А затем вспомнить, что… Что наша будущая жизнь будет такой, какой мы ее выберем.
У нас в подъезде раньше была консьержка. Ну то есть их было две: они посменно работали. Так вот одна всегда улыбалась. Вот ты входишь в подъезд – и врезаешься в ощущение, будто тебе так рады, так рады, что ждали только тебя. И невозможно не улыбнуться в ответ. А вторая – бука. Всегда смотрела исподлобья, подозрительно и хмуро. Входишь в подъезд, будто под следствие попадаешь. Я логики их дежурств не понимала, но всегда шла и надеялась, что там, в домике, сидит первая. Улыбка – это же визитка человека. Я очень любила первую консьержку, у меня даже день складывался удачнее, если начинался с нее. И вот я часто думала о том, что настроение каждый человек выбирает по утрам, как одежду. Можно надеть нарядную, в рюшечках, улыбку. А можно старую, дырявую, изъеденную молью кофту-хандру. Разве выбор не очевиден? Вот у нас подъезды покрашены часто унылой коричневой краской. Вот почему? Почему не купить солнечную или нежно-зелененькую? Ведь краска стоит одинаково и коричневая, и зеленая; почему кто-то, кто считает себя дизайнером, выбрал первую? Это же про выбор, который делаем лично мы, а не обстоятельства (если бы радостные краски стоили дороже, и нам на них не хватало бы, тогда понятно, но ведь нет?).
Мы сами маляры своей жизни. И если стены в ней выкрашены в коричневый цвет, никогда не поздно взять – и перекрасить их в солнце.
Это не так дорого, как нам кажется, а эффект превзойдет все ожидания: будто из безнадеги переселился в лето. Моя бабуся в детстве на Новый год запекала курицу на бутылке с черносливом и яблоками и делала фирменные пирожки с картошкой. Аромат плыл по всему подъезду. Я помню, как маленькая любила сидеть на табуретке у окна на кухне и просто нюхать. Мой новый год пах именно так: витиевато, сложносочиненно: корочкой курочки, картошкой в пирожках, антоновкой в шарлотке и мандаринами.
Даже если я отыщу тот фирменный бабушкин рецепт, я не смогу его повторить. Там основной ингредиент – детство. Детство, когда праздник прячется в каждой игрушке, в каждом сюрпризе, в спуске с горки, в новой шапке, в морковке для снеговика и в каждом случайном объятии, потому что вся жизнь – это предвкушение праздника. А потом мы вырастаем, и наши ожидания врезаются в реальность: быть взрослым сложно, трудоемко, накладно и ответственно.
И мы раздраженно срываем со стен яркие гирлянды, которые обманчиво искрят праздником, надеваем на голову шапочку из газеты, укутываемся в хандру, панику или раздражение и перекрашиваем стены в цвет нашей правды. Ну и? Полегчало? Не-а. А зачем тогда? Никогда не поздно все исправить, особенно настроение. Давайте-ка переодеваться в хорошее. Вот ваша улыбка и ведро оранжевой краски.
Рулить
За двадцать лет брака в Машиной жизни с мужем были разные ситуации: и невероятные лавстори, и предразводные кризисы.
Любовь струилась синусоидой.
Про такие отношения в народе говорят «как на вулкане».
Но Маше это нравилось.
Стабильность для нее всегда ассоциировалась с болотом и стагнацией, а вот такая противоречивая, бурлящая любовь – не расслабиться! – и есть жизнь.
В этот крайний период спада синусоиды до самого донышка Маша переживала критичное разочарование в муже как в партнере и тщетно пыталась идентифицировать в этом абсолютно чужом (как ей вдруг стало казаться) человеке того, в кого влюбилась много лет назад.
В этот раз они поссорились как-то особенно глубоко и надолго.
Их семилетний сын Петька на сложные для него вопросы типа: «Ну что у тебя с математикой?» – любил отвечать одним словом: «Глухо».
Вот «глухо» – идеальная характеристика для Машиных отношений с мужем в тот период.
Было ощущение, что оба они заблудились в лесу, и куда идти – не понятно, и бурелом все сильнее, и темнеет стремительно. И хочется крикнуть «Ау!», да только что это изменит?
Машин муж был заядлый рыбак. Он часто смотрел передачи про рыбалку, а Маша становилась их вынужденным зрителем.
Однажды она застала сюжет, снятый на подводную камеру, как рыба заглотила крючок с наживкой, но быстро поняла, что это наживка, и стала прямо в воде сопротивляться, бодаться, трепыхаться, мотать головой, да что там головой – она стала мотать всем телом – бороться за жизнь.
Маша отвела глаза, не могла смотреть: было ощущение какого-то издевательства над несчастной рыбой, за которую она искренне болела. Рыба, кстати, в итоге порвала губу, но смогла спастись и уплыть.
В ссорах с мужем Маша чувствовала себя той самой рыбой, которая трепыхается, борется, сопротивляется, но, проглоченные в виде наживки, его претензии колом стоят в горле и не дают дышать, а ядовитые ржавые крючки обид, проткнувшие ее живую плоть, якорят и не дают уплыть.
Как-то раз на заре отношений – влюбленные, молодые, бодрые – они пошли в поход большой компанией, и так получилось, что не рассчитали с едой. Ее оказалось мало для такого количества людей, и рыбалка была очень кстати – за счет нее и выживали.
В один из дней было как-то совсем скудно с уловом, и все расстроились, понимая, что, вероятно, придется возвращаться.
И тут Машин муж (тогда еще не муж) вдруг вытащил из реки огромную рыбищу, живую и вертлявую.
Он выкинул ее на берег, где она продолжала трепыхать хвостом и головой уже на песке, и тогда муж, сосредоточенно улыбаясь, взял палку и с силой ударил ее по голове.
Рыба замерла.
Маша вздрогнула.
С одной стороны, муж – герой: из этой рыбищи можно сварить сносный суп для всех и спастись от голода. С другой – Маша видела, что муж только что взял и одним ударом убил живое существо. И буднично улыбался при этом. Он не заметил этого удара, будто комара прихлопнул, и через минуту, как ни в чем не бывало, стоял и готовил снасти.
Маша же в тот день испытала гамму эмоций, но вычленить в их оркестре главную, солирующую, не смогла: у нее сильно разболелась голова, будто это ее, а не рыбу, ударили палкой.
Маша в итоге вышла за него замуж и прожила с ним двадцать лет, но внутри всегда жил такой нестабильный микс абсолютно противоречивых чувств, как и в тот рыбный день, когда героизм смешался с насилием, благородство – с болью, а смерть – с улыбкой.
Муж, когда обижался на Машу, имел привычку отбирать у нее самое ценное – себя.
Мог, например, раз – и отменить все договоренности. Или обещать и не приехать. Отключить телефон, когда он очень нужен.
Своими поступками он как бы говорил: «Ты считаешь меня плохим? Я покажу тебе, что значит „плохой“».
И показывал.
Проучивал.
Маша бесилась. Кричала. Психовала. Плакала от бессилия. Потом выдыхала.
Как говорил Машин психолог: «Любой стресс надо для начала продышать».
Каждый поступок – это инвестиция.
А его последствия – дивиденды.
Если ты приносишь кофе жене в постель – получаешь в ответ объятия, благодарность и любимый пирог с капустой в качестве «алаверды».
А если ты сорвал ей встречу, то твои дивиденды – холодная постель и смятая рубашка в шкафу, вместо привычной, отглаженной, висящей на вешалочке у кровати.
В последнее время Маша фиксировала в себе непривычно высокую концентрацию раздражения и злости в адрес мужа. Даже не злости, а какого-то непонимания: когда, в какой момент, он успел так сильно измениться, превратиться в обидчивого, колючего пакостника, такого чужого, что аж страшно.
Маша всю жизнь не любила готовить, но готовила, потому что «а кто еще?».
Она знала, что, когда варишь бульон, надо стоять рядом и шумовкой снимать грязную шапочку перекипевшей мясной взвеси, чтобы она не успела утонуть и бульон испортить.
Вот бульон ее чувств к мужу будто перекипел, но в этой последней ссоре она упустила момент, когда надо было снять шапочку деструктивных эмоций, и они утонули и растворились в мутном любовном вареве, и стало непонятно, пригодно ли это блюдо для жизни или лучше выплеснуть его и развестись.
В тот день они попытались вырулить на хрупкое плато перемирия и всей семьей пошли кататься на велосипедах. Катались муж и сын, а Маша за компанию дышала свежим воздухом и вела телефонные переговоры по работе.
Муж показывал сыну, как он умеет ездить на велосипеде без рук.
– Смотри, Петь, смотри! – кричал муж сыну и раскидывал на ходу руки, как в «Титанике».
Он подъехал к Маше, притормозил и попросил нетерпеливо:
– Дай твой телефон, я свой забыл. Хочу снять видео, как еду без рук.
– Нет, – отрезала Маша.
– Ты что, мне не доверяешь? – спросил муж обиженно, и Маша вдруг отчетливо поняла: да, так и есть. Она ему не доверяет.
И дело даже не в телефоне, которым она не хочет рисковать, а…
Просто доверие – это дивиденд от вклада, состоящего из большого количества ответственных поступков. А муж в последнее время не просто не делал никаких вкладов, а каждый день понемногу грабил этот банк.
Однажды Маше лечили зуб. Там была сложная стоматологическая проблема, для решения которой ей надо было разрезать десну.
И для этого Маше вкололи какой-то обезболивающий укол, предварительно смазав десну лидокаином.
Место, где будут делать больно, заморозилось.
А потом, уже после операции, заморозка отошла, и это место ныло, кровило и болело.
У Маши было ощущение, что за время брака она научилась мастерски замораживать себе сердце, чтобы поступки мужа не ранили так сильно. И секрет долговечности их брака именно в умении смазывать раненую душу лидокаином принятия и в намертво замороженном сердце.
А сейчас заморозка начинает отходить, и Маша, с одной стороны, оживает, а с другой – теперь внутри всегда живет тянущая вязкая боль, и она сильно роняет качество Машиной жизни. Сложно ловить наслаждение сквозь пульсацию боли.
Любой стресс надо продышать.
Маша пыталась, но чем дольше дышала, тем хуже становилось.
Оказывается, то, чем ты дышишь, не менее важно, чем сам факт дыхания, и семья в идеале должна быть источником кислорода, а безвоздушное пространство Машиной семьи забивало ее легкие стекловатой.