Некоторое время мы шагали по широкому проспекту, держась у самых стен, где темнее. Как ни странно, первым все заметил Фань. Остановился. Резко повернул голову в сторону, потом закружился на месте, таким кособоким волчком.
И непрерывно хихикал.
– Фань, нужно идти дальше, – сказал Чжен мягко и ласково, хотя в глазах светилась настойчивость.
– Чжен, Чжен, слушай, слушай! – заверещал Фань, как будто запел песенку. А потом снова: – Чжен, Чжен, слушай, слушай!
Мы замерли. Он оказался прав. Что-то происходило. Рокот вдалеке, но теперь уже слышный всем.
Чжен повернулся к нам.
– Вот оно. Похоже, подъезжают. Это кортеж!
Звук сделался громче. Не знаю, что именно мы думали в тот момент, что собирались сделать. На миг величие происходящего полностью нас парализовало.
– Пригнитесь, прячьтесь! – скомандовал Чжен.
Мы попытались, к моменту подъезда кортежа, сделаться как можно меньше. Рокот усилился, загудел у нас в головах, однако вместо строя изящных черных лимузинов мы увидели целую армаду полицейских машин – выли сирены, мигал синий свет. Они неслись прямо на нас, визг тормозов, напор безжалостного света ослепил; тем не менее мы как-то умудрились вскочить и пуститься наутек. Добежали до ближайшей боковой улицы, помню крики и топот наших преследователей. Я ощущала, как перенапряженные легкие заполняют все тело, ощущала резкую боль от сбитого дыхания. Отступление наше стало паническим и хаотичным, кто-то бросился в одну сторону, кто-то в другую, я бежала за Цзинем, который немного меня опередил – силуэт его маячил сквозь ночь. Старалась не сбавлять ходу, но ледяной ужас сковывал движения. Кто-то мчался за мной следом, я слышала его дыхание, почти что ощущала его спиной. Сил почти не осталось, я стала притормаживать, накатило чувство беспомощности, колени подкосились.
Я споткнулась и поняла, что падаю, а в следующий миг будто налетел ветер, меня что-то подхватило, рывком оторвало от земли, с такой силой, что я, изнутри тела, услышала глухой хруст руки, вырванной из плечевого сустава. Внезапный рывок, его грубость сказали мне о том, что я травмирована, однако боль пришла не сразу, возможно, из-за шока и выброса адреналина в кровь. Я услышала впереди пронзительный визг и поняла, что Цзиня схватили тоже. Мужчина потащил меня обратно на проспект, к машинам, и тут нахлынула боль, какой я никогда еще не испытывала.
Я не кричала, а верещала, и не из протеста, а потому, что больше не могла сделать ничего. До того я и представить себе не могла, что боль бывает настолько сильной. Я привыкла к физическому воздействию – и мама, и бабушка таскали меня и иногда шлепали, – но это было куда хуже. Я умоляла своего мучителя остановиться, взывала к нему, но он тащил меня дальше. Кажется, я так и не увидела его лица, но сквозь боль ощущала на щеках его тепловатое дыхание – взрослое, кислое, запах несвежего кофе и чего-то мясного, подгнившего. Голова закружилась, меня вырвало, по коже поползла горячая жижа. Он швырнул меня в кузов машины.
Дальнейшее я помню фрагментарно. Помню, что свернулась калачиком на заднем сиденье, не помню, как описалась, но припоминаю теплую влагу между ног. Помню, как смотрела сквозь тьму в окно и видела, как мимо проносятся все те же здания, белые, незнакомые, высокие, – и до них как до луны. Помню, как кусала нижнюю губу, чувствуя, что боль – опаляющий жар в плече – никогда не схлынет, а ведь я не могу ее терпеть больше ни секунды. Покачивание машины – колеса подпрыгивали на расщелинах и ухабах – вибрацией отдавалось в теле, и каждый раз я дергалась, извиваясь на заднем сиденье, меня пронзала невыносимая боль. От боли и растерянности стало казаться, что я сейчас умру.
На свое счастье, я на некоторое время потеряла сознание. Следующее воспоминание – белая комната, я на твердом и жестком стуле, помню, что пытаюсь рефлекторно нащупать ногами пол, но его там нет. Помню полное изнеможение, невозможную боль в плече. К этому моменту я вымоталась до предела. Была тьма, было тусклое свечение белой комнаты, а потом в ней оказался еще и Цзинь. Взгляд его казался пустым, но я поняла, что он плачет, потому что кожа у него на лице блестела. В комнате находилось два человека. Один – с маленькими черными глазками, и это все, что я помню. Сейчас, в моих мысленных образах, они лишь тени. Голос:
– Что вы там делали?
Цзинь молчал. Я попыталась поднять голову, но мне не хватило на это сил. Все та же пульсирующая боль в плече, все тот же груз, тянущий вниз, смягчающий потрясение от случившегося. Полное изнеможение. Я жалобно прохныкала:
– Пожалуйста. Мы просто вышли поиграть. Хотели поиграть в «Тинь-тинь помидор». Это такая игра. Вот и все…
Голос издалека. Все громче.
– Никакая это не игра. Ничто не игра. Кто это придумал? Кто придумал совершить контрреволюционное выступление? Бросить вызов духу государства, которое озаряет своим великодушным светом всех честных граждан? Кто стоит за этим дерзким актом антипатриотического саботажа?
Голос зазвучал громче, слова отдавались у меня в голове. Я осознала, что этот взрослый, этот силуэт в форме, кричит на меня, его горячая слюна попадала мне на лоб и на волосы, но я не понимала, что он говорит, – тон его голоса приводил меня в ужас.
– Кто это спланировал? – спросил он отрывисто.
Мне наконец удалось поднять голову. Я посмотрела на Цзиня, он на меня. Этот вопрос удалось понять нам обоим.
И тут с лица Цзиня вдруг исчезло всяческое выражение, темные глаза потускнели – но я поняла, что он меня видит, чутьем догадалась, что он принял решение. Вот так, сразу. Я совершенно не сомневалась: он сейчас скажет, что это я во всем виновата, это я все придумала. Что-то во мне еще хотело сопротивляться, но сочетание изнеможения, страха и боли привело к тому, что впервые за всю свою недолгую жизнь я ощутила искреннюю безнадежность. Неважно, пусть Цзинь обвинит меня во всем, скажет, что именно я придумала этот безумный, фантасмагорический план, который мы вместе привели в исполнение. Мне стало совершенно все равно.
Он еще раз посмотрел на меня тем же тусклым взглядом. А потом повернулся к мужчинам. Голос его был лишен выражения.
– Она тут ни при чем. Это я все придумал. И ее заставил присоединиться, обманом.
Я посмотрела на него. Лицо его утратило четкость. Что-то тянуло меня вверх, отрывало от пола. Я, кажется, закричала, но лицо Цзиня так и осталось пустым – тот же лаконичный, суровый, неподвижный взгляд. Я, кажется, закричала, когда меня выволокли из комнаты, а его оставили, чтобы вершить дальнейшее. Я, кажется, закричала. Но не могу сказать точно. Возможно, крик прозвучал только у меня в голове.
Снова провал во времени. И вот я уже жду в том же здании, но в другом помещении. Входят родители. Мама оживленно беседует со сменившимися охранниками. Одного из них я вроде бы помню. Он одутловатый и уже не такой страшный. Но лучше всего я запомнила выражение папиного лица. Его щеки были белее белого, ни кровинки. Он молчал, пока мама разглагольствовала. И вот меня передали родителям, и папа с мамой вывели меня из этого здания. Помню, что спросила у них про Цзиня, про то, что с ним теперь будет. Не знаю, ответили они или нет. Отчетливее всего помню свою уверенность, что Цзинь никогда уже не выйдет из этого страшного места. Что я бросила его наедине с этими людьми, могучими силуэтами, странными униформами. И в следующий раз я его увижу из окна своей спальни. Увижу дым, поднимающийся над печью Пекинской детской больницы, вот только на сей раз в дыму будут его черты.
Глава шестая
Наверное, самым странным за эту ночь и за следующий день было то, как я провалилась в сон и как проснулась на следующее утро – разбудила меня боль в плече. И главный страх был не в том, что за мной могут прийти снова, и не в мысли, жив Цзинь или мертв; в тот момент меня одолевал более насущный страх: очень ли сильно сердятся родители? Я вспомнила папино лицо в полицейском участке – бледное как полотно; я успела приметить, что одно его запястье дрожит мелкой дрожью. Я знала, это говорит о том, что я, будучи ребенком, понять не могла, но что являлось неотменной реальностью. Думаю, это и было самым ужасным: папу вынудили предъявить миру некую часть себя, которую до того он тщательно прятал, – часть, которая не предназначалась для чужих глаз.
Потянулись дни и недели, папа стал даже молчаливее обычного, и в его долгих провалах в молчание, в его остановившемся взгляде я читала обвинение и сожаление; я понимала – он сожалеет, что у него такая дочь. Но в день непосредственно после задержания я больше всего боялась маминой реакции. Ее затащили в официальное учреждение – это не только страшно ее напугало, но и стало ударом по ее социальному статусу, по представлению о том, что почтенные люди вроде нее не могут быть преступниками, что попасть в такую ситуацию унизительно. Я, понятное дело, ждала взрыва ярости.
Но на деле все оказалось иначе.
На следующее утро мама пришла ко мне в комнату. Едва раскрыв глаза, я вздрогнула, то ли от предчувствия пощечины, то ли от страшных воспоминаний о вчерашнем вечере. Но мамин голос звучал мягко. Она с серьезным выражением лица поманила меня – вставай. Двинулась в ванную, я поплелась следом.
А потом она сделала то, чего не делала уже много лет. Помогла мне раздеться. Ванна уже была наполнена. Я забралась в нее. Вода была чуть слишком горячей и испустила вздох, принимая мое тело. Кажется, никогда я еще не чувствовала себя такой хрупкой, однако прикосновение воды к телу стало чистым блаженством. Дрожь не унималась. Мама взялась за губку, действовала нежно, неспешно – и наконец добралась до того места, где рука крепится к плечу. Там темнела глубокая впадина – уродливая тень, впечатавшаяся в гладкую ткань моей плоти. Никогда еще тело мое не менялось вот так на моих глазах. Никогда я не чувствовала таких изменений и искажений. Пульсирующая боль не ушла, но мне было не отвести глаз. То, что со мною сотворили, меня едва ли не гипнотизировало.