каждого была своя зона действий и много важных подпунктов.