Я не писатель, слова мои неуклюжи,
В них одиночество, не красота.
Тьма, в которой потеряно все.
Но именно там я дочери вижу лицо.
Я несколько секунд вдумывалась. Осмысляла эти слова. А потом меня озарило. Пришло понимание. Когда папу забрали, я еще, видимо, была совсем младенцем. Но он написал это про меня. Я почувствовала, как что-то рухнуло, едва не перекрыв мне дыхание. Повернулась к папе. Он дышал очень тихо, но не решался на меня взглянуть. Я отвернулась – не хотела, чтобы он видел слезы у меня на глазах. Очень мягко, на краткий миг, он сжал мне руку. Такое на моей памяти было единственный раз. Мы развернулись и шагнули обратно в ночь.
Глава девятая
К «стене памяти» я приходила и после, но без отца. То, что он хотел мне сказать, в тот вечер было сказано, и больше мы к этой теме не возвращались. Но я стала ходить туда одна. Никому про это не говорила. Иногда шла сразу после уроков. Читала стихи, в том числе и то, которое написал для меня отец. Читала имена людей, которые исчезли. Я произносила их чуть слышно, и мне казалось – неважно, где они теперь, главное – так им чуть менее одиноко. Чуть менее одиноко делалось и мне самой.
Однажды я пришла туда в середине пасмурного дня. И увидела, что от стены осталась лишь груда мусора. Ее снесли на рассвете. Я давно подозревала, что рано или поздно это случится. Видела, что два-три человека идут по другой стороне дороги, но была совершенно уверена, что только я оказалась здесь ради мемориала. И стала единственной, кто скорбел о его утрате. Я не испытывала печали. Скорее онемение. Безнадежность. «Стена памяти» была постройкой крупной, собранной из чувств и красок прошлого, скрепленных любовью и утратой. Она была в определенном смысле… священной, потому что состояла не просто из кирпичей и цемента; на краткий, но бесценный миг она стала пристанищем для призраков прошлого.
Но как все это могло выстоять против безжалостного напора экскаваторов и бульдозеров? Что все это могло значить, если существовало нечто более сильное, злобное, жесткое, способное явиться и раздробить стену на куски? Мне вдруг показалось, что это неизбежная логика жизни: пропаганда всегда будет затмевать воображение; поэтов и миротворцев всегда будут истреблять те, на чьей стороне сила.
И все же. Я выучила наизусть слова, которые папа написал про меня; они продолжили жить у меня внутри. Скорее всего, и другие поступили так же.
Я встала на колени, взяла обломок белого камня, положила в карман. Серость неба над головой сгустилась до черноты, стал накрапывать дождь. Чувствуя, как холодные капли липнут к волосам и сбегают по коже, я ощутила наплыв теплой печали. Постояла несколько секунд, как можно неподвижнее – статуэтка человека, выступающая из руин, – но тут морось превратилась в ливень, и я бросилась наутек, под крышу. Небо надо мной покрылось серыми клубами – огромная воронка, окаймленная комьями зловещей черной тучи.
В этой серой массе сверкала и вспыхивала молния, а гром рокотал так громко, что содрогалась земля. Натянув куртку на голову, я помчалась по переулку, безуспешно пытаясь защититься от ливня, вот только вся улица превратилась в бурную реку. Ноги хлюпали и вязли в потоках воды, несущихся по цементным водостокам; вода была всюду, от нее скрипела кожа на пояснице, она скользила по пальцам ног. А когда я попыталась вглядеться в мутную тьму впереди, оказалось, что зрение застилает и дробит дождь.
Отчаянно моргая, я умудрилась разглядеть очертания какой-то двери – входа в магазин. Заковыляла к ней, распахнула, услышала позвякивание колокольчика на фоне стука дождевых капель. По небосводу прокатился еще один раскат грома, меня пробрало до костей. Ахнув, захлопнула за собой дверь.
Вытерла лицо промокшим насквозь рукавом, моргнула. Я стояла в темной затененной комнате, заполненной книгами. Они были повсюду. На старых полках. Грудами на полу. Стопками почти до потолка – они напоминали толстые корявые ростки, проклюнувшиеся из земли. Шаткая старая лестница вела в основную часть помещения, где за столом кто-то сидел – силуэт озаряло пламя свечей. Я хотела спрятаться за книжным шкафом, переждать буйство грозы – пусть теплый воздух, насыщенный, ленивый, пропитанный сумрачным ароматом старой бумаги и кожи, просушит одежду и тело. Но владелец магазина успел меня заметить. Меня приучили к рефлекторной вежливости в отношении взрослых, к почти комической почтительности, поэтому я подошла к нему, все еще смаргивая дождевые капли.
– Добрый вечер, господин, – поздоровалась я.
Он поднял глаза. Старое складчатое лицо насыщенно-смуглого цвета, в бороздах морщин; на меня, лукаво искрясь, уставились два водянисто-голубых глаза.
– Вроде как дождик пошел, да? – с улыбкой спросил незнакомец.
Тут же загрохотал гром, и книжный магазин будто бы содрогнулся.
– Да, действительно, несколько капель упало, господин! – ответила я как можно высокомернее, потому что даже я понимала, когда надо мной насмехаются.
Старик улыбнулся еще шире, а потом морщины у него на лбу стали глубже прежнего, и он неуверенно махнул рукой в мою сторону.
– Ну, и чего ждешь? – поинтересовался он. – Заходи. Заходи, садись. Я сейчас чай сделаю.
Я присела к старенькому столу из красного дерева. Старик, шаркая, вышел. Вернулся с двумя чашечками зеленого чая. Чашечки были старенькие, растрескавшиеся, грязноватые по краям. Но я не хотела показаться невежливой, поэтому пригубила. Может, из-за липкой влажности на всем теле чай показался мне особенно сладким и бодрящим. Собственно говоря, вряд ли мне когда доводилось пить лучше.
Снова зарокотал гром, на сей раз, похоже, удаляясь. Старик сморщился от восторга.
– А ты боишься грома и молнии? – спросил он.
– Нет, господин, – ответила я скованно, чувствуя очередную насмешку.
– Я только потому спросил, что некоторые дети боятся.
– Мне, господин, почти четырнадцать.
Старик снова улыбнулся, на сей раз с налетом пафоса.
– Прости меня, пожалуйста. Я, как ты видишь, уже совсем стар. Для меня почти все люди – дети.
Тут мне стало его немного жалко. И я решила сказать правду.
– Я раньше не думала, что боюсь грома и молнии. Но сегодня… там, снаружи… немножечко испугалась.
Он серьезно, понимающе кивнул.
– Знаешь, что интересно? У нас в Китае людей с самого детства учат бояться грома и молнии. Но это не везде так. Слышала об этом?
– Раньше не слышала.
– То-то, – кивнул он, явно оживившись. – Ты знаешь, где находится Дания?
– В Скандинавии, господин.
– Да-да, совершенно верно. В очень давние времена в тех краях жили люди, которые назывались викингами. Они рассказывали детям про гром то, чему их учила их религия. А согласно их религии, гром – голос одного из их богов, Тора, который сражается в небе со злыми великанами. Тор бросает свой грозный топор, и каждый раз, когда он попадает им в злого великана, слышен раскат грома. Так что, когда дети викингов слышали по ночам гром, они не пугались. Они знали, что это Тор защищает их мир от злых великанов, живущих за его пределами. Здорово, правда ведь? Замечательно, да?
Старик явно воодушевился собственным рассказом и выжидательно посмотрел на меня.
Я кивнула и улыбнулась. Действительно интересная история.
Он разошелся сильнее прежнего.
– У меня есть для тебя подходящая книга. Подходящая книга!
Он встал – корявое тело скрипело и трещало – и заковылял прочь. Я услышала шорох, шелест, потом громкий стук. Не удержалась от улыбки. Старик вернулся, растрепанный сильнее прежнего, громко пыхтя. Аккуратно положил книгу на стол, едва не уронив свою чашку.
– Вот, – сказал он довольным голосом. – «Скандинавские мифы». Причем заметь, издание пятьдесят третьего года, изумительный текст Ларссона с иллюстрациями Стейга.
Книга действительно выглядела очень привлекательно: на плотном пергаменте была контуром вытиснена карта другого мира, с облачными за́мками. Старик подтолкнул книгу ко мне.
– Спасибо, господин, но это не для меня.
В его глазах впервые появилось недоумение, почти что испуг.
– Неужели ты не любишь читать?
– Нет, что вы. Читать я очень люблю. Рассказы, стихи, а еще книги по истории.
– Ну так в чем проблема?
– У меня… нет… денег.
Лицо его наморщилось, и он задумчиво потер щетину на подбородке.
– Ну… ну, тогда давай так. Бери книгу домой. А как прочитаешь, принесешь обратно. Устраивает?
В его глазах светилась надежда. И мне показалось на миг, что я тут взрослая, а он – ребенок.
Я кивнула. Он с восторгом хлопнул в ладоши, этот детский жест тоже совсем не вязался с его возрастом, и я, не удержавшись, робко улыбнулась в ответ.
Потом я вышла из магазина, крепко прижимая к себе под курткой драгоценный груз. Гроза утихла, захлебнувшись собственным свирепством, слегка моросил дождь, от улиц поднималась легкая прозрачная дымка. Темные силуэты зданий маячили за серой завесой, и немногочисленные пешеходы, пробиравшиеся по затуманенным улицам, казались тенями, очерченными контуром на фоне сгущающейся тьмы. Воздух был холодным, но свежим; после тепла в магазине и горячего чая у меня защипало кончики пальцев.
Книгу я прижимала к себе. Меня обуревало страшное волнение – не терпелось прийти домой и взяться за чтение. Я заранее решила, что папе с мамой про книгу не скажу. Не скажу даже бабушке. Мне казалось, что мы с тем стариком заключили тайное соглашение. А еще меня радовало, что у меня теперь есть часть жизни, отдельная от моей семьи. Приятно было обзавестись собственной тайной. Я думала про старческое иссохшее лицо книгопродавца, про его ласковые молодые глаза, и все это казалось мне настоящим чудом. Я поняла, почему он решил дать мне эту книгу. Он знал, что я ее верну, потому что захочу прийти снова. А ему, видимо, было одиноко коротать дни и ночи в этом магазинчике в дальнем проулке. В этом смысле между нами явно имелось сходство. Да, в школе вокруг меня постоянно были люди, но не настоящие друзья. То есть и я была одинока.