Он отвернулся, устремил взгляд в темноту. И в тот же миг его взрослая самоуверенность куда-то исчезла, передо мной сидел смущенный мальчишка – как и тогда, когда он рассказывал про отцовскую неверность. Мне захотелось его утешить, дать ему однозначно понять, что, хотя мир и полон острых углов, которые могут причинить ему боль, лично я никогда ее причинять не стану; что мне можно доверять, я его понимаю и готова поддерживать.
Я сжала его руку.
Он поднял на меня глаза, в которых стояло то же смущение, только усилившееся. Наклонился, еще раз поцеловал в губы. Поцелуй там, в баре, где звучал джаз, длился довольно долго, и мне показалось, что это самый прекрасный вечер в моей жизни.
Глава пятнадцатая
Час был, видимо, уже после закрытия, за мутными витринами книжного магазина сгущались сумерки, внутри же мерцающий свет свечей по-прежнему озарял полки, доверху забитые старыми пыльными книгами. Старик поднял на меня глаза в этом теплом свечении, они улыбнулись сквозь полукружья очков. Говорила в тот день только я.
– А потом этот там, в фильме, оказался в пробке, потом в пустыне, а потом застрелился, но почему-то снова ожил…
Я смешалась и умолкла.
– Просто… все это выглядело как-то не по-настоящему.
Старик улыбнулся еще шире.
Я огляделась, прежде чем глотнуть еще чаю – жар его впитывался внутрь, я будто парила в теплом свечении. Вдруг подумалось, как же сильно я люблю этот старый магазинчик. А еще было что-то очень доброжелательное и непосредственное в том, как старый книготорговец раз за разом давал мне понять: он – один из немногих моих знакомых, с кем можно поговорить о книгах и фильмах, о том, что меня особенно интересовало. Он поднял на меня глаза – и я вдруг сообразила, как редко он заговаривает о себе.
– А вы… ходите в кино, второй дядюшка? – спросила я шепотом.
Глаза его чуть расширились, но свет их от этого не потускнел. В них искрилось молодое любопытство, хотя сам он был уже очень стар. Тело его затряслось, он усиленно закивал, по лицу скользнула озорная улыбка. Он заговорил, покашливая, будто много лет ждал, чтобы ему задали этот вопрос.
– Да. Кстати, я был одним из первых в Китае, кому довелось видеть движущиеся картины. Было это в двадцатые годы, тогда это считалось большой диковинкой. И сам я тогда был совсем молод.
Он умолк. Посидел несколько секунд – на губах блестит слюна, лицо задумчиво-мечтательное, глаза устремлены вдаль. Я поняла, что он потерял ход мысли, и поспешила ему на помощь.
– И, и… – подсказала я.
Он моргнул.
– А, мне показалось – страшная гадость. Нам всем так показалось. Никто не хотел идти туда снова.
Он меня озадачил.
– Но… что в этом было такого ужасного?
– Ну, – начал он, задумчиво поджимая губы, – никто из нас тогда еще ни разу не видел фильма. Фотографии – да, разумеется. А движущиеся изображения – нет. Мы не знали, чего ждать. И вот свет погас, экран осветился, и мы увидели огромный паровоз, который ехал прямо на нас. Все ближе и ближе. Мы заверещали и отскочили в сторону!
В глубине души мне полегчало. Может, я и пропустила какие-то глубокие смыслы в фильме, который смотрела вместе с Цзинем, но все-таки не отреагировала так наивно.
– Так вы больше в кино не ходили?
– Ходил, разумеется. Став постарше, время от времени смотрел фильмы. Особенно снятые по любимым книгам. Но знаешь, что я понял?
– Что?
– Когда ты читаешь книгу, она меняет тебя, но и ты меняешь ее!
Я задумалась.
– Не понимаю.
Он хрипло закашлялся. Ему важно было вытолкнуть наружу эти слова.
– Хемингуэй. «Старик и море». Как звали того старика?
Я посмотрела на дядюшку и тут же выпалила:
– Сантьяго!
Он откинулся на спинку стула, довольный, счастливый.
– Отлично. И как этот Сантьяго выглядел?
– Как выглядел?
– Да.
– Ну, он был… ну, старик.
– Какой именно старик?
Я задумалась. Повесть Хемингуэя я перечитывала много раз. Видела Сантьяго на бескрайнем просторе темной океанской воды, под звездами. Осознала, что и сейчас вижу его мысленным взором.
– Ну, волосы у него седые, кожа смуглая, потому что он много лет провел на жарком солнце. А еще она почему-то такая морщинистая, очень грубая. И у него седая борода до самой груди.
– Насчет кожи ты совершенно права. Хемингуэй упоминает о его морщинах, о коже, потемневшей от солнца. Но… – Тут глаза его лукаво заплясали. – Про бороду Хемингуэй нам не говорит. Ни про седую, ни вообще!
– Ладно, значит, тут я ошиблась.
Впервые за тот вечер старик посмотрел на меня серьезно, даже торжественно. Фыркнул, закашлялся в кулак.
– Нет-нет, вовсе ты не ошиблась. Ты совершенно права. У старика есть борода. Я ее тоже видел. Много раз. Просто в любой истории обязательно найдутся вещи, про которые автор нам не рассказывает. Хемингуэй не описывает старика подробно… так что мы вынуждены додумывать своей головой!
Он пристально посмотрел на меня.
– Видишь ли, любая книга – это диалог. Автор беседует с читателем. А вот фильмы… мне они всегда казались… скорее монологом.
Он огляделся, глаза сияли. Слегка повел одной рукой, указывая на полки с их тяжелым грузом, а потом заговорил, едва ли не робко.
– Мне кажется, книги все-таки лучше.
Домой я вернулась позднее, чем думала. Старик двигался и говорил медленно, а вот время с ним рядом почему-то летело быстро. Из магазина я вышла уже в полной темноте. Добралась до дома, семейство уже сидело за столом. У нас было правило: не опаздывать к ужину, и я это правило нарушила.
Тем не менее, когда я села на свое место, мама улыбнулась и передала мне тарелку.
Я сосредоточилась на содержимом тарелки, принялась есть, старательно двигая палочками. На несколько кратких секунд поверила в то, что мне сегодня не попадет.
А потом раздался мамин голос – деловитый, но едва ли не небрежный.
– И почему ты опоздала к ужину, дочь?
Я подняла на нее глаза. Очень зря. Встретившись с ней взглядом, я тут же залилась краской. Да, я знала, что не делала ничего дурного, но с мамой у меня так было всегда. Я отвернулась, внутренне себя проклиная.
– Я… после уроков зашла в книжный магазин.
Повисло молчание. Все продолжали есть. И снова слабая мимолетная надежда, что на этом дело и закончится.
– Суть в том, – продолжила мама совершенно беспристрастным тоном, – что в последнее время ты чаще и чаще уходишь из дому по вечерам. И я уверена, что не каждый раз это связано с тем, что ты посещаешь книжный магазин.
Сердце у меня забилось чаще.
Тут мама вдруг стукнула чашкой по столу, отчего все подскочили. А она пригвоздила меня к месту холодным торжествующим взглядом.
– Ты правда думаешь, я не знаю, что ты встречаешься с мальчиком?
Я втянула воздух. Переход от ненавязчивого любопытства к гневному обвинению был столь гладким, столь ловким, что я начала запинаться.
– Кто… кто тебе об этом сказал? Откуда ты знаешь?
Я бросила скорбный взгляд на бабушку, но она лишь опустила свои черепашьи глаза. Мама улыбнулась.
– Сказала ты. Прямо сейчас.
Я еще раз посмотрела на бабушку, но она лишь качнула головой, сожалея о глупости своей внучки.
Я обернулась лицом к кипящему котлу праведного гнева – к маме. Попыталась говорить уверенно.
– Его зовут Цзинь. Мы знакомы с детства. Учимся в одном классе. И он очень хороший человек!
Мама всплеснула руками. Ярость обманутого человека превратилась в сокрушенные ожидания того, кто знает: ему суждено вечно страдать от бестолковости и недальновидности своих близких.
– Ишь ты, очень хороший человек! Очень хороший человек! Ну еще бы, ты прекрасно разбираешься в хороших людях!
Так выглядел еще один мамин гамбит. Его можно было использовать в любой ситуации. Если я называла морковь очень хорошей морковью, она откликалась с тем же изумленным сарказмом:
– Ишь ты, очень хорошая морковь… Еще бы, ты прекрасно разбираешься в моркови!
Тут брат вдруг решил меня подразнить:
– Сестрица с мальчиками целуется, сестрица с мальчиками целуется!
Я увидела, как бабушка прячет в салфетке улыбку, и метнула на нее сердитый взгляд.
Мама же тем временем перешла от страдания к жалости к самой себе.
– Видимо, не дождаться мне честности от своих родных, от собственных детей.
И она вперила в меня стальные глаза.
– Но я не позволю тебе действовать за моей спиной. Ты пригласишь этого мальчика на ужин. В этот же четверг ты пригласишь его к нашему столу. Чтобы мы сами увидели, кто тебя толкает на такие непотребные поступки!
Внутри у меня разлилось что-то непонятное – ужас настолько глубокий, что его не обратишь в слова.
– Нет! В смысле, это не самое подходящее время, он очень занят, и еще он…
Взгляд ее по-прежнему сверкал сталью.
– Ты пригласишь его на ужин!
В тот день к столу подали бабушкино острое рагу из лягушек – наверное, с этого и начались все беды.
Это рагу бабушка готовила, сколько я себя помнила. Хунаньское крестьянское блюдо с многовековой историей – по крайней мере если верить бабушке: в нем шкворчали волокна земноводного мяса, протушенные в соусе из черных бобов и зеленого перца. Дедушка его в свое время обожал. Бабуля готовила его по особым случаям, я с этим блюдом выросла и не видела в нем ничего особенного.
Куда сильнее меня в связи с визитом Цзиня смущало наше жилище. Я прекрасно понимала, что это стыдно и мелочно, но я же видела, в каких хоромах живет он сам, поэтому наша квартирка с ее скромными размерами казалась мне особенно неприглядной. Был и другой вопрос – моя родня. Нет, их я не то чтобы стыдилась. Но, если ты подросток и общаешься с другими подростками, тебе очень важно убедить их (а заодно и себя), что ты уже совсем взрослая. Что ты опытная, светская, самостоятельная. Мне казалось, что, если Цзинь увидит меня в окружении родни и особенно рядом с моей громогласной назойливой мамой, он решит, что я еще совсем ребенок – тем более что в глубине души я знала, что так оно и есть. Сестра. Дочь. Маленькая.