ы заверещали и захлопали в ладоши, а она не стала смирять наше неистовство, лишь улыбнулась еще шире, и в глазах ее блеснули слезы гордости.
Домой я вернулась в крайнем довольстве собой. В школе я преуспела – не только потому, что не поднимала головы, но и потому, что отодвинулась на некоторое временно́е расстояние от тех дней, когда играла с друзьями на улице. Тогда я с большим трудом разбирала черты иероглифов, теперь справлялась с ними вполне недурно. Более того, я обнаружила, что мне по душе скрываться в книгах, которые нам давали читать. В каждой из них складывался из слов свой мир, в результате реальность испарялась, и я ускользала в душевное, нездешнее бытие.
Я обрадовалась не меньше других. Как и они, я знала, что Мао способен побеждать гигантов – видела его образ на бесконечной череде стен, плакатов и флагов. Это он Великим походом прошел через весь Китай, он уничтожил всех наших врагов. В нашем детском сознании он был чем-то средним между героем и богом: персонаж сказки, отгоняющий чудищ от твоего порога. И вот меня выбрали посмотреть на Мао Цзэдуна! Постоять в нескольких метрах от него. Взглянуть ему в лицо.
В ту пятницу, вернувшись домой, я так и бурлила от возбуждения. Переступив порог, тут же натолкнулась на маму. Она приметила, что я чему-то обрадована, лицо ее вытянулось. Я не могла держать новости в себе. Сказала, что меня выбрали ехать на экскурсию смотреть Вождя. Эти слова я едва ли не пропела.
Мама скривилась, будто дотронувшись до чего-то горячего. Одновременно на лице у нее отразилась борьба, неуверенность. Мне и моим одноклассникам действительно выпала великая честь. Посетить не только сам мавзолей, но и святая святых. Оказаться на расстоянии вытянутой руки от самого Вождя. Я, будучи уже подростком, быстро сообразила, чем вызваны мамины метания. Они заключались в том, что, хотя ей ужасно не хотелось меня хвалить, она понимала, что выпавшая на мою долю честь благотворно отразится и на ее репутации.
Несколько минут она стояла неподвижно; ростом она все еще была немного выше меня, все еще могла смотреть на меня сверху вниз. По-прежнему раздираемая сомнениями, она наконец рявкнула:
– Смотри не опозорь там нашу семью. Перед лицом… Вождя.
Я, не сдержавшись, хихикнула. Против воли. Просто над тем, как мама это произнесла: резко, отчетливо, а потом голос вдруг дрогнул, смягчился. «Перед лицом… Вождя». Да, я тоже почтительно относилась к Мао Цзэдуну, но он уже умер, вряд ли он отреагирует, даже если я и опозорюсь. Тем не менее в голове у меня вдруг возник образ Великого кормчего, который проламывается через ограждение – точно зомби в одном из этих запрещенных американских фильмов, – вылезает из мавзолея и начинает бродить по городу в поисках моей мамы, дабы сообщить ей, как именно себя опозорила ее дочь.
К сожалению, мама не оценила моего внутреннего юмора и крепко стукнула меня ладонью по затылку.
Приближались выходные перед нашей поездкой на площадь Тяньаньмэнь, все больше и больше соседей узнавало о том, какой чести я удостоилась. В воскресенье вечером к нам в квартиру зашла тетя Чжао, застав нас всех за столом. Вид у нее был смущенный, а на меня она смотрела как на чудо, будто видела впервые. Они с мамой, как всегда, обменялись поцелуем в щеку, тетя Чжао пробормотала извинения за то, что помешала нам ужинать, но при этом не отводила глаз от моего лица. Когда молчание затянулось до неловкости, она подошла и уронила мне на колени красную розу – цветок был аккуратно завернут в целлофан.
– Я знаю, говорят, что совсем близко там не подойти. Но если у тебя, племяшка, будет такая возможность, положи, пожалуйста, этот цветок как можно ближе к… как можно ближе к нему!
Я впервые за все время испытала не гордость, а смущение. Тем не менее пообещала тете выполнить ее просьбу. Она кивнула и незаметно вышла.
Мы продолжили есть. Мама, сощурившись, посмотрела на меня.
– Только смотри, веди себя безупречно. Смотри, не сделай при Мао ничего неподобающего!
Бабушка положила палочки на стол. Посмотрела на маму.
– А ты не забыла, дочь, что произошло в конце пятидесятых годов?
Мама – глаза пронзительные, опасливые – посмотрела на бабушку.
Бабушка продолжала жевать картофелину, поворачивая ее во рту ритмично и неустанно, как в сушилке для белья. Голос звучал мягко, миролюбиво.
– Я не люблю говорить о прошлом, – настороженно заметила мама.
– Но голод, дочь. Уверена, что ты его помнишь. Трупы на улицах. Это ведь ты тоже помнишь, да?
Мамино лицо напряглось от непонятных мне переживаний.
– Это тут при чем? Он был лидером нашей страны. Привел нас в современность. Столько нам всего дал. А лес рубят… щепки летят!
– И людоедство. В деревнях. Помнишь, когда это началось, дочь?
Было что-то страшное в бабушкином жабьем лице – что не вязалось с ее спокойным голосом.
Лицо у мамы посерело. Она подалась вперед, ближе к бабуле, протянула через стол длинную цепкую руку, выставив вперед один палец.
– Ты, ты… не смей говорить про такие пошлости в присутствии моих детей.
И тут мой братишка Цяо – ему было уже почти шесть – приподнял от еды свое личико, блестящее от размазанного жира. Посмотрел на маму.
– А что такое… блюдоество?
Бабуля любовно взъерошила гладкие волосы брата, не отводя при этом глаз от мамы.
– Да, дочь, ты права, не стоит мне говорить такие… пошлости!
Мамино напряженное лицо немного расслабилось. Она снова принялась за еду.
– Но я тебе вот что скажу, – продолжила бабушка с тем же пугающим спокойствием. – Тела, которые они бросали гнить на грязной земле, тоже были пошлостью. От них, знаешь ли, воняло. Я до сих пор помню этот запах. Но вряд ли он был таким же мерзким, как та вонь, которую этот мешок дерьма испускает в своем чистеньком уютном мавзолее.
Бабушка посмотрела на меня, едкость и сарказм исчезли с ее лица. На их месте появилась печаль, мне непонятная.
– Поздравляю тебя с достижением, внучка. Горжусь тобой. Но, если окажешься с ним рядом, не забудь зажать нос!
Мама выкрикнула, обращаясь к папе, который наблюдал за их перепалкой из своего далекого молчаливого мира:
– И тебе нечего на это сказать?
Она в неистовстве обвела нас всех взглядом. Как будто мы предали и ее, и все, что она для нас сделала. Мне в тот момент, собственно, так и казалось. Мама схватила ближайшую тарелку и швырнула ее на пол. Звук раскатился по всей комнате, и даже бабушка подскочила от испуга.
А мама – далеко не впервые – выскочила из-за стола в слезах.
Глава восьмая
Утро выдалось погожее: синее небо, бескрайнее, чистое в раннем свете. Мы стояли, поеживаясь от зимнего мороза, и ждали, когда нас посадят в старенький автобус; сердца переполняло возбуждение, какое дано испытывать только в юности, тела в громоздких пальто терлись друг о друга, по рядам волнами прокатывалось хихиканье.
И вот нас затолкали в разваливающийся автобус, я и глазом не успела моргнуть, а меня уже притиснули к окну и мы с дребезгом отъехали от школы. Рядом стояли еще два автобуса: мы двинулись первыми, и, когда выехали на улицу, я почувствовала невероятный восторг – будто наконец-то обретя свободу.
Странное дело, да? В детстве кажется, что любое путешествие – когда ты покидаешь знакомые места и устремляешься к неведомым горизонтам – длится почти бесконечно. Мне показалось, что мы проехали сотни километров. Только потом, повторив тот же маршрут уже взрослым, понимаешь, что расстояние совсем невелико.
Я прижалась носом к холодному стеклу, и возбужденная болтовня одноклассников слилась в неразличимый гул. В то морозное утро на мне было несколько свитеров и теплое пальто. Постепенно от тепла в старом щелястом салоне и от дыхания других пассажиров меня разморило. Накануне я долго не могла уснуть. Возбуждение, предвкушение – сон никак не шел. Да и проснулась я рано – автобус должен был отъехать еще до начала уроков. На меня навалилась усталость. Ритмичный ход автобуса убаюкивал. Голова отяжелела.
Когда я открыла глаза, вид за окном успел измениться. Автобус ехал быстрее, по большому широкому проспекту. Мимо пролетали дома во много этажей. Проспект был разделен на несколько полос движения, и все они оказались забиты транспортом. Да, в свете дня все выглядело иначе, но я узнала увиденное той ночью много лет назад. Мы ехали по проспекту Чанъаньцзе. Скоро перед нами появились красные ворота Тяньаньмэнь на фоне светло-голубого неба – оно казалось бесконечным. Мы прижались к окнам, Чу Хуа приказала сидеть тихо. Автобус резко остановился, нас швырнуло вперед. Все дружно ахнули, потом засмеялись, потом раздался голос Чу Хуа: она снова приказала нам успокоиться.
Выйдя из автобуса, мы увидели солдат в тускло-зеленой форме, с винтовками на плечах. По площади Тяньаньмэнь шли молча. Говорила только Чу Хуа. Указывала на разные достопримечательности, в морозном воздухе голос ее звучал гортанно и гордо. В конце она показала нам Чжуннаньхай – квартал, где жили самые важные члены партии. О них она говорила с тем же благоговением, с каким религиозные люди беседуют в монастырских стенах. Мы подошли ко входу в мавзолей, там образовалась длинная очередь. Рабочие и крестьяне, выбранные для этой почетной миссии, вежливо дожидались рядом с отрядами военных.
Мы прождали примерно час, но опять же время расползлось, растянулось и показалось вечностью. Мы начали ерзать, перешептываться, Чу Хуа даже разрешила нам съесть по сэндвичу из тех, которые мы привезли с собой. Уловка сработала. Нарастающее нетерпение угасло от дружного движения челюстями, и тут очередь вдруг подвинулась вперед. Мы торопливо засунули недоеденные бутерброды обратно в портфели и тоже сдвинулись с места.
Это немножко напоминало американские горки. Мы уже столько прождали, что мне все стало безразлично, но, войдя в широкие двери здания, все вновь почувствовали предвкушение и волнение, граничащее со страхом. Меня ждет одно из самых важных событий в моей жизни. Мысли понеслись вскачь. Сейчас я увижу великого человека – как я должна реагировать? Что почувствую? Я тут же решила, что это обязательно будут чувства невероятной силы. Аура его благородства волшебным образом перенесется и на меня.