– Я попросила тебя остаться, чтобы сообщить, что тебя выбрали для участия в новой программе, Программе Франклина и Конфуция для детского возраста.
Я моргнула, пытаясь это осмыслить.
– Ты чего, милочка? – с легким раздражением спросила Чу Хуа. – Мне дали понять, что это большая честь. Теперь по субботам ты будешь с утра заниматься с учителем из этой программы. Нужна будет подпись одного из родителей.
– А могу я узнать, зачем это нужно?
Чу Хуа отмахнулась от моего вопроса.
– Правительство… новое правительство… решило провести ряд либеральных реформ в образовании.
Судя по тону, учительница считала, что эти «либеральные» реформы ниже нашего достоинства.
– А… почему именно меня, мадам? – спросила я тихо.
– Некоторые из твоих недавних сочинений сочли многообещающими. Я лично считаю их слишком многословными и местами чересчур цветистыми. Тем не менее принято решение, что ты, возможно… годишься для поступления.
В следующую субботу рано утром я пришла в школу. Стояла весна. Синее небо раскинулось над головой. Теплое солнце растопило последние осколки зимнего холода, дул ветерок, шевеля молодую листву на деревьях, – зеленые и красные побеги вздрагивали, пританцовывали. В школу я шагала не спеша, наслаждаясь свежестью дня и ощущением того, что сумела чего-то достичь. Вспоминала слова учительницы, что я, может быть, «гожусь для поступления» – и внутри что-то сладко сжималось, будущее вдруг представало ярким и бескрайним, как небесная лазурь.
Я дошагала до школы, и мне показалось очень странным отсутствие суеты во дворе. Входная дверь оказалась открытой. Я вошла и двинулась по главному коридору, по которому обычно так и сновали ученики, сейчас же в нем было совсем пусто и мои шаги эхом отскакивали от стен. Предвкушение сменилось нервозностью. Я знала, что не одну меня выбрали для участия в этой программе, а мысль о новых знакомствах всегда была мне мучительна. Насколько лучше было бы дома, у себя в комнате, под теплым одеялом, с любимой книгой!
Я добралась до кабинета номер сто один, постучала, вошла. Внутри оказалось еще пятеро учеников плюс учитель. Я разволновалась сильнее прежнего, узнав в одном из учеников Цзиня – он сидел за партой и смотрел на меня, как всегда уверенный в себе и язвительный; на губах будто зарождалась безжалостная улыбка. В первый момент я совсем растерялась: стояла и моргала, глядя на него, но тут мужчина, стоявший у доски, негромко кашлянул в ладонь и вопросительно посмотрел на меня.
– Я могу тебе чем-то помочь?
Я вздрогнула, очнулась и проговорила с запинкой:
– Нет. То есть да. Ну, в общем… я…
Мне удалось худо-бедно объяснить, что к чему. Этот учитель выглядел очень молодым для своей должности: в нашей школе в основном преподавали старые девы вроде Чу Хуа. А этот казался немногим старше нас. Короткие темные волосы, тонкие усики; когда он на нас смотрел, глаза его улыбались.
– Заходи, – произнес он приветливо. – Садись.
Оказалось, что его зовут Лю Пин, и крайне радикальным жестом с его стороны стало то, что он попросил называть его просто Пин. До тех пор учителей мы всегда называли «господин» или «мадам». Ему случалось прибежать на урок в расстегнутой рубашке, а откидываясь назад на стуле, он взбрыкивал ногами. А еще он иногда закатывал рукава и выходил на весеннее солнышко покурить. У него на уроках мы чувствовали себя необычайно взрослыми. Мы будто попали в странное промежуточное состояние: субботние занятия больше напоминали обсуждения. Здесь не оставалось противопоставления детей и взрослых, школы и университета, была лишь загадочная манящая территория, которая их разделяла.
В тот первый день Лю Пин посмотрел на нас и сказал, что мы сейчас сыграем в игру. Мы должны были, разбившись на пары, выбрать себе «героя». Кого-то знакомого или кого-то знаменитого, с кем мы лично никогда не встречались. Ныне живущего или покойного. Нужно было написать его имя на листочке бумаги, а потом аргументированно объяснить, чем этот человек так важен.
Меня поставили в пару с девочкой по имени Ли Лэй. Имя так и скатывалось у нее с губ – «Ли Лэй, Ли Лэй, Ли Лэй», почти как мантра. Одета она была безукоризненно: черно-белая форма без единой морщинки, под стать аккуратной фигурке и прямой осанке, волосы зачесаны до полной гладкости. И только маниакальный блеск темных глаз свидетельствовал о том, что прямо под поверхностью пульсируют электричеством нервы.
– Мне кажется, нужно взять Мао. Они всегда хотят слышать про Мао. А с другой стороны, может, это подстава. Они на это и рассчитывают. Так что лучше возьмем кого-то не такого известного. Может, императрицу династии Тан, У Цзэтянь – проявим свою оригинальность, потому что в университетах приветствуют некоторую оригинальность. Хотя это, пожалуй, слишком радикально. Давай лучше Конфуция. Хотя это, наверное, слишком просто, слишком банально. Нет, точно не Конфуция. Все-таки Мао. Нет, не Мао. Чтобы без политики. Давай лучше… Лао-цзы. Он по всем статьям подходит. Он был и радикальным, и традиционным, жил много веков назад, но про него до сих пор не забыли, он знаменитый, но незатасканный. Да, давай Лао-цзы. Точно Лао-цзы. Правда?!
И Ли Лэй заморгала с той же скоростью, с какой бабочка машет крыльями. Она смотрела на меня умоляюще и выжидательно.
Пока она стрекотала, я все обдумывала, но куда медленнее. Слова ее почти не доходили до моего сознания – я слышала их издалека, потому что пыталась найти ответ на важный вопрос. Кто для меня герой? Может, конечно, и Конфуций, но, если честно, первым делом в голову мне пришла бабушка. Что вообще-то было просто смешно. Бабушки не бывают героями. Особенно бабушки вроде моей, которые почти все время занимаются тем, что шьют обувь и украдкой ковыряют в носу, когда им кажется, что никто не видит.
В результате я посмотрела на Ли Лэй и кивнула.
– Мне кажется, Лао-цзы прекрасно подходит!
Она тут же просияла, взгляд чуть дернулся, а потом она облегченно выдохнула всем телом:
– Да, да!
Она наклонилась ко мне, так и светясь от удовольствия, а потом приставила губы к моему уху и прошептала:
– Мы сделали самый лучший выбор. Давай его запишем. Мы точно станем лучшими!
Лю Пин посмотрел на нас. Закинул ноги на учительский стол.
– Время вышло, дамы и господа! Давайте послушаем, что у вас получилось.
Первые два мальчика подняли вверх свои записи. Они выбрали Вождя – то, что хоть кто-то его выберет, было неизбежным. Доводы у них были, мягко говоря, достаточно банальными: Великий кормчий был визионером, поднялся из низов, нес судьбы Китая на своей груди и все такое. Я была уверена, что, если Ли Лэй все-таки права и у нас тут какое-то соревнование, им с нами не тягаться.
Когда очередь дошла до нас, Ли Лэй встала, застенчиво поклонилась учителю и одноклассникам. Она записала ответ по пунктам и начала его зачитывать. Значимость Лао-цзы заключается в том, что он основатель даосизма, значимость даосизма заключается в том, что он возвращает нас в лоно природы, которой мы часто пренебрегаем, значимость природы заключается в том, что мы в конечном счете ее творения… аргументы ее были столь же опрятными, как и ее внешность, и произвели на меня сильное впечатление. Я раньше как-то особо не думала о даосизме, однако Ли Лэй выстроила наши аргументы четко, логично. Я подумала, что, может, победа и будет за нами.
Дальше была очередь Цзиня и его напарника. Цзинь коротко, устало вздохнул. Встал неохотно, без всякой почтительности. Поднял повыше свой листок бумаги. На нем было нарисовано шесть крестиков. И ни единой буквы.
Лю Пин слегка улыбнулся.
– Я… не понимаю. Объяснишь?
– Видите ли, – негромко начал Цзинь, – мы решили не брать конкретное имя, сделать нашего героя анонимным. Поговорить обо всех, кто боролся и приносил жертвы, однако так и не получил признания. Иными словами, наш безымянный герой воплощает в себе весь китайский народ.
Молодой учитель задумчиво посмотрел на Цзиня, потом улыбнулся.
– Отличная мысль! Очень интригующий подход!
Цзинь отрывисто кивнул и снова сел на свое место.
Я посмотрела на него с двойственным чувством. В его опрятном облике, в его общей гладкости было нечто высокомерное. Тем не менее меня против воли прельщало его невозмутимое безразличие – казалось, ему совершенно все равно, кто и что о нем подумает. Мне же чужое мнение было очень важно. Особенно мнение учителей. Ли Лэй, которая сидела со мною рядом с таким видом, будто ей на голову только что вылили ушат холодной воды, тоже явно хотела произвести хорошее впечатление.
А вот Цзинь своей отрешенностью напоминал взрослого человека. Он перевел взгляд на меня. Я попыталась тоже посмотреть ему в глаза, но скоро отвернулась, покраснела, рассердилась на саму себя, заметила его мимолетную язвительную улыбку. Скривилась. Внутри что-то сжалось, и я приняла решение больше на него не поглядывать и с ним не говорить, сколько бы нам ни пришлось ходить на одни и те же занятия.
В конце урока Лю Пин задал нам домашнее задание. Оно состояло в том, чтобы придумать, о ком еще можно написать – но на сей раз с отрицательной, критической точки зрения. Это должен быть человек, который принес другим не добро, а зло. Нужно собрать о нем факты и к следующей неделе подготовить небольшой доклад. Как только урок закончился, я сунула книгу в портфель и, коротко кивнув Ли Лэй (она все еще выглядела обескураженной), двинулась к двери.
Выйдя из здания школы, я почувствовала, что меня кто-то догоняет. Рука дотронулась до моего плеча. Я обернулась. Это был Цзинь. У меня екнуло сердце. Заговорила я насколько могла официально и холодно.
– Да, чем могу помочь?
Он слегка поморщился. Впервые за все время в его невозмутимости появилась трещина, хотя и тоньше бумаги. Он пробормотал:
– Я думал… думал, может, ты зайдешь ко мне и мы вместе позанимаемся. Сделаем домашнее задание.
Странная это штука – осознание, что ты обладаешь властью над другим человеком, штука удивительная и непредсказуемая. Для меня такое было редкостью. Но в его лице проступило что-то такое уязвимое, мальчишеское, что я сразу пожалела о своей холодности.