Я зашла в дом, поднялась по лестнице, шагнула в наш коридор. Меня все обуревали мысли о богах и громе – и тут я услышала приглушенный крик. Обернулась. Одна из дверей была приоткрыта. Видимо, я сразу поняла: что-то не так. За этой дверью происходит нечто, чего мне совсем не хочется видеть. Чего я видеть не должна. Но меня тянуло туда с какой-то присущей снам неотвратимостью. Я точно со стороны увидела, как вытянулась вперед моя рука, распахнула дверь. Обнаружила, что делаю шаг внутрь.
Внутри увидела двоих, это были наши соседи Цуй, Дунмэй и ее муж Юньсюй. Детей у них не было, и вообще эта пара мало с кем общалась. Дунмэй скрючилась на полу, прижавшись спиной к стене, – беспомощная, перепуганная. Рот у нее был в крови. Юньсюй стоял над ней. Мешок с продуктами порвался, содержимое разлетелось по полу. У меня свело желудок. Дунмэй дрожала крупной дрожью – я еще в жизни не видела взрослого человека в таком испуге. Как будто чутьем уловив мое присутствие, Юньсюй повернул голову. Раньше, встречаясь с ним в коридоре, я слегка кланялась и говорила: «Здравствуйте, господин» – как и всем взрослым соседям. Он отвечал на приветствие вполне дружелюбно, но рассеянно, будто бы глядя сквозь меня. В этом не было ничего необычного – взрослые, как правило, не замечали детей. Но на сей раз он меня заметил. В выражении его лица было что-то странное, исковерканное, уродливое – кончики губ опустились вниз в свирепом оскале. Он дважды моргнул, а потом двинулся на меня. Под налитыми кровью мутными глазами залегли тени. Его тоже трясло. Но не от страха. От ярости. Он медленно наклонился ко мне. Дыхание отдавало спиртным. Ухмыльнулся, но улыбка была кривой, угрожающей.
– Подслушивать любишь, ты, грязная сучка!
Произнес он это почти шепотом, но его слова прозвучали непристойно, с подчеркнутой ненавистью. Он завел назад руку. Я поняла, что он меня сейчас ударит, была в этом уверена, но осталась стоять на месте, парализованная ужасом. А потом он приблизил губы к самому моему лицу и зловонно рыгнул. Теплая вонь прилипла к коже, я почувствовала рвотный позыв.
Он рассмеялся.
Я отшатнулась, глаза горели от слез. Бросилась к себе в квартиру. Не поднимая головы, прошла мимо мамы на кухне, молча скользнула к себе в комнату. Достала книгу, аккуратно положила на стол. В ноздрях все стояла невыносимая вонь дыхания Юньсюй. Я почувствовала, как из груди рвется рыдание. Легла на кровать, посмотрела в потолок. В углу комнаты висел мобиль из серебристой бумаги – неспешно вращающиеся звезды и луны. Мобиль остался с тех времен, когда брат был совсем маленьким и мы жили в одной комнате. Тогда мобиль повесили у него над кроваткой. Сейчас он вращался в темноте, звезды и луны из фольги отражали неяркий свет, мягко поблескивали в тени. И мне вдруг страшно захотелось опять сделаться маленькой, оказаться в теплом безопасном коконе – чтобы мир вокруг превратился в волшебные звезды и сказочные луны, чтобы не было в нем ничего колючего и злого.
Меня позвала мама. Я слышала, как семейство садится за стол. Мама позвала снова. Я встала, пошла в большую комнату. Мама приготовила кисло-сладкий суп. Он был очень горячий, на лицах от пара образовалась пленка. Жар поднялся к лицу густым клубом, в глазах собралась теплая влага. Братишке Цяо, почти восьмилетнему, случалось так расшалиться за ужином, что маме приходилось на него шикнуть или папе бросить один из своих «очень серьезных» взглядов. Но и это не всегда помогало, потому что мой братик с его самозабвенной жизнерадостностью и счастливой улыбкой, обнажающей прореху в ряду зубов, мог смягчить кого угодно. Но в тот день он почему-то притих. Я чувствовала на себе его взгляд, брат смотрел на меня тихо и ласково, а потом едва ли не шепотом задал единственный вопрос:
– Почему ты грустишь, сестричка?
Я посмотрела на него, изображение расплылось – ведь от супа поднимался пар, – и глаза мне застлали слезы. Я попыталась их сдержать, но не смогла и негромко зарыдала; родные посмотрели на меня с изумлением.
– Что с тобой такое? – удивилась мама.
Я сумела взять себя в руки и пробормотала:
– Так, ничего.
Бабушка бросила на меня взгляд. Утешать не стала, но заговорила так ласково, что я едва не разрыдалась вновь.
– Что-то явно случилось.
Все смотрели на меня. Я не хотела – совсем не хотела возвращаться к этому происшествию, но что-то сказать было нужно.
– Господин Цуй из восьмой квартиры. Он… он…
Бабушкино лицо посуровело, глаза стали как камни.
– Что он?
– Он мне сказал… плохое слово.
– Какое именно?
– Я не хочу… повторять!
И я снова заплакала. Бабушка не разомкнула поджатых губ.
– Меня не интересует, чего ты хочешь. Повторяю вопрос. Какое именно?
Я посмотрела на нее; на миг она показалась мне такой же, как все, и холодность ее меня напугала. Я взглянула на маму, на папу. А потом чуть слышно пробормотала:
– Сучка.
Мама ахнула. Всплеснула руками. Встала из-за стола.
– Я всегда это говорила… всегда знала. Быдло они, вот кто. Она одевается в мешки для мусора, и что ни неделя, у нее новый синяк на лице. Дерутся и совокупляются, как животные. И нам приходится жить с такими рядом, в наши-то времена!
Мама откинулась на спинку стула, тряся головой. Несколько секунд все молчали. Я ощутила свою беззащитность: все только что узнали про меня вещь очень личную и постыдную, меня захлестнули смущение и слабость. Хотелось как можно скорее доесть и укрыться у себя в комнате. Бабушка вернулась к супу. Я поняла, что она не может даже смотреть на меня. У меня не осталось сомнений, что я ее опозорила или хуже того – разбила ей сердце. Я наблюдала за ней уголком глаза. Она сделала пару глотков супа. Потом отложила ложку, встала из-за стола, пошла к входной двери. Брат изумленно посмотрел на меня. Мама бросила на папу настороженный взгляд. Несколько секунд все молчали.
Тут раздался оглушительный удар, вслед за ним крики. Мама с папой выскочили в коридор. Я следом.
Из квартир выбегали и другие соседи, высматривали, где переполох. Я вместе с родителями пошла по коридору к квартире Цуй. Дверь открыли, выломав замок. Бабушка сняла один ботинок и, используя его как таран, вломилась внутрь. Я заглянула внутрь – господин Цуй лежал на спине, бабушка стояла над ним, пожилая, но крепкая, дородная; в руке она держала этот самый ботинок и методично колотила скрючившегося на спине противника по голове твердой подошвой, лицо ее побелело от ледяной ярости. Господин Цуй пытался прикрыться, однако удары звучали отчетливо, звонко, будто щелчки бича. В каком-то другом контексте это могло бы показаться смешным, однако речь шла о настоящем избиении: я видела, что по исступленному лицу господина Цуя струится кровь, но бабушка продолжает наносить удары. Мама верещала. Папа орал. Госпожа Цуй скорчилась на полу и истерически рыдала. Подбежали другие соседи, и бабушку в конце концов увели. Мимо меня она прошла, нахмурив брови. И даже не взглянув. Лицо ее было бесстрастно, глаза тусклы.
В тот вечер мы уже больше не сели за стол. Брат от всех этих потрясений закатил истерику, мама пыталась его утихомирить. Папа по своему обыкновению укрылся в кабинете. Бабушка, не произнеся ни слова, прошествовала к себе в комнату, закрыла дверь. Я знала: в таких случаях не стоит к ней приставать.
С тех пор я иногда видела господина Цуя, но он ни разу со мною не заговаривал. В тех редких случаях, когда мы сталкивались в коридоре, он нагибал голову и отворачивался. Прошло время – и я вовсе о нем забыла. Через несколько лет Цуй куда-то переехали, но я уж и не упомню, когда именно и куда. А в ту ночь я опять лежала на кровати во тьме и смотрела в потолок. Шум у соседей утих. Казалось, сам коридор испускает какое-то тихое ночное бормотание. Постепенно погружаясь в сон, я все думала про бабушку. Откуда-то издалека донесся приглушенный раскат грома. Я вспомнила про Тора среди туч, который вздымает свой топор и сокрушает великанов. Мне стало ясно, что никто меня не тронет.
Глава десятая
Я всегда была послушным ребенком. Видимо, по природе. Да, это я придумала тот злополучный план, когда, уже несколько лет назад, мы с друзьями, нарушив все приказы, выскочили на улицу после наступления комендантского часа. За что поплатилась. Поплатился и Цзинь. С тех пор мне разонравилось нарушать приказы. А еще я замкнулась в себе. Одиночество меня не смущало и не расстраивало, напротив, парадоксальным образом успокаивало, мне нравилось заворачиваться в теплое одеяло отъединения от других; в нем я чувствовала себя защищенной от внешнего мира. Защищенной от других людей и их зла.
И все же. Книга, которую мне дал тот старик. Именно эта книга, «Скандинавские мифы» Ларссона, склонила меня к тому, чтобы второй раз в жизни нарушить правила. Книгу я очень полюбила. Мне нравилось, как она выглядит: изумительные, хотя и непрописанные, изображения облаков и гор на обложке; мне нравилось ощущение шершавого кожаного корешка под пальцами. Но помимо старомодной изысканности переплета были еще и слова. И в школе, и дома я читала все, что мне попадалось. Читала порой научные журналы, которые собирал мой отец; там встречались интересные фрагменты, хотя почти все остальное понять не удавалось. Прочитала парочку маминых романов – истории нищих, ставших властителями в восьмом веке, в годы правления династии Тан. В школе мы читали про рабочих и крестьян, которые жертвовали собой во имя величия Китайского государства. Я насыщалась всем этим, как оголодавший человек может насыщаться увядшими листьями, вытягивая из их иссохшей плоти последние питательные вещества. Я не испытывала любви к тому, что читала. Но я полюбила эти мифы.
И речь шла даже не о конфликтах и не о персонажах, явленных из небытия богатым воображением, для которого в буквальном смысле не было пределов, кроме неба. Кое-что вызывало у меня улыбку. Образ величайшего бога-воина Тора, которому пришлось переодеться женщиной, чтобы жениться на одном из самых устрашающих и гнусных великанов – это было необходимо, чтобы вернуть похищенный у Тора магический молот, – заставил меня смеяться в голос. А когда богов наконец настигла гибель, когда их отца Одина сожрал огромный волк Фенрир, когда Тор, истребитель великанов, наконец-то убил змею, обернувшуюся вокруг земли, но сам скончался от ее последних ядовитых выдохов, я заплакала. Плакала я не только над гибелью этих бессмертных персонажей, которые увлекли меня в свое странное и дивное странствие, но еще и потому, что книга была дочитана до конца и я гадала, как это свойственно только детям, попадется ли мне когда-нибудь еще что-то столь же чудесное.