– Может, сказала, а может, и нет. Никто толком не знает. Ну, иди поиграй.
Она крепко хлопнула его по спине, он захихикал громче прежнего и помчался к горке и качелям.
Бабушка смотрела ему вслед. Какая любовь, какая нежность светились в ее взоре!
Мы тоже пошли к игровой площадке. Там были и другие дети. Но если дома брат вел себя совершенно бесстрашно, то в обществе сверстников в последнее время стал тушеваться. Я тушевалась почти всегда и очень не хотела, чтобы и он стал таким же.
Там я их и оставила – бабушка твердой скалой стояла у края площадки и с суховатой приязнью наблюдала за братом. Когда я вернулась из уборной, солнце успело зайти за тучу. Подошла к бабушке – она села на скамейку и рассматривала траву. Я оглядела площадку в поисках брата.
И не увидела его.
В первый момент я просто растерялась. Сказала себе: «Да ты не туда смотришь. Не приметила его с первого взгляда». Но кожу уже покалывали иголки ужаса.
Огляделась снова, пытаясь унять нарастающий страх.
Брата нет.
Бабушка смотрела себе под ноги. Глаза остекленели, на лице блуждала полуулыбка, уголки губ опустились; лицо обмякшее, выражение едва ли не отсутствующее. Я подбежала к ней.
– По-по!
Она будто не слышала.
Я положила руку ей на плечо, сжала.
Она моргнула и подняла глаза.
– Где он? – спросила я, стараясь не выдавать ужаса.
Бабушка снова моргнула.
– Цяо, мой братик. Где он?
– Я… я…
На миг передо мной предстала немощная старуха, витающая в своих воспоминаниях, пытающаяся отыскать путь обратно в настоящее. Потом она сощурилась, посмотрела на меня, вновь обрела связь с реальностью, голос зазвучал осмысленнее.
– Глупостей не говори. Все с твоим братом в порядке. Хватит уже так пугаться, ты не маленькая!
Я отшатнулась точно от пощечины. Бабушка умела быть язвительной, мне перепадали – порой совершенно несправедливо – и более ядовитые слова, но сейчас меня поразило то, что ее буквально трясло от гнева. Я недоуменно посмотрела на нее, слова меня обидели, но размышлять над ними было некогда, ведь пропал братишка. Моргнув от ужаса, я еще раз обвела площадку глазами, а потом в полном отчаянии припустила обратно к реке, откуда мы и пришли.
Я запыхалась, холодный воздух резал легкие – они не привыкли к внезапным нагрузкам, потому что спорт я не любила и почти никогда не упражнялась. Тем не менее я все понуждала себя двигаться вперед, спеша изо всех сил. Увидела очерк реки – тусклую зелень водной поверхности, без всякой ряби – а потом, под нею, лицо брата, мертвые глаза открыты и смотрят на меня из-под изумрудной глади.
Я сморгнула это видение, приказала себе успокоиться, только сердце колотилось как бешеное. А потом услышала его голос – он тихо напевал себе под нос:
Который час?
Скоро шесть.
Котик наш дома?
Пора ему есть!
Брат сидел под ивой, забыв обо всем, кроме игры. Щеки мои жгло от слез, я притянула Цяо к себе, приникла губами к его шее, он стал дрыгаться, вырываться, крикнул:
– Фу-у-у!
Как и положено мелкому мальчишке.
Что, пожалуй, странно. Брат иногда делал довольно мерзкие вещи. Его привлекали всякие противные существа: навозные жуки, ползавшие по вскопанной земле в парках, кольчатые черви, которых он отыскивал рядом с домом и мял в руках, шершни, с унылым пьяным гулом бившиеся об оконное стекло в летний зной. Он часто ловил и держал у себя всякую такую живность: ему нравилось смотреть, как они бьются, дергаются, исходят слизью, а потом, в самый неподходящий момент, он показывал нам их трупики. А вот от нежданной ласки старшей сестры его едва не стошнило.
Мне было все равно. Я еще крепче впилась ему в шею, засмеялась. Какое счастье, что он цел и невредим.
Мы пошли назад к площадке и к бабушке.
Она погладила его по головке, ухмыльнулась.
– Мелкий паскудник, – сказала она.
Брат расхохотался.
Бабушка хмыкнула, взяла его за руку. А на меня даже не взглянула.
Мы двинулись к дому.
Глава четырнадцатая
С Цзинем мы не виделись пару недель. Как и предполагалось, в субботу на уроке у Лю Пина мы сделали свои доклады. Я поначалу подумывала рассказать одновременно и про Мао Цзэдуна, и про Чан Кайши, сделав упор на том, что хотя они и были врагами, но между ними существует исторический симбиоз; если прибегнуть к затертой китайской фразе, они были как инь и ян. Но потом я вспомнила слова Цзиня о том, что связь, которую я пытаюсь провести, очень поверхностна, вспомнила смешливо-иронические искры в его глазах. Наверняка он был прав. Я ведь склонна замечать надуманно-литературные детали, слабо связанные с фактографией исторических событий. Только начав ходить на занятия к Лю Пину, я заставила себя читать книги по истории, поэтому понимала, что пока плохо владею материалом.
Так что доклад я решила посвятить одному только Чан Кайши. И выступить сдержанно. Свела всё к краткому, но емкому перечислению основных политических событий в его жизни. Я очень гордилась тем, что смогла внятно прочитать свой доклад перед одноклассниками и получила высокую оценку – даже стала третьей в классе. Цзинь же превзошел самого себя. Да, ему – о чем он мне сказал еще тогда вечером у себя дома – не хватило смелости взять в качестве героя своего отца. Но сделанный им выбор тоже требовал немалой отваги. Задание состояло в том, чтобы выбрать отрицательного персонажа, достойного всяческой критики. Цзинь так и сделал. Он заговорил о журналисте и ученом по имени Чу Аньпин, преданном официальной анафеме и поливаемом презрением во всех официальных источниках.
Цзинь высказывался продуманно, взвешенно, но очень быстро стало ясно, что описывает он не врага и не предмет ненависти. Чу Аньпин со времен Мао был диссидентом. И хотя Цзинь привел все стандартные доводы касательно бессмысленности противостояния «величию» Мао, его «критика» Чу Аньпина лишь высветила мужество и талант диссидента. Парадоксальным образом именно режим Мао предстал в докладе Цзиня убогим, недальновидным и жестоким. Нас, остальных учеников, доклад заворожил, потому что он был незаконопослушным, радикальным и очень умно придуманным. Я испытывала внутреннюю гордость, потому что не только целовалась с Цзинем, он еще и напоминал мне моего отца, приводил на память стену, куда папа меня отвел несколько лет назад, – мне казалось, что в своих словах, в своей сдержанной, но уверенной решимости Цзинь заново проживает какие-то забытые или запрещенные вещи. Несмотря на спорность многих утверждений, Цзинь получил первое место. Подозреваю, что наш молодой учитель внутренне симпатизировал скрытому бунтарству, звучавшему в словах Цзиня.
Увидевшись с Цзинем после уроков, я выпалила:
– Какой отличный доклад! Поздравляю. Заслуженное первое место.
Он взглянул на меня едва ли не печально.
– Спасибо. Ты… очень добра. Но на деле я всего лишь поведал о чужом величии. Если сам ты ничего не совершил в этой жизни, очень легко греться в свете чужих достижений.
Он говорил тихо, едва ли не робко, но меня его слова поразили своей мудростью и глубиной.
Я подняла на него глаза.
– Наверное, ты прав. Но ведь ты же разглядел эти достижения. Признал их. Мне кажется, это тоже важно.
Он посмотрел на меня, поморщился.
– Знаешь, что я не включил в свой доклад?
– Нет.
– Я не сказал о том, что было в конце. В конце его жизни. На самом деле Чу Аньпин покончил с собой. Покончил с собой, потому что не мог принять те нормы морали. Так и положено поступать человеку, имеющему совесть. В это я верю твердо. Если обстоятельства того требуют, тебе должно хватить мужества повернуться спиной к собственной жизни. Вот только вряд ли у меня хватило бы храбрости.
Он отвернулся.
Тут я сама удивилась собственной смелости: я вытянула руку, чтобы коснуться его пальцев своими.
Он посмотрел вниз, на наши соприкоснувшиеся ладони, потом на меня и спросил:
– Сможешь уйти из дому вечером в среду? Встретимся, посмотрим фильм!
Так и вышло: в среду я стояла перед красными, обитыми бархатом дверями «Аудиториума» в районе Хайдянь и ждала Цзиня.
Во времена последнего императора здесь располагался очень известный театр – в него ходили высокопоставленные чиновники и представители элиты. Потом Гоминьдан использовал здание в своих целях, для пропаганды национального движения, а еще позднее оно попало в руки Мао и коммунистов – они запретили театр как вещь безнадежно устаревшую и буржуазную, и тогда в зале повесили киноэкран и стали, пользуясь новейшими технологиями, нести в массы образы довольных жизнью рабочих и крестьян, которые радостно трудились на заводах и залитых солнцем полях. При Дэне цензура по-прежнему не пропускала то, что считалось антиправительственным и антикоммунистическим, однако, поскольку премьер открыл Китай для международной торговли и заложил основы рыночной экономики, китайским потребителям стали доступны кое-какие западные товары, в том числе и фильмы.
«Аудиториум» с его величественными ярусами и выцветшими кожаными сиденьями пользовался большим спросом у молодых представителей богемы: у отпрысков более или менее состоятельных семейств, которые при этом считали себя этакими самобытно-альтернативными представителями китайской молодежи. Соответственно, здесь в основном шли фильмы, которые считались европейскими и авангардными. В них совершенно не обязательно был политический подтекст, хотя иногда проскользнуть мимо цензуры удавалось и довольно неоднозначным картинам. Фильм, на который пришли мы с Цзинем, назывался «Восемь с половиной». Я про него почти ничего не знала, кроме того, что он итальянский и что Цзиню очень хотелось его посмотреть. Он уже научился рассуждать о кинематографических традициях, о режиссерах – так небрежно, будто знал все с рождения. Для него поход в кино был вполне рядовым событием, я же пришла впервые и ужасно волновалась.