Однако физическим сходством все и ограничивалось. У Цзиня лицо было серьезное и сдержанное, он будто бы заранее решал, какое ему придать выражение, а у этой женщины лицо оказалось подвижным почти до неестественности: глаза сияли и вспыхивали от с трудом сдерживаемого оживления.
– Я так рада твоему приходу. Ты, видимо, знакомая Цзиня. Добро пожаловать в наш дом. Входи, пожалуйста. Позволь взять твою куртку.
Она суетилась и хлопотала, напоминая теплый ласковый, но несколько назойливый ветерок – я и оглянуться не успела, а с меня уже сняли верхнюю одежду и повели по полутемной прихожей в столовую, озаренную неярким светом. Я уловила запах блинчиков с уткой и пельменей со свининой (нос меня не обманывал – он редко обманывает голодного подростка). Мама Цзиня усадила меня в кресло, и тут вошел сам Цзинь. Я испытала еще одно потрясение, увидев его без школьной формы. Он был в синей рубахе с просторными рукавами и темных брюках; густые черные волосы зачесаны на одну сторону. В нем не чувствовалось обычной сдержанности. Я, помню, подумала, что ему это к лицу.
Он подошел ближе, поцеловал меня в обе щеки. Жест небрежный, но при этом изысканный, европейский – я едва не выронила портфель. Потом взяла себя в руки, достала испеченное бабушкой печенье. Подала его маме Цзиня. Она разорвала бумажный пакет и посмотрела на содержимое со смесью потрясения и восторга. Глянула на меня, моргнула.
– Изумительно, – сказала она.
А потом гораздо тише:
– Правда изумительно.
Мне показалось, что она в некотором замешательстве – смотрит на нас и моргает; Цзинь мягко отнял у нее печенье – таким жестом забирают сладкое у растерянного карапуза.
– Давай я возьму, мама, – пробормотал он.
Потом посмотрел на меня.
– Спасибо.
Мы сели и принялись за еду. Мама Цзиня не закрывала рта. Она полностью сосредоточилась на мне, было очень непривычно, что взрослый человек уделяет мне столько внимания. Впрочем, и в ее манерах, и в словах было что-то не вполне взрослое. Она говорила со мной про Цзиня, своего сына, про его достижения, и при этом сияла от гордости. Я видела, как у него мучительно кривился рот, как он бормотал чуть слышно:
– Мама, ну правда, зачем ей про это знать… Мама, ну правда, я не первое место занял, а только третье…
Но ее это не останавливало.
Цзинь же говорил очень тихо; к маме обращался с нежностью, какую мне трудно было себе представить, потому что с другими он всегда бывал резок, даже в наши детские годы. Мама явно смущала его своими речами и тем, что смотрела на него взглядом очарованной лани, но тон его оставался неизменно ласковым. Время от времени он поднимал на меня взгляд, а потом отводил его с толикой смущения.
– Ты не хотела бы бокал рисового вина? – спросила мама Цзиня.
– Мам, мне кажется, это не к месту… – начал было Цзинь.
Но я мягко оборвала его.
– С большим удовольствием. Спасибо.
Пока она разливала вино, две сидевшие за столом женщины, я и она, обменялись заговорщицкой улыбкой.
Моя мама недолюбливала алкоголь из принципа; папа время от времени выпивал немного за едой, но никогда не злоупотреблял: мне кажется, он очень боялся утратить над собой контроль.
А вот бабушке моей подобная сдержанность была не свойственна; она вступила в нечестивый сговор с другими мятежными бабушками из нашего коридора, и совместными усилиями они уже несколько лет гнали смертоносный байцзю[6]. Для моих совсем юных вкусовых рецепторов напиток был крепковат, но примерно с семи моих лет у бабушки сложилась привычка подсовывать мне рюмочку под столом.
Так что желтое вино меня совсем не смущало.
Мы с мамой Цзиня чокнулись, на что он отреагировал хмурой ухмылкой.
И тут все изменилось. В столовую вошел папа Цзиня.
Папа был совсем не похож на него. Цзинь – угловатый, сухопарый. Папа низкорослый, плотный. А вот двигались они одинаково. Продуманно, четко.
Папа подошел ко мне, я хотела было встать, но он остановил меня жестом. Поклонился. Я поклонилась в ответ.
– Очень рад знакомству!
Говорил он хрипло, отрывисто, деревянной формальностью почти напоминая японца.
Мама Цзиня переменилась. Рядом с сыном она так и излучала жизнелюбие, а в присутствии мужа стала сдержаннее, неувереннее в себе. Было видно, что она поглощена и им тоже, но его не столько боготворит, сколько побаивается. Она хлопотала над ним, спрашивала, хочет ли он того или этого, и я впервые за все время заметила на лице Цзиня неподдельное раздражение. Папа вежливо, но непреклонно отклонял все ее предложения; мама быстро выдохлась и села обратно.
Несколько минут мы ели молча. Я хотела завести беседу, что-то сказать, но, во-первых, робела, а во-вторых, уж больно было вкусно. Мама Цзиня была моложе его папы на добрых двадцать лет и с первого же момента показалась мне человеком безыскусным и даже ребячливым – но, когда вся семья собралась вместе, над столом, как густой туман, повис официоз. Мне это казалось странным, потому что у нас за столом постоянно болтали, сплетничали, отпускали сальные шутки (бабушка), а также рыгали, шмыгали носом и чавкали.
В конце концов папа Цзиня заговорил.
– Почтенная гостья, могу я поинтересоваться, чем занимаются ваши родители?
Меня этот вопрос ошарашил. Меня еще никогда в жизни не называли «почтенной».
– Ну, мой папа. Он был… в смысле, он и сейчас работает географом и метеорологом. Но теперь, насколько я знаю, не на штатной должности. А моя мама – ее работа вести хозяйство.
Я смущенно хихикнула.
Его лицо осталось серьезным. Он задумчиво посмотрел на меня.
– Это хорошо. Твой отец ученый. Нам сейчас как никогда нужны деятели науки. Мир меняется. Я тоже в своем роде ученый. Но я не пытаюсь предсказывать погоду. Я предсказываю, как будет развиваться экономика. И в данный момент экономика нашей страны оказалась в невыгодном положении. Экономика Сингапура продолжает ускоряться. Есть подозрение, что за нею последует экономика Тайваня. Я уже сделал вложения в их акции. Очень надеюсь, что то же произойдет и с нашей экономикой, если нынешняя администрация проявит больше решимости.
Закончив свою речь, он склонил голову, явно не дожидаясь моего ответа.
Вместо меня заговорил Цзинь. Говорил он тихо, но с авторитетом, не соответствующим возрасту.
– Папа, но жизнь не сводится к одним только монетам и юаням.
Повисло молчание, сгустилось так, что в нем можно было утонуть. Мама Цзиня посмотрела на сына с немым ужасом в глазах.
Цзинь же продолжил ковырять блин с уткой с невозмутимостью, с которой, похоже, родился. В этот момент он вызывал у меня восхищение.
Отец его произнес, так же отрывисто, как и раньше:
– Возможно. Но именно из монет и юаней складывается базис твоей жизни. На них куплена еда, которую ты сейчас ешь.
В первый раз за все время губы отца Цзиня сжались, взгляд утратил бесстрастие, в нем засквозило что-то вроде гнева.
Цзинь посмотрел на отца. Глаза его заволокло тусклой серой дымкой.
– Да, папа. Разумеется, папа.
Он продолжил есть. Как и все мы, кроме его мамы. Ей же будто бы закатили пощечину. Я гадала, часто ли повторяется этот разговор.
Вскоре трапеза завершилась. Папа Цзиня встал из-за стола, тихонечко извинился, еще раз отвесил мне поклон и вышел. Нельзя сказать, что он мне понравился, но у меня сложилось ощущение, что это важный человек, и оттого, что он нашел время передо мною извиниться и отвесить мне поклон – так, будто и я важная персона, – внутри у меня что-то дрогнуло. Мама все расспрашивала, понравилась ли мне еда – спросила раз десять-одиннадцать, все время с преувеличенной восторженностью, на грани истерики. Но она как раз очень мне понравилась.
Вслед за Цзинем я ушла в другую комнату.
– Здесь родители нас не побеспокоят. Мама эту комнату не любит, а папа раньше семи не выходит из кабинета. Можем заняться делом.
Я скованно улыбнулась, потискала пальцы. Наедине с Цзинем сложнее стало подбирать слова. А еще в столовой было светло и стоял гладкий современный стол, здесь же царил полумрак, мебель была классической, дорогой, но запыленной. Сумрачный свет смягчал очертания. В дальнем углу горел камин, мерцали угли. Цзинь подошел, разворошил их, знаком предложил мне сесть в одно из старых кресел.
Я положила школьный портфель рядом с креслом, уселась. Кресло запыхтело и застонало под моим весом, и звук этот показался комичным на фоне другого, безвременного – потрескивания поленьев. Мы с Цзинем переглянулись с невольной улыбкой – напряжение спало. Когда он так вот безудержно улыбался, освещалось все его лицо. И выглядел он… привлекательно.
– Кого ты предлагаешь?
– Предлагаю? – моргнула я.
– Ну, кого собираешься критиковать в своем докладе.
– Даже не знаю. Наверное, Чан Кайши. Беспроигрышный выбор. Все знают, что он – тухлое яйцо!
– Гм. – Цзинь поджал губы, обдумывая мой выбор. – Что верно, то верно.
Не то чтобы он не одобрил мой выбор, но подчеркнуто удержался от дальнейших комментариев.
– А ты кого выберешь?
– Не знаю. Кого-нибудь да придумаю. Плохих людей хоть отбавляй.
Я вдумчиво кивнула.
Мы вновь соскользнули в молчание. Переглянулись.
– Если тебе нужны энциклопедии, не стесняйся. Они… очень подробные.
Я пока не успела осмотреть книги. Оказалось, что в комнате стоит превосходный набор энциклопедий в твердых переплетах, на черных кожаных корешках поблескивает золотое тиснение. Выглядели эти книги изумительно. Я провела пальцем по одному из переплетов, на кончике остался тонкий слой пыли. Я подумала про старика из книжного магазина, о том, как бы он обрадовался такой подборке. Посмотрела на Цзиня.
– Можно?
– Конечно.
Я нашла Чан Кайши. В тридцать шестом томе из сорока. Сняла том с полки, вернулась в кресло. Некоторое время мы сидели тихо – Цзинь что-то записывал, я водила пальцем по странице, четкая изысканная печать сияла в мягком свете камина.