В Китае моего детства все было совсем иначе. Даже те, кто не слишком интересовался политикой, не могли от нее уклониться. За неделю до приезда в Пекин советника президента США по национальной безопасности Бжезинского – он должен был провести в городе два дня – в нашем районе стали происходить по ночам непонятные вещи. Ввели комендантский час. Нам, пекинцам, велели после семи вечера сидеть по домам. Рядом с нашим домом стояла старая полицейская будка – еще, наверное, времен Гоминьдана, двадцатых годов. Мы всегда считали ее просто обшарпанной развалюхой, но тут вдруг в нее посадили полицейского – бородача с усталыми покрасневшими глазами, моржовыми усами и большим брюхом. Его водянистый взгляд как бы проходил сквозь тебя, будто он смотрел вспять, в какое-то другое время. Должна признать, что для представителя власти был он не очень страшным.
Через день раздался звук дрелей и молотков. На перекрестке нашей улицы с улицей побольше выгородили небольшой островок. Некоторые из соседей пошли смотреть, как рабочие заливают цементное основание, на котором возвели еще одну будку. В ней постоянно дежурили два солдата, опять же не очень страшных, скорее вялых и скучающих. Один раз солдаты остановили повозку, выкрикивая резкие отрывистые команды. Обыскали внутренности и отпустили – лошади побрели дальше своим неспешным путем.
Тем не менее предстоящее событие окутывала пелена страха. Молчание, которое повисало на улицах с началом комендантского часа, нарушал громкий стук: солдаты обходили квартиры. Зашли и к нам. Едва вышедшие из детского возраста, с лицами ребяческими, но жестокими, они стояли в нашем доме недвижно и важно. Папа посерел лицом, мама что-то болтала взахлеб с напускной приветливостью. Бабушка сидела в своем кресле, крупная, несгибаемая, и низводила молодых людей свирепостью своей жабьей гримасы. Нам сказали то же, что и соседям. Когда кортеж Бжезинского поедет по улице, все должны оставаться дома. Собственно, даже к окнам подходить нельзя. Это могут неправильно интерпретировать. Существует опасность, что по нам откроют огонь.
Как я уже сказала, в Китае у вас есть право не интересоваться политикой. Но она все равно поинтересуется вами.
Я за всем этим наблюдала. Следила за событиями со смесью страха и предвкушения, но чем ближе к делу, тем сильнее делался страх, а предвкушение ослабевало. У меня появилось чувство, какое часто появляется в снах: тебя неудержимо тянет к какой-то конечной точке, например, к двери в конце темного коридора. А повернуть вспять невозможно. Поначалу я еще надеялась, что план мой умрет сам собой, как оно часто бывает с детскими фантазиями. Но шли дни, недели, а разговоры о нем все не стихали. Моя дурацкая идея зажила собственной жизнью, чего я никак не могла себе представить заранее. Она сплачивала других, они подкрепляли ее своими разговорами, продумывали подробности – как именно мы выскочим на улицу, увидим американский кортеж, а может, даже закидаем его камнями, мы ведь героические китайские патриоты.
Чем больше об этом говорилось, тем неуютнее я себя чувствовала, потому что по большому счету была ребенком разумным, но отнюдь не храбрым, однако даже Чжен – спокойный и хладнокровный – похоже, подхватил странную безумную эйфорию, которой были объяты остальные. За несколько дней до введения комендантского часа я еще думала, что у меня есть надежда. Но за день до его введения мы собрались в последний раз – летняя жара отходила, вечерние тени подчеркивали суровость наших лиц. Назначили время встречи. Мы выберемся из квартир, прокрадемся по задворкам. Место встречи – пыльная площадь, на которой мы всегда играли. Оттуда двинемся в центр, к проспекту Чанъаньцзе, по которому наверняка поедет кортеж. Я тогда все надеялась, что кто-нибудь засмеется, а остальные присоединятся – посмеются над идиотством этой затеи. Но этого не произошло. Вместо этого мы соединили пальцы: все без исключения, две девчонки и мальчишки. И тем самым дали клятву.
А таких клятв, как известно всякому ребенку, не нарушают.
Когда дошло до дела, выяснилось, что сбежать из квартиры очень легко. Меня весь день подташнивало. В желудке колыхался странный скользкий страх. Когда настали вечер и комендантский час, все в нашей квартире казалось на удивление обычным. Бабуля сидела в кресле и возилась со своими поделками. Мама была на кухне, в большую комнату полз пар из кипящих кастрюль, у нас от него блестели лица. Брат хихикал и рыгал, уйдя в свой отдельный личный мир. Я выскользнула наружу, стук сердца так и норовил меня выдать – оно грохотало в тишине. Вышла за главные ворота – пригнувшись, подавшись вперед. В прохладных сумерках проступал силуэт полицейского, дежурившего в будке, – нечеткий очерк тела, склоненная голова; я услышала, как он негромко похрапывает.
Пошла в другую сторону. Подумала, может, остальные не явятся, передумают, но уже на подходе разглядела пять фигур, прижавшихся к шершавой облупленной стене, скрючившихся во мраке. Пришли все. И в этот момент для меня что-то переменилось. Страх, разумеется, никуда не делся, но в горле встал комок. Я почувствовала в глазах тепло и жар подступающих слез. Это мои друзья. Единственные, которые у меня есть. И меня вдруг обуяла решимость. Неважно, что произойдет, с чем нам предстоит столкнуться, – главное, мы будем вместе.
Я подошла ближе. Спустилась ночь. Каждый крепко стиснул мою руку. На лицах читалась торжественность, на миг друзья стали детьми, такими же, как я, – но тут надвинулись тени, заслонили их черты, и в одно мгновение они предстали передо мною взрослыми людьми из будущего: Чжен – адвокат, защищает нищего бродягу, обвиненного в краже, Цзянь – архитектор, проектирующий невообразимый небоскреб, А-Лам – член совета попечителей знаменитого на весь мир оркестра. Разумеется, увидеть это в тот момент я никак не могла. Знание о том, кем станут эти дети, просочилось в воспоминания о том, кем они были раньше. Тем не менее, стоя в тот вечер рядом со своими друзьями, я почувствовала небывалое слияние прошлого и будущего. Что, наверное, по сути, означает одно: настоящее.
Даже Фань ласково взял меня за руку. В моих воспоминаниях это единственный раз, когда он не пускал слюни, не хихикал и не ревел. Вряд ли он понимал, что происходит; собственно, не понимал никто из нас, а уж он и подавно. А я подумала, как некрасиво с ним себя вела, какое – в дальних закоулках мыслей – он у меня вызывал отвращение, и второй раз за вечер глаза защипало от слез.
Кажется, и других обуревали похожие чувства. Знаю одно: мы почти не переговаривались. Раньше, когда мы встречались, всегда были смех, перешучивание, вопли, иногда плач – но в этот раз все свелось к нескольким словам. Мы просто двинулись в путь, перебежали через проспект, нырнули в проулок. Не останавливались. Миновали квартал, где играли в «Тинь-тинь помидор». Прошли мимо большого парка, где нас маленькими качали на качелях. Высокие деревья, кроны которых раскинулись над детской площадкой, сейчас казались зловещими, угрожающими. К ночи похолодало. Но мы не останавливались.
Шли и шли, пока не разболелись ноги. Отнюдь не прямым путем. Время от времени темноту рассекал длинный оранжевый луч, мы видели силуэты солдат, сгрудившихся в будке посреди улицы, – и тогда сворачивали, ныряли в проулок, а потом продвигались дальше.
В какой-то момент мы перестали понимать, куда это – «дальше». У Цзиня дома была карта, он запомнил маршрут, но все эти неожиданные повороты явно сбили его с толку, и он то и дело начинал что-то бормотать себе под нос. Говорить не хотелось. Не хотелось высказывать вслух безнадежность, нараставшую внутри. Здания стали казаться длиннее прежнего, улицы темнее, бесконечнее. Из света был лишь свет звезд. В нем мы казались себе совсем крошечными; никогда еще я с такой остротой не ощущала собственную малость. Но мы двигались дальше. И, как мне кажется, все сознавали одно и то же: дорогу обратно нам теперь не найти ни за что. Вот только отчаиваться вслух не хотел никто. Пока Фань, пыхтя, наконец не высказался, причем совсем незамысловато.
– Я есть хочу. И писать! – выпалил он.
Чжен ласково опустил руку ему на плечо.
– Скоро все будет, дружище, – пробормотал он.
Фань ушел в себя, опустил дряблый подбородок на грудь, потер глаза, до определенной степени удовлетворившись, потому что Чжена он обожал сильнее всех на свете и всегда приходил в восторг, когда старший товарищ обращал на него внимание и был добр.
А мы, все остальные, почувствовали пустоту слов Чжена. Тем не менее не стали останавливаться. Ноги у меня уже не ныли, а болели; их подгрызала усталость. Ступни онемели. Хотелось закричать, заплакать – такое я испытывала только совсем маленькой, но одновременно с изнеможением, растекающимся по телу, паника притуплялась, слабела. Ну почему Бог – бабушка иногда про Него заговаривала, хотя Мао Его и запретил, – почему Бог позволил мне сегодня выйти на улицу? Лучше бы я осталась дома.
Через миг мы остановились под темным небом на залитой светом улице. Широкой, разделенной на полосы для движения, уставленной светофорами и совершенно пустой.
Я сообразила, что это проспект Чанъаньцзе. Здания выглядели бледными и эфемерными, будто высеченными из лунных лучей, и поднимались так высоко, что увидеть последние этажи можно было, только запрокинув голову. Они нависали над нами точно великаны, а выше было черное небо, усеянное созвездиями: миллиарды серебряных точек, которые мерцали и перемигивались в непроглядной вечности.
Я почувствовала, как внутри у меня что-то сдвинулось. Еще несколько секунд назад я горько сожалела о том, что во все это ввязалась, и, появись у меня возможность по щелчку пальцев снова оказаться дома в постели, я бы ими обязательно щелкнула. Но в тот момент слезы навернулись на глаза, потому что раньше я не понимала, чего вообще мы пытаемся достичь этим странным бездумным странствием сквозь мглу и безмолвие, а тут у меня вдруг родилось четкое понимание нашей цели. Мы не случайно здесь сегодня оказались. Я повернулась к остальным и поняла, что они чувствуют то же самое, потому что на всех лицах сияли одинаковые робкие и зачарованные улыбки. Мы переглянулись – изнуренные, перепуганные, но преисполненные восторга. Никто не произнес ни слова.