Предложить самые выгодные перспективы для инвесторов, присутствующих в этом зале, – и южноафриканских, и международных[1042].
Этим оратором был Нельсон Мандела, и суть сказанного им была столь же ясна, сколь и поразительна: ради привлечения капиталов в страну, которую он собирался возглавить, ведущий деятель Африканского национального конгресса (АНК) был готов отказаться от одного из ключевых принципов подписанной в 1955 году Хартии свободы этой партии – от национализации главных отраслей промышленности Южной Африки[1043].
Хотя Мандела и состоял в Южноафриканской компартии в 1962 году, когда его заточили в тюрьму, он не был обычным коммунистом. “Мы должны основательно изучить все революции, включая неудавшиеся”, – записал он однажды в дневнике, имея в виду сочинения израильского лидера Менахема Бегина и деятеля бурской партизанской войны Денейса Рейца, а также Че Гевары и Мао Цзэдуна. Революционная теория вооруженного крыла АНК “Умконто ве Сизве” (“Копья нации”), созданного в 1961 году, была ближе по духу к Фиделю Кастро, чем к Ленину[1044]. Проведя много лет в тюремном заключении на острове Роббен, Мандела во многом пересмотрел свои философские взгляды, но продолжал держаться за идею национализации командных высот в экономике. В 1990 году, когда британский посол Робин Ренвик попытался отговорить его от национализации, Мандела ответил: “Это была ваша идея”, – намекая на 4-ю статью Устава Британской Лейбористской партии, где говорилось, что партия убеждена в необходимости “общественного владения средствами производства, распределения и обмена, что является лучшей из достижимых систем народного управления и контроля над всеми отраслями промышленности и сферами услуг”[1045].
Почему же Мандела уже через два года отказался от последних остатков своих социалистических убеждений? Сам он признавал, что на его решение повлияла поездка в Давос. Позже он говорил об этом так: “Я вернулся домой и сказал: «Ребята, нам надо выбирать. Или мы сохраняем национализацию и не получаем никаких инвестиций – или меняем подход и получаем инвестиции»”[1046]. Позднее, уже в 2000 году, он вспоминал, как “ездил по миру и выслушивал мнения ведущих бизнесменов и экономистов о том, как добиться роста экономики”, и в итоге “убедился в их правоте и в необходимости свободного рынка”[1047]. Однако выдвигались и другие объяснения. В глазах тех деятелей АНК, которые стояли на более левых позициях, чем Мандела, – например, Ронни Касрилса, “отказ от национализации стал «Фаустовой сделкой» с белым миром и предательством южноафриканских бедняков”[1048]. Журналист Энтони Монтейро заявил, что Мандела в действительности “еще до освобождения вступил в тайные переговоры с белым режимом” и уже тогда согласился отказаться от национализации[1049]. Примерно ту же мысль можно сформулировать мягче, если сказать, что Мандела (как и Табо Мбеки, который позже сменил его на посту президента) прислушался к мнению южноафриканских крупных предпринимателей, в частности Гарри Оппенгеймера, с которым его познакомила Хелен Сазман, одна из немногих белых политиков, боровшихся с апартеидом[1050]. Альтернативная гипотеза гласит, что переменить политический курс Манделу заставило давление Международного валютного фонда (МВФ): “В обмен на кредит в 850 миллионов долларов… Южная Африка соглашалась на режим жесткой экономии, либерализацию и приватизацию”[1051]. По мнению Наоми Кляйн, АНК “принялись усиленно накачивать либеральными идеями”, и занимался этим не только МВФ, но и “иностранные школы бизнеса, инвестиционные банки, аналитические центры, занимавшиеся экономической политикой, и Всемирный банк”, не говоря о “юристах, экономистах и социологах, которые выдумывали и заполняли быстро расширявшуюся «переходную» отрасль”[1052]. Согласно другим версиям, Манделу сбили с прежнего социалистического курса Маргарет Тэтчер и госсекретарь США Джеймс Бейкер. (Бейкер будто бы сказал Манделе о национализации: “Эта идея давно уже устарела”[1053].)
Илл. 36. Нельсон Мандела и Клаус Шваб в Давосе в январе 1992 года, когда Мандела убрал из программы АНК пункт о национализации экономики.
Поездка Манделы в Давос произошла в решающий для истории Южной Африки момент. Манделу освободили в феврале 1990 года. Через полгода Южноафриканская коммунистическая партия была узаконена, и вооруженная борьба АНК на время прекратилась. Однако и в конце 1991 года Южная Африка могла только мечтать о демократически избранном правительстве. Переговорный процесс с участием разных партий, завершившийся в итоге созданием демократической конституции, начался только в 1993 году, а первые свободные выборы состоялись лишь в апреле 1994 года. Многие эксперты и тогда считали, что конец политики апартеида приведет скорее к гражданской войне, чем к свободным выборам. Однако не западные политики или плутократы убедили Манделу изменить позицию в отношении национализации. По словам будущего министра труда Тито Мбовени (который сопровождал Манделу в поездке в Давос), на его мнение повлияли в действительности китайские и вьетнамские делегаты Всемирного экономического форума. “Мы в данный момент стремимся приватизировать государственные предприятия и привлекать частные предприятия к участию в экономике наших стран, – сообщили они Манделе. – Мы представляем коммунистические правительства, а вы – лидер национально-освободительного движения. Почему же вы говорите о национализации?”[1054]. Звучит убедительно. С чего бы Мандела стал прислушиваться к советам министра промышленности Нидерландов – еще одного делегата Давосского форума, который советовал ему не увеличивать долю государственной собственности? Ведь он сам провел тридцать лет в плену у африканеров, говорящих на диалекте нидерландского языка[1055]. Сеть, к которой он принадлежал все эти годы, была одной из самых успешных сетей ХХ века и объединяла коммунистов всех стран. А в Давосе произошло историческое событие потому, что эта более старая сеть оказалась включена в новый капиталистический интернационал, созданный Клаусом Швабом, и эта интеграция стала возможной, потому что китайское и вьетнамское правительство решили встать на путь рыночных экономических реформ.
Глава 49Разорение Банка Англии
Есть один серьезный изъян в историях, рассказывающих о крушении коммунистических режимов, упадке социализма и росте глобализации в результате зловещего заговора капиталистических транснациональных корпораций и банков, предоставляющих многоцелевые кредиты, против освободительных движений “третьего мира”. Суть изъяна вот в чем: “доктрина шока”, которой придерживалась сеть глобальных финансов, была абсолютно последовательна в политическом отношении. Она с одинаковым упорством направляла свои расчетливые действия и против южноафриканских революционеров-социалистов, и против британского консервативного правительства – лишь бы дело сулило прибыль. Лучше всего это иллюстрируют события, развернувшиеся в Лондоне уже через восемь месяцев после того, как Нельсон Мандела отрекся в Давосе от идеи национализации. В тот год на Всемирном экономическом форуме не было управляющего хедж-фондом Джорджа Сороса – он стал регулярным участником форума лишь с 1995 года. Хотя в скором времени ему предстояло сделаться одним из богатейших людей в мире, так называемый спекулянт все еще пребывал в относительной безвестности. Однако в сентябре 1992 года Сорос в одночасье прославился как человек, “разоривший Банк Англии”, а вместе с ним подорвавший и европейский Механизм регулирования валютных курсов (МВК)[1056].
По мере того как глобальные финансовые рынки разрастались и объединялись на протяжении 1980–1990-х годов, угроза нависала не только над социализмом. Дерегулирование (прежде всего отмена валютных ограничений и контроля над движением капиталов) в сочетании с компьютеризацией (прежде всего с ускорением информационных и операционных потоков в разных странах) привели к тому, что любые политические затеи, упиравшиеся в иерархический контроль, сделались более уязвимыми.
Идея панъевропейского единства, как и идея всемирного братства рабочего класса, уходила корнями в XIX век. Однако после мрачных событий середины ХХ века она эволюционировала из утопической мечты в практичную программу экономической интеграции[1057]. Вначале возникло сообщество для регулирования производства и цен на уголь и сталь в шести европейских странах – ФРГ, Франции, Италии, Бельгии, Нидерландах и Люксембурге. Затем Римский договор 1957 года скрепил создание Европейского экономического сообщества (ЕЭС): заодно снижались таможенные тарифы и учреждался таможенный союз между странами, подписавшими договор. Торговля между ними быстро росла еще до образования ЕЭС и продолжила рост в дальнейшем. Росла и мировая торговля в целом. Однако в других плоскостях экономическое объединение шло медленно. В сельском хозяйстве развитию единого рынка сильно мешало сохранение государственных субсидий – до тех пор, пока им на смену не пришла Единая сельскохозяйственная политика стран-союзниц. В промышленном производстве правительства отдельных государств тоже продолжали сопротивляться панъевропейской конкуренции, субсидируя политически уязвимые сектора своей экономики или накладывая нетарифные ограничения. В сфере услуг к подобным мерам прибегали реже, но лишь потому, что товары чаще преодолевали государственные границы, а потребление услуг, как правило, происходило внутри одной страны. Исключением из этого правила стала сфера финансовых услуг, одна из которых – продажа относительно богатым инве