Когда мамины пальцы, сжимавшие губку, отыскали это место у меня на коже, я почувствовала, как по всему тело прошло содрогание. Мама еще раз прикоснулась там губкой, потом осторожно отложила ее в сторону. Бросила на меня быстрый взгляд – и я увидела, что глаза у нее влажные. Потом она отвернулась и вышла.
Прошло несколько дней – и мои родные опять стали самими собой. Мама – язвительной и болтливой, она допрашивала меня, требовала, чтобы я выполняла свои обязанности; папа кивал, когда я входила в комнату, а потом шелестел газетой, а братишка строил смешные рожицы и озорно хихикал.
А вот я изменилась. Стояло лето, занятий в школе не было. Но, если мама пыталась отправить меня куда-то по делам – например, купить что-то в ближайшем магазине, – я тут же сжималась, а если она начинала настаивать, забивалась в угол, нагибала голову, закрывала глаза. После этого она бормотала что-то вроде «глупая упрямая девчонка», однако оставляла меня в покое, тогда как раньше наверняка выволокла бы из квартиры и заставила выполнять поручение.
В итоге на помощь мне пришла бабушка.
– Ты должна сделать для меня одну вещь, маленькая.
Я подняла глаза. Лицо ее было изрезано ущельями морщин, но ни глаза, ни проблеск улыбки не переменились.
– Что? – прошептала я через силу. Я, видимо, знала заранее, что она предложит выйти из квартиры.
– Пойдем со мной прогуляемся, совсем недалеко. И ненадолго. Вернемся – оглянуться не успеешь.
– Я не хочу.
– Это я знаю. Только такое вот дело, маленькая. Я не могу защитить тебя от мира. От всего, что с тобой в этом мире случится. И никто не может. Но, пока я с тобой рядом, не случится ничего плохого. Потому что я не позволю. Понимаешь?
Я посмотрела бабуле в лицо. На вид такая старая – и такая сильная. Захотелось заплакать, броситься ей в объятия. Захотелось убежать от нее, кажется, даже захотелось послать ее куда подальше.
Но вместо этого я почувствовала, что в глазах теплеет от слез. Отвернулась. Ощутила на плече ее руку. Почувствовала, как встаю на ноги. Она меня не тянула, но, кажется, поддерживала. Подвела меня к порогу квартиры, щелкнула замком, открыла дверь. Я шагнула наружу, вздрогнула от шума, который производили другие обитатели дома, тут же почувствовала бабушкину руку. Парочка соседей шутливо поприветствовала меня, но звуки сливались в абстрактную мешанину, и их покрывал стук моего сердца. В горле пересохло, трудно было дышать. А бабушкина рука, ласковая, но твердая, так и лежала у меня на плече.
Я шагнула в слепящий свет дня – солнце стояло высоко в небе, жгло глаза. Бабушка отвела меня туда, куда мы вместе ходили некоторое время назад, – через выжженную полянку в сарай-развалюху. Я уже знала, что меня ждет, но мне все равно было любопытно – меня, как и всех детей, завораживала близость животных. Я подошла ближе. Чувствовала, что бабушка стоит сзади и смотрит. Заметила какое-то движение в устроенном ею загончике, глаза привыкли к полумраку, я увидела прежнюю курочку: она сильно выросла и двигалась легко, больная нога ей больше не мешала, а желтый младенческий пушок сменялся пестрядью наступающей зрелости.
Я с удивлением посмотрела на бабушку.
– Как она выросла!
– Да. Я же тебе говорила. Ногу она сломала совсем маленькой. И выросла настоящим бойцом!
Я снова посмотрела на курочку. Глазки-бусинки блестели в полутьме. Она будто бы смотрела прямо на меня, причем отнюдь не добрым взглядом. Хуже того, с откровенной злобой.
– Протяни руку.
Я на автомате протянула руку. Бабушка насыпала зерен мне в ладонь.
– Покорми ее!
– Не хочу, она меня клюнет.
– Покорми.
– Я правда не хочу!
Подступала паника. Я всегда слушалась бабушку, больше, чем все родственники. Не знаю почему, просто оно всегда так было. Но в тот момент мне хотелось закричать. Я чувствовала, как бабушка смотрит на меня сквозь мглу. Она заговорила довольно холодно:
– Да, маленькая, ты права. Она может тебя клюнуть. Но, если ты не будешь нервничать и бояться, этого не произойдет. Знаешь почему?
– Почему?
– Потому что, хотя разговаривать с нами курочка и не умеет, она ощущает твое состояние. Чувствует твои чувства. Если ты успокоишься и будешь с ней ласкова, она и это почувствует.
Медленно, осторожно я протянула ладонь к дергающейся головке. Курочка несколько секунд смотрела на меня, потом подошла ближе. Рука моя дрожала. Я почувствовала клевок, а потом более нежные прикосновения – курочка собирала зерна с моей ладони. Я почувствовала, как ее пушистая грудка тычется мне в пальцы. Ее тепло, та самозабвенность, с которой она склевывала зернышки, – все это было очень похоже на доверие. Как будто курочка лишь мне готова была вручить свою хрупкую и драгоценную жизнь. Лицу стало тепло от слез. Я отвернулась от бабушки, чтобы она их не видела.
И все же до меня долетел ее голос – мягкий, но рассудительный:
– Она сломала лапку, но поправилась. Все дело в том, что внутри она очень сильная. И теперь ходит совсем прямо. Это очень хорошо.
Часть II
Глава седьмая
Остаток лета прошел незаметно. Ясный холодный свет осени развеял нежное тепло. Друзей я не видела. Почти все время проводила дома, хотя мама иногда брала меня с собой за покупками, навьючивала мне на детские плечи тяжелые мешки с рынка. Видимо, по пути домой прохожим я казалась не ребенком, а ходячей грудой авосек. По возвращении руки у меня болели, но это меня не тревожило. Ощущение, что меня не видели, что я оставалась скрытой, очень успокаивало.
Когда это странное судьбоносное лето завершилось, меня ждало очередное начало. Ждало в тот день, когда я пришла в новую школу. Мне запомнился и сам день. Пронзительная прохлада раннего утра, когда мы вышли из дома; крахмальная опрятность школьной формы, купленной с рук, перешитой бабушкой, а потом отстиранной мамой, – выглядела она как новенькая. Помню, как верхние слои одежды шевелил прохладный осенний ветерок, а внутри, в желудке, копошилась теплая вязкая тревога. Какими окажутся мои одноклассники? Будут ли они больше меня? Заведу ли я друзей?
После той ночи в полицейском участке случались моменты, когда тело мое вдруг тяжелело, мне не хватало воздуха. Сердце неслось наперегонки с самим собой, в голове трепыхалась обморочная ленточка. Предметы теряли связность, небо превращалось в зыбкую яркую дымку, а все, что внизу, становилось полосой темной тени. Нужно было постоять смирно, закрыв глаза, вслушиваясь в гудение сердца, – и тогда все проходило.
От ворот я осмотрела здание школы. Большое, простой архитектуры. Три этажа, много окон, опоясывающих его аккуратными рядами. Бетонная облицовка была гладко-охристого цвета, она контрастировала с темными мутными окнами. На крыше красовались какие-то крупные китайские буквы, скелетообразные конструкции, составлявшие слово «Мин» – название школы. «Мин» означает «яркость», но ничего яркого я не заметила: охристая краска на стенах давно выцвела. Пока я все это разглядывала, во двор через главные ворота вошла довольно большая группа учеников. Сердце забилось сильнее. Тяжесть легла на грудь. Я подняла глаза на маму. Лица не увидела – оно скрывалось в тени, а небо над ней превратилось в слепящий простор. Я моргнула. Промямлила:
– Я плохо себя чувствую. Можно мы, пожалуйста, придем завтра?
Маминого лица я не видела, но сразу же поняла, что просить бесполезно. Голос ее был тверже камня.
– Нет, ты пойдешь на уроки. Ты уже не маленькая. Мы потратили много денег на твою форму. Мы потратили на тебя много денег.
Я отвернулась, в мозгу потрескивающим электрическим вихрем закружилась обморочная дурнота. Земля будто прыгнула мне навстречу, я с трудом удержалась на ногах. Шагнула вперед, вступила в поток детей, втекающий в здание. Внутри пахло распаренными телами и тряпичной обувью, звучал приглушенный и возбужденный шепот сгрудившихся учеников, которые проталкивались по длинному узкому коридору и выплескивались в большой актовый зал.
Нам велели сесть, потом провели перекличку, направили нас к одному из шести учителей, которые стояли, сложив руки на груди, и наблюдали. Младшая школа, в которой я училась раньше, была маленькой: в двух улицах от дома, едва ли не обычная отремонтированная квартира с тесным двориком, где играло человек пятнадцать детей. В сравнении с этой она казалась совсем крошечной. Мы, ученики, опасливо переглядывались, глаза скользили по бесконечным рядам детей – смущенных, настороженных. Я нервно, искоса оглядывалась – не хотелось выделяться, в желудке плескалось волнение.
А потом я увидела Цзиня. В первый момент просто не поверила своим глазам. Страх сменился волнением – увидев знакомое лицо, я почувствовала надежду. Как будто ситуация утратила свою странность, появилось нечто знакомое, за что можно зацепиться: надежная скала в грохочущем водопаде неведомого и непостижимого. Я улыбнулась, нагнула голову, подняла руку, изо всех сил пытаясь привлечь его внимание. А потом он отыскал меня взглядом в этом море детей. Я думала, что больше никогда его не увижу, и все же он был здесь.
Вид у него в форме был непривычный, он казался выше и суровее, взрослее, хотя мы не виделись всего несколько месяцев. Но дело было не только в этом. В тот миг, когда взгляд мой упал на него, я вернулась в то место, к боли, сочащейся из плеча, к неистовству собственных криков, отдающихся в голове. Но ужас нашего с ним общего опыта теперь смягчился облегчением от того, что он снова передо мною. Я улыбнулась еще шире. Глаза его скользнули по мне. Я уловила в них узнавание. А потом он отвернулся.
Наверное, он имел полное право меня игнорировать. Он взял на себя вину за мое преступление. Его оставили в заключении, а я вышла из того здания и больше Цзиня не видела. Как не видела с той ужасной ночи никого из своих друзей.
Существует особый вид одиночества, который ты испытываешь, находясь в толпе, особенно в толпе незнакомцев. Отчаянно надеешься на дружеский кивок, на приязненную улыбку. Тебе кажется, что все здесь друг с другом знакомы, лишь ты одна, и от осознания этого дрожишь и краснеешь. Это, видимо, как оказаться на людях обнаженной – ты особенно остро чувствуешь свою уязвимость. И увидев кого-то знакомого – пусть и не слишком тебе приятного, – ты извлекаешь из этого узнавания уверенность и облегчение и потому проникаешься расположением к этому человеку. При виде Цзиня меня будто обдало теплом, не просто потому, что он стоял передо мною цел и невредим, но еще и потому, что он оказался связкой со знакомыми вещами – прошлым, нашей дружбой, в его присутствии мне стало гораздо легче выносить свою неприкаянность в этой странной новой реальности. Только он от меня отвернулся.