Я изумленно выдохнула.
– Ух ты!
Цзинь поднял на меня взгляд.
– Очень интересно. Про Чан Кайши и Вождя. Они были непримиримыми врагами. При этом в их биографиях столько параллелей. Чан Кайши пришел к власти на Тайване в 1949 году, когда и Мао у нас. Оба правили почти три десятилетия. Умерли с разницей в год. Я слышала, так иногда бывает с близнецами. Когда умирает один, вскоре за ним уходит и второй.
В порыве энтузиазма я забылась: мне редко доводилось обсуждать прочитанное с кем-то, кроме старого книготорговца. И порой – когда старик неподвижно смотрел на меня, подперев подбородок ладонью, – у меня возникало ощущение, что он заснул.
Выражение лица Цзиня было холодным, но сосредоточенным; на губах играла знакомая полуулыбка.
– Думаю, не стоит усматривать в этом какие-то космологические смыслы. Чан пришел к власти на Тайване, потому что в том же самом году бежал от Мао и коммунистов. А что до даты смерти – оба были стариками. Старики умирают. Так уж жизнь устроена!
Он посмотрел на меня, глаза смеялись. Я тут же почувствовала себя меньше некуда.
– А, ну ладно, а кого ты выберешь? – пробормотала я с досадой.
Цзинь посмотрел на меня серьезным взглядом. Сарказм его улетучился. Он говорил негромко, серьезно.
– Я скажу тебе, кого бы я выбрал, если бы мне хватило храбрости встать и высказать все честно.
– Кого?
Он еще несколько секунд смотрел на меня. А потом произнес едва ли не шепотом:
– Отца.
Я обдумала его слова.
– Но почему? У тебя отец вроде… ничего.
– Это ты так думаешь, – пробормотал Цзинь.
– А почему нет? Он очень вежливо обращался со мною за столом, дал мне понять, что мой визит – великая честь. А мои родственники – мама, бабушка, папа и брат – они за ужином обращаются со мною так, будто я… страшная нечисть!
Я неуверенно хихикнула. Попыталась найти точку опоры – внезапный поворот разговора застал меня врасплох – и сама скривилась от нелепости своего каламбура.
А Цзинь будто и не слышал.
– Знаешь, эти энциклопедии он купил несколько лет назад, – произнес он горько. – Они, как ты догадываешься, очень дорого стоят.
Я посмотрела на него.
– Я не вижу в этом ничего ужасного.
– Ты ничего не понимаешь. Потому что не понимаешь его. Он заплатил за них кучу денег и никогда их не использует. Ни одну ни разу не открывал. Он их купил потому, что считает: у образованного влиятельного человека должны быть такие книги. Ясно?
Я ждала продолжения.
Он покусал губу.
– Это… для него… самое главное. Показуха. Он не считает нужным читать книги – главное, чтобы гости думали, что он их читает. Хочет производить нужное впечатление. Но под впечатлением есть реальность. Взять хоть энциклопедии, хоть…
Цзинь отвернулся. Он едва не сказал что-то еще. Не открылся мне.
– Что именно? – тихо прошептала я.
Цзинь повернулся ко мне. Теперь без всякого притворства.
– То именно, что он притворяется хорошим семьянином, а на самом деле у него есть подружка, которая живет в центре и к которой он ходит, говоря при этом, что у него дела.
Я опешила. Не могла ни слова сказать. Но почему-то – к своему глубочайшему стыду – еще и почувствовала азарт. Дело в том, что я в жизни еще не слышала такого сокровенного признания. И признался Цзинь именно мне. В ответ я заговорила серьезным, ответственным тоном.
– А ты в этом уверен? В смысле, точно знаешь?
Он посмотрел на меня. Не сердито, но сокрушенно.
– Я не дурак. И уже не ребенок. Вижу все признаки.
В этот момент он показался мне неимоверно искушенным. Мне и в голову не приходило, что у мамы или папы могут быть отношения на стороне. До этого момента мне такие отношения казались противоречащими законам физики и природы.
– А что твоя мама? – спросила я тихо.
– Она знает. Ты, наверное, решила, что она довольно неглубокий человек, потому что она все время улыбается. Действительно, она не очень умна. Но она очень славная. И поскольку ей хочется думать, что и другие люди тоже славные, она закрывает на это глаза. Закрывает глаза на то, каков… он. Делает вид, что ничего не происходит. Я на ее стороне. Потому что она не заслужила такого отношения.
Цзинь отвернулся.
Я почувствовала, что внутри у меня что-то сдвигается. Потянулась, накрыла его руку своей.
– Ты, по-моему, тоже этого не заслужил.
Он повернулся ко мне едва ли не с удивлением. Во тьме его глаз сияли зарождавшиеся слезы. Он, похоже, никогда даже не думал о собственной уязвимости.
Посмотрел на меня. Автоматически, инстинктивно подался вперед и мягко поцеловал в губы. А потом снова моргнул, будто очнувшись от сна.
– Ой… прости… прости меня. Я не хотел…
Он начал отступать, но я его остановила. Меня переполняла та же нежность, которую я испытывала к братишке, когда он закатывал истерику, доводил меня до белого каления, а потом просил его простить – и я заходилась от какого-то сладкого волнения. Но в нынешнем чувстве было что-то более взрослое, зрелое. Я положила ладонь ему на щеку и нежно притянула обратно; губы наши встретились снова. Несмотря на неловкость, которая всегда закрадывалась в наше общение, на настороженность, то был, пожалуй, самый непосредственный и самый изумительный второй поцелуй в моей жизни.
Глава тринадцатая
Мы гуляли в парке неподалеку. Бабушка, маленький братишка и я. Впрочем, братишка уже не был таким уж маленьким. А парк был большим. Входили туда по старинной, выложенной камнем тропе, которая вилась вдоль берега реки. Вдоль тропы росла трава и кое-где ивы, их темные приземистые стволы венчали раскидистые фонтаны зеленых ветвей, свисавших до самой воды. Начиналась весна, но воздух еще хранил зимние нотки; щеки у бабушки раскраснелись. Она запахнула пальто и шагала вперед походкой крепкого гномика, ритмичной, уверенной – одинаково решительной во все времена года. Перед нею бежал вприпрыжку брат, подпрыгивал, уносился вперед – его движения были куда менее упорядоченными. На бегу он что-то болтал, переговаривался с придуманными друзьями и вымышленными врагами, полностью уйдя в мир собственного изобретения. В какой-то момент он выкрикнул:
Который час?
Скоро шесть.
Котик наш дома?
Пора ему есть!
Слова мягким эхом вплыли в мое сознание, голосок брата был певучим, нежным, далеким, и я вспомнила, что когда-то тоже знала эту песенку, тоже играла в эту игру, хотя подробности давно уплыли вдаль, потеряли четкость очертаний. Я посмотрела на другой берег. Там сияла густая зелень, кое-где белыми вспышками мерцали фонари. Мы дошли до старого моста с традиционными бамбуковыми арками. Брат промчался на другую сторону, где зеленая полоска травы расширялась в травянистую полянку. На дальнем ее конце находилась детская площадка с горками и качелями – со всем тем, что способно пробудить детскую фантазию.
И тут бабушка внезапно остановилась.
– Погоди, – сказала она, махнув рукой. Дыхание ее стало прерывистым.
– Все хорошо, по-по?
Она снова махнула рукой, мол, не спрашивай глупостей.
– Конечно, все хорошо. Просто здесь сыро и холодно. Такой воздух не для моих легких.
Я посмотрела на нее. И в лучшие времена я была нервным подростком, поэтому при мысли о том, что бабушка у меня хрупкая и слабая, меня тряхнуло от волнения.
Она заметила выражение моего лица. Сощурилась – зло, проницательно, я очень хорошо знала этот ее прищур, – на губах мелькнула тень улыбки.
– Ты меня хоронить не спеши, маленькая. Да, я иногда пыхчу. Но ты не забывай: чем больше и мощнее завод, тем больше от него дыма.
Она выдохнула, в холодном воздухе повис клуб пара.
– А крошечная хиленькая фабрика – она почти ничего не производит. И дыма тоже. Первое же землетрясение – и она рухнет.
Бабушка посмотрела на меня.
– Я тебе пытаюсь сказать, маленькая, что я и есть этот мощный завод, а вы с твоим братцем-непоседой – маленькие дохленькие фабрики…
– Это я понимаю, по-по. Я уловила суть твоего сравнения, – ответила я заносчиво.
Бабушка улыбнулась злее прежнего.
– Уловила «суть», вот как? Экие ты кучерявые словечки теперь употребляешь! А этот твой мальчик, к которому ты в гости ходила, он такой же кучерявый?
Я густо покраснела. Но бабушка не стала смущать меня сильнее. Наоборот, пожалела.
– Ты девочка разумная. А разумным нечего стыдиться. Наслаждайся жизнью, вот и все. Твои глупые родители в какой-то момент забыли, как это делать. А жизнь… она как вспышка, которая горит не дольше, чем лучшие фейерверки императора Хуэй-цзуна. Я тебе правду говорю. А понимаешь это только под самый конец.
Я посмотрела на бабушку. Лицо ее разрумянилось, она смотрела прямо перед собой. Хотела еще что-то сказать. Я знала, что она поделилась со мною сокровенным, знала, что это особенный момент. Будь я постарше, мне бы, наверное, хватило ума и искушенности тихонько рассмеяться и сказать, что она еще всех нас переживет. Мама время от времени говорила что-то подобное. Вот только вряд ли бабуля на это бы купилась.
А тут нас еще и прервали. Подлетел братишка, нагнув голову по-бычьи, ткнулся бабушке в живот и рассмеялся дурацким смехом.
Бабушка крякнула от удара, посмотрела вниз на поднятое ей навстречу лицо брата – счастливое, раскрасневшееся, жаждущее внимания.
– Ну, чего тебе, паскудник невоспитанный? – спросила она, с искренней приязнью взъерошив ему волосы.
– По-по, с ним так нельзя разговаривать! – возмутилась я. – Нельзя при нем употреблять такие слова!
– А, ну да, конечно, – строго произнесла бабушка и жестом закрыла себе рот на замок.
Братишка хихикал в голос – как оно бывает с ошарашенными детьми, обнаружившими, что взрослые нарушают ими же установленные правила.
– Ты сказала «паскудник», ты сказала «паскудник»! – верещал он в восхищении.
Бабушка пощекотала ему подбородок.