Никогда еще я так не злилась на бабушку. Она была природной стихией, умела буйствовать, обладала очень острым языком. Но мне всегда казалось: поскольку мы с ней настолько разные, в силу моей робости, скромности, неуверенности она взяла меня под крыло, она понимает, насколько я беззащитна, а еще в ее глазах я часто видела то, чего она не показывала больше почти никому, кроме разве что моего братишки. И вот она за несколько секунд разнесла на клочки мой отроческий мир. Я поняла, что, несмотря на все мое тихое презрение к одноклассницам, одержимым мыслями о мальчиках, я тоже отчаянно мечтала об отношениях.
А еще хотя раньше Цзинь и не казался мне таким уж желанным, но теперь, узнав его вновь – проникнувшись мыслью о его уме, самодостаточности, увидев его в те редкие моменты беспомощности, когда он будто бы становился маленьким мальчиком, – я поняла, как сильно он мне нужен. Это было глупо, слюняво, сентиментально и даже стыдно – но для меня жизненно важно. И то, что бабушка намеренно решила уязвить и уколоть человека столь для меня значимого, сразило наповал.
Дверь автобуса с лязгом раскрылась. Я ничего не взяла, чтобы прикрыть голову, но почти не чувствовала капель дождя сквозь бешеный стук сердца. Меня не приглашали к Цзиню, в горле застрял комок страха. И все же нужно было что-то делать. Я постучала в дверь его дома. Открыла его мама, и при виде меня на ее напряженном лице тут же появилось выражение добросердечной жалости. Она завела меня в прихожую, что-то бормоча себе под нос. Я попыталась подобрать слова. Задохнулась, сглатывая рыдание. Наконец выдавила:
– Он дома?
– Да, дома. У себя в комнате. Он быстро вернулся. Мокрый, как и ты. Но ты не переживай. Он уже обсох. Уверена, он будет рад тебя видеть!
Она повела меня по другому коридору, в сторону от больших комнат, кухни и гостиной, где я успела побывать в прошлый раз. Следом за ней я прошла по узкому, тускло освещенному проходу – старый ковер мягко пружинил под ногами, – и вот мы оказались у какой-то двери. Она улыбнулась, жестом пригласила меня войти, а сама растаяла во мраке. Я неуверенно постучала, потом открыла дверь.
В комнате пахло мальчиком. Не знаю, как еще это описать. Запах слегка затхлый, почти неприятный; на полу я заметила несколько грязных носков и футболок. Тем не менее мне было страшно интересно: вот она, комната Цзиня, и в том, что я в нее вошла, мне виделось что-то очень личное, сокровенное. Сердце громко стучало. Я понятия не имела, как Цзинь отреагирует.
Он сидел на кровати и читал книгу. Названия я не разглядела. Когда я вошла, он поднял голову, на лице отобразилось легкое удивление.
– А, салют, – сказал он, слабо улыбнувшись.
Голос звучал приветливо – как будто мы очень давно не виделись. Язвительность, настороженность исчезли без следа, передо мною сидел маленький ребенок, озадаченный, не знающий, что ему сказать, но, похоже, довольный оказанным ему вниманием. Я села рядом с Цзинем на кровать.
– Мне очень, очень неудобно. За то, что случилось. Бабушка сегодня… – Я будто охрипла, потом смолкла вовсе.
Он не смотрел на меня, изучал пальцы своих ног.
– Ну, не преувеличивай, – пробормотал он с той же тенью улыбки. – Ничего такого уж страшного. Все нормально. Я просто неважно себя чувствовал.
В этот момент он был уязвим, а я сильна. В горле у меня встал комок.
Хотелось ему сказать: я понимаю, дело не только в этом, его унизили, причем совершенно незаслуженно, тем более что в его доме со мной обращались так заботливо и учтиво. Хотелось ему сказать, что я совсем не такая, как моя бабушка, ее грубость и вульгарность мне не передались. Но как поделишься такими чувствами, если в душе ураган, а голова идет кругом?
Я просто сделала инстинктивное движение. Протянула руку и как могла ласково повернула к себе его голову. Прижалась губами к его губам. Поцеловала страстно, потому что очень хотела показать: он мне нужен, я его уважаю – рядом со мной он в безопасности, я его люблю и никогда больше не позволю, чтобы его обидели или унизили. Мы целовались, и в мире осталось только ощущение его тела, а еще тепло, поднимавшееся вверх от живота.
Цзинь ощутил то же самое. Я услышала, как он застонал – тихо, шепотом, потом выдохнул мне в рот, и мы повалили друг друга на кровать. Губы были мокрыми от слюны. Если бы несколько месяцев назад со мной заговорили про поцелуи, я бы ответила, что это просто гадко, но интимность – физическая сущность наших соприкосновений – будто бы несла нас прочь на волне теплого жара. И все привычные запреты вдруг испарились, сметенные пылом и красотою того, кто держал меня в объятиях. Пальцы его скользили по моим предплечьям, животу; добрались до груди, помедлили, я ощущала его опаску, его сомнения; в нем снова проступил ребенок, и мне захотелось сказать ему, что все будет хорошо.
И тут руки его рванулись вниз. Он сдернул брюки вместе с трусами, и меня пронзил неправедный восторг. Ведь я знала, что именно ради меня – моих слов, прикосновений, моего тела – Цзинь вот так вот обнажился, пришел в такое возбуждение. Он дотронулся до моей руки и очень мягко подвел ее к своей сокровенной части. В движениях его не было ничего агрессивного, одно беспомощное томление.
– Пожалуйста, – прошептал он. – Пожалуйста.
Мне это движение показалось естественным. Цзинь смотрел на меня так томно, что все злые козни бабушки остались в прошлом, здесь были только он и я, и в этот момент он казался мне таким красавцем, таким ребенком, что я – хотя в другой момент наверняка испугалась бы сексуального контакта – почувствовала, что я здесь главная. Дыхание его стало торопливее, поверхностнее, я ощущала глубокую интимность этого мига – и почувствовала, как несказанное наслаждение зыбью прокатывается по животу и сгущается между ног.
Чувство было изумительное, странное, дивное. Я, разумеется, что-то подобное испытывала и раньше, но никогда с такой силой. Я еще не знала точно, что делать с этим томлением, с радостью, в которой было столько внезапной боли, ибо облегчения не наступало. Тут Цзинь вдруг содрогнулся, шумно вдохнул, будто ему не хватало воздуха. В тот же миг он накрыл мои пальцы простыней.
Я захихикала.
Это произошло невольно. Да, я была очень взволнована, но в абсурдности наших ощущений, наших тел, всей этой сцены было что-то неодолимо комичное.
Он отвернулся.
Я поняла, что допустила ошибку, снова потянулась к его губам, сумела на миг их поймать, а потом он улыбнулся, но совершенно пустой улыбкой, как будто из тела его высосали всю жизнь. Натянул трусы и брюки.
Я смутно догадывалась, что сделала что-то совсем не так. Но заговорить с ним о только что случившемся, о нашей невероятной близости я не могла. Потому что такое не выразишь в словах. И я просто пробормотала:
– Ты в порядке?
Он отвернулся от меня на постели. Голос его звучал холодно, отстраненно. Все та же прежняя отрешенность, угрюмость, но куда более явственная, чем раньше.
– Да, со мной все хорошо. Я очень рад, что ты зашла. Благодарю за визит. Но нам завтра в школу. Нам, наверное, пора…
Он не закончил фразу.
А меня будто хлестнули по лицу.
Внутри взметнулась паника. Когда я наконец обрела дар речи, голос звучал пискляво, робко, почти умоляюще. И мне самой было от этого противно.
– Это… это из-за того, что натворила моя бабушка?
Он повернулся и в первый раз взглянул на меня. Попробовал улыбнуться.
– Прости за резкость. Я не хотел. Просто устал немножко. День был тяжелый.
Слова не шли. Я смогла лишь повторить уже сказанное:
– Дело в моей бабушке, да?
На лице его появилась чуть более уверенная улыбка – твердая, обнадеживающая.
– Нет, не в ней. Ужин не слишком задался, это верно. Но я же знаю, что наши с тобой семьи совершенно разного происхождения. Так что без проблем не обойтись, как считаешь?
Я безмолвно кивнула. Не знала, что еще сказать. Но эти его слова – «наши с тобой семьи совершенно разного происхождения», хотя и были произнесены дружелюбным тоном, глубоко меня задели. Да, бабуля вела себя ужасно, это факт. И все же его слова причинили мне боль.
Через несколько минут я сидела в автобусе, катившем сквозь тьму, и мысли вихрились, как вода в водостоке.
И вот я вышла во мрак и морось – волосы тут же отсырели, по коже покатились холодные липкие капли. Внутри разверзлась пропасть печали. С одной стороны, хотелось заплакать, с другой – навалилось бесчувствие, холодная безнадежность, отгородившая внутренний мир от внешнего. Хотелось заплакать, облегчить душу, но слезы не шли. Вместо этого я брела по улице, ощущая на лице капли дождя, но, по сути, не ощущая ничего – все чувства стали абстрактными, далекими.
Пришла домой. Слышала, как весело и шумно играет братишка, погрузившись в придуманный им мир, радостно и неуклюже колотя одной игрушкой о другую. Слышала, как на кухне мама моет посуду, вода из крана плещет и исходит паром, и хотя звуки были знакомые и привычные, в них появилось что-то странное, как будто я явилась из дальней дали.
Я постучала к бабушке, потом распахнула дверь. Застала ее в старом кресле, которое в последние годы жизни очень любил дедушка – в нем он сидел, пока она стригла ему волосы. Бабушка слегка раскачивалась и работала в полутьме, мягкий свет свечи ровно озарял заскорузлые пальцы, которые, однако, очень проворно водили нитку с иголкой по кожаной заготовке. Бабушка что-то напевала себе под нос, тихо, хрипловато, самозабвенно, и в горле у меня встал комок, потому что в этот момент она показалась мне совсем незащищенной, совсем не похожей на страшную фурию, которая едва не раздавила Цзиня своим весом, унизила его. Этим она причинила мне сильную боль, и сквозь онемение и непонимание одно я ощущала явственно: Цзинь сердится на меня из-за нее.
Шагнула ближе. Бабушка уловила мое движение и подняла лицо старой черепахи; на кожистых губах показалась улыбка – можно было подумать, что ничего не случилось. Я почувствовала, что дрожу, что гнев, пронзительный и ярый, прочистил мне голову. Сделала еще один шаг вперед. Заговорила, взвешивая слова.