Но все это оказалось никому не нужно, ведь выяснилось, что букет жухлых лохматых астр – вполне достаточное извинение за гематому на беременном животе.
– В конце концов, это не ваше дело! – громко сказала Надя, не глядя на нас.
«Это было нашим делом, пока не было его», – подумала я, но вслух говорить не стала.
– А ты не боишься, что он опять это сделает? Ударит? – спросила Света.
– Он не ударил, а толкнул. И это было состояние аффекта.
– А если оно повторится, это состояние аффекта?
– Оно повторится у меня, если я останусь одна, – зло сказала Надя. – Вот вы тут планы спасения разрабатываете, в чип-и-дейлов играете. Для вас это приключение, будто играете в куклы или в морской бой. А для меня это моя жизнь. Это я, беременная, должна пойти к чужим людям и упасть им в ноги. А вы по домам к мужьям под мышку пойдете. Не надо судить людей со своих колоколен, они разные у всех. С ваших теплых колоколен моей не видно совсем. И ваш план – это как наивный рисунок ребенка фломастерами на ватмане: тут пиф-паф! – убьем злодея, тут бумс! – прилетела фея и превратила золушку в принцессу. Айда на нашу планету, девочки. Тут все гораздо сложнее. Тут живые люди живут, неидеальные. И не судите их за то, что в их кроватках нет подушечек с розовыми рюшами…
Я зарделась. Почему-то решила, что это камень исключительно в мой огород.
Ночью я опять не могла заснуть.
Мысленно рассуждала, что я вот лежу на сохранении ребенка в городской больнице. Анализы не идеальны, и я готова на все, чтобы малыш родился здоровым. Это мой способ его защитить и сохранить – прогнать белок и лейкоциты.
А кто-то готов лечь в кровать с человеком, который может ударить. Женщину и ребенка. Это опаснее плохих анализов, но человек осознанно делает этот выбор. Почему?
А на другой чаше его весов – истерзанная, растоптанная гордость, зависимость от благосклонности чужих людей или, что еще хуже, заброшенная хибарка на краю деревни с покосившейся печкой, и полное бесперспективье.
И я со своей розовой подушечкой и нарядным мужем, передающим персики во внеурочное время, не вправе никого судить. Особенно ее.
Я сходила в душ. Вернулась.
На тумбочке стояла больничная тарелочка, а на ней – зефир. Надя угостила.
Она выглядела отстраненной и виноватой.
Я не хотела обижать Надю. Точнее хотела. У меня было чувство, будто Надя обидела меня.
Будто я инвестировала свое время, эмоции и ресурсы в ее судьбу, а ей не пригодилось.
С другой стороны, она не просила меня ни о чем. Никого из нас не просила. Просто имела несчастье попасть в нашу сердобольную палату и имела неосторожность расплакаться при нас. Дальше – это все была наша инициатива.
Я увидела, что зефир лежит у всех нас, и у каждой Светы тоже. И никто из нас к нему не притронулся.
Но, по сути, предъявить Наде нам нечего – только свои несбывшиеся роли великих спасительниц.
Я не адвокат ее неродившегося ребенка, который живет в животе, покрытом гематомой. Надо просто взять и откусить этот чертов зефир.
И сказать:
– Какой вкусный и свежий зефир!
Это будет означать: «Надя, прости, что лезем в твою жизнь. И причиняем счастье».
Мне нравится одна знаменитая мысль: «В семье двух психологов фраза „этот кофе ужасен“ означает лишь то, что кофе очень плох».
Очень часто в семьях бывает так, что человек говорит: «Какой ужасный кофе!» – но при этом ненавидит не сам кофе, а человека, который его сварил.
Я смотрю на Надю, и мне хочется сказать ей: «Какие ужасные цветы, эти астры, Надя!» И в этот момент я буду ненавидеть не цветы, а того, кто их принес.
Зефир тоже принес он, но подарила Надя. Я не знаю, как поступить.
Надя смотрит в окно. Уже час стоит и смотрит. Наверное, она плачет, но нам не видно. Наверное, надо ее обнять, но так сложно переступить через лохматые астры.
– Я получила урок, девочки. Теперь нужна работа над ошибками, – вдруг говорит Надя кому-то в окне. – Я не дура. Все это, когда случилось… Я как-то поняла, что я не жена, а бесприданница. И что со мной вот так можно. А если что, то всегда есть астры. А со мной так нельзя. И астры – это просто астры. Для души нет крема с облепихой, а там тоже синяк. И он не пройдет. Он оставит рубец навсегда. Я дам шанс. Не ему, как он просит, а себе. Попробую простить. Вдруг это все, правда, как страшный сон. А если нет…
Надя замолчала. Голос ее дрожал.
– А если что, у тебя есть мы, а у нас есть план, – сказала Света, подошла и обняла Надю.
– Может, он и дурацкий, но он хотя бы есть, – сказала вторая Света.
– Я лично его придушу, если что, и букет этот первоклассника знаешь куда засуну? – сказала третья Света, и мы все засмеялись.
– Девочки, что бы я без вас делала, – вздохнула Надя.
Я откусываю кусок зефира. Он свежий и мягкий, я такой люблю.
– Какой вкусный зефир, Надя, – говорю я громко. – Спасибо.
Эта фраза означает, что жизнь очень сложная. И что с моей колокольни видно, что Наде нужна поддержка, а не советы, а это, как выяснилось, не одно и то же. И что я очень люблю зефир.
Раскрашивать
У психологов есть такое забавное упражнение – рисунок в четыре руки.
Оно диагностирует степень взаимопонимания между владельцами рук, будь то муж и жена, мама и ребенок, брат и сестра, не важно кто.
Перед участниками кладут чистый лист бумаги. Задача: нарисовать общий рисунок, не договариваясь, молча, не комментируя свою идею и ход мыслей. Рисуем по две линии. Сначала один человек – две линии, потом другой – и так по очереди.
И вот, скажем, жена рисует две линии. Думает: «Отличные рельсы я нарисовала, сейчас муж дорисует шпалы, и вместе мы нарисуем в итоге красивый поезд с вагонами на рельсах».
А муж думает: «Хм, наверное, это основание дома, надо дорисовать крышу», – и рисует крышу.
Жена злится: «Ну вот, это не шпалы, которые я хотела, а какая-то… елка?
Ну да, наверное, елка. Ну, раз елка, значит, придется ее и дорисовывать», – и рисует еще две палки, типа ветви.
Муж смотрит и думает: «Всю задумку мне сломала, такой дом мог бы быть. А теперь что? Елка какая-то… Пусть сама выкручивается…», – и дорисовывает елке еще ветвей.
Психолог в этот момент наблюдает за художниками, пытается понять, насколько сильно злит их эта раскоординированность. Ведь каждый из них сейчас ломает планы другого, создавая поверх них свой, новый план.
Как на такие вещи реагировать правильно?
Этот тест не только на взаимопонимание, но и на то, как человек умеет адаптироваться к сломанным планам.
Весна 2020 сломала планы на жизнь всей планете. Люди собирались по своим делам и вдруг узнали, что никуда идти не надо: там, на улице, опасно. А дома – безопасно.
И надо научиться жить дома. И именно дома теперь – вся жизнь.
Жить дома – это новая реальность. Дом, даже если он большой, маловат для жизни.
Я однажды смотрела фильм, и там один враг сказал другому: «Эта планета слишком мала для нас обоих». Это означало, что кому-то из них нужно катапультироваться на другую планету.
Дом превратился в «весь мир».
Тут и семья, и работа, и путешествия, и друзья.
Это сильный стресс, означающий новую реальность, пусть и всего на несколько месяцев.
Мы испугались и замотали головой.
Отрицание. Гнев. Торг. Депрессия. Принятие. Люди неизбежно проходят все эти стадии «внедрения» новой жизни в старую, будто станции метро.
Метро везет из старой жизни в новую. Со всеми остановками.
Как-то раз по молодости я поздно вечером ехала в вагоне метро и заснула. Приехали на конечную, а я сплю. Я тогда училась, работала и подрабатывала, времени на сон оставалось мало, вот организм и не выдержал.
И вот просыпаюсь я и не пойму спросонья, что происходит: я в вагоне одна, да что там в вагоне – во всем поезде, и он несется куда-то на бешеной скорости… А-А-А-А-А! Я в ужасе вскочила, за голову схватилась и стала метаться по вагону. Сердце от страха выскакивало из груди. «Господи, господи, – бормотала я. – Куда меня везут?» Я понятия не имела, как выглядит депо для поездов метро. Это много-много поездов? Там светло? Двери открывают? Выйти можно будет?
Или это темный и страшный ангар, где я в кромешной темноте останусь? Позвонить машинисту не догадалась: паника блокировала здравый смысл.
Помню, я даже заплакала. Но на самом деле я дольше пишу, чем мы ехали. Поезд вдруг встал в туннеле как вкопанный. С одной стороны стена, с другой – еще один поезд, в котором не горит свет. Я вскочила, подбежала к дверям с надписью: «Не прислоняться» и прислонилась к ним: «ВЫПУСТИТЕ! Выпустите!» Это уже депо? Или остановка? Мы тут до утра? Кто-нибудь знает, что я тут и мне тут страшно? Поезд вздохнул и тронулся вперед. Мы снова разогнались. Через пару минут я увидела свет в конце туннеля, и мы выехали на станцию.
Двери открылись, я выбежала из вагона, села на станции на скамейку, прижалась к фонарю и расплакалась от пережитого стресса. Ко мне подошла остроносая женщина, похожая на Шапокляк, в оранжевом жилете, которая заметила, как я приехала на поезде из депо, и сказала строго: «Будете круголя катать – оштрафую!» А я была так счастлива, что теперь в относительной безопасности и мне не придется ночевать в кромешной тьме депо, что чуть не обняла Шапокляк. «Простите», – весело пискнула я и побежала прочь из метро.
Я люблю мыслить метафорами. Мне кажется, весной 2020 многие ощущали себя забытыми пассажирами в вагоне метро, который несется вперед на бешеной скорости по темному туннелю.
И не понятно, что там, впереди? Какое оно, это депо, и скоро ли откроют двери? И есть стойкое ощущение, что никому вообще нет до нас дела, и что никто не в курсе, как нам тут страшно, а машинист… он вообще есть, или поезд неуправляем? И стресс от неопределенности, и сломанные планы, которые надо чинить, а как?
Для начала понять, что свет в конце туннеля неизбежен.
Потом по возможности не тратить силы на панику: силы нам еще пригодятся для покорения новых высот.