– За ужином ты вела себя жестоко и невоспитанно. Я не понимаю почему.
Она посмотрела на меня так, будто получила пощечину. Озадаченно моргнула. Никогда еще я не разговаривала с ней в таком тоне. Я почувствовала, что голос срывается, но слова продолжали течь:
– Ты мерзко вела себя с Цзинем. Он пришел к нам в гости. Ко мне в гости. А ты ему нахамила. Я не понимаю, зачем ты так поступила… со мной.
Я осеклась и поняла, что сейчас заплачу. Бабушка сощурилась, темные глаза превратились в злые лезвия.
– А, ты про этого.
И она опустила глаза на свою заготовку – кстати, пальцы ее не останавливались ни на миг.
– Этого? – прошептала я, опешив. – И больше тебе нечего сказать?
Она резко вскинула голову.
– Слизняк этот мальчишка, ползучее ничтожество, он тебя недостоин.
Голос ее понизился до злобного шепота, хриплого, скрипучего.
– С другой стороны, ты же всегда хотела влезть по намазанному жиром столбу, уйти к богатеньким, а семья пусть остается где есть, верно, Пиньинь? А уж у него-то столб наверняка хорошо смазан!
Бабушка скабрезно подмигнула, но без всякого юмора, с бесконечным презрением. Обливаясь слезами, я попятилась к двери. От непристойности, омерзительности ее слов меня потянуло на рвоту. В памяти всплыло, как я лежу у Цзиня в постели, как брезгливо он на меня смотрит, потом всплыл ошметок лягушачьего мяса на бабушкиных деснах, красных и воспаленных; все эти образы крутились у меня в голове, пока я нетвердым шагом выбиралась из комнаты, смаргивая слезы.
И только когда я добралась до своей спальни, закрыла дверь и рухнула на кровать, натянув на себя одеяло, до меня вдруг дошло. Я лежала, дыхание успокаивалось, сердце возвращалось к обычному ритму, и тут я поняла важную вещь. Бабушка в этой своей внезапной вспышке назвала меня Пиньинь. Именем мамы. А не моим.
Глава семнадцатая
Всем дано забывать. Случается, однако, что забвение – это личный выбор. Ты просто говоришь себе, что перестанешь что-то замечать. Перестанешь вспоминать. Скандал с бабушкой рассердил меня и ошарашил. С особой зловредностью, на какую способны только подростки, я объявила самой себе, что бабушки для меня больше не существует. Я никогда с ней не заговорю. При этом гнев затмил другую подробность. Более глубинное и бессознательное озарение. Да, она назвала меня маминым именем. Как бывало, когда она как бы разговаривала с кем-то другим, воспроизводила распри былых времен. Да, несколько недель назад она потеряла брата в парке. Да, она в последнее время часто допускала подобные промахи.
Нам случается заранее ощутить тень наползающего несчастья, но в суете и свечении настоящего – среди повседневных дел и ощущения устойчивости бытия – легко убедить себя в том, что на периферии нет никакой тьмы. Легко сказать себе, что эти мелкие промахи – перепутала имена, не помнит, что было несколько часов назад, – мелочи, такое же происходит постоянно. Не стоит придавать им излишнее значение.
И не слышим мы своего глубинного нутряного голоса. Который твердит: нет, стоит.
Даже необходимо придавать.
Стояло раннее утро, солнце длинными столбами щедрого света вливалось в мою комнату. Я закуталась в одеяло и, все еще не вынырнув из теплой ленивой дремы, читала книгу, не так давно рекомендованную книготорговцем: «Сердце тьмы» Джозефа Конрада. Погрузилась в текст. И вдруг в невесомый поток моей сосредоточенности ворвался взрыв голосов: прямо у себя под дверью я услышала визгливый мамин фальцет, а потом более низкий, насыщенный рокот бабушкиного голоса. Я накинула халат и, ощущая под ногами холод пола, вышла в прихожую посмотреть, что происходит.
Они стояли возле ванной. Мама, худая как палка, нависла над бабушкой и трясла зубной щеткой, дрожа от негодования. Бабушка взирала на нее, поджав губы.
– Ты что, не понимаешь, что это негигиенично? Я не хочу, чтобы ты брала мою щетку. Не хочу заразиться твоими микробами. Красная – моя. Синяя – твоя. А теперь мне свою из-за тебя хлоркой промывать!
Бабушка не сводила с мамы мрачного бесстрастного взгляда.
– А знаешь, я помню, было тебе годика три. Я несколько раз заставала тебя в саду – ты ела землю. Мне тогда пришло в голову, что ребенок у меня невеликого ума. Но тебе это не повредило. Времена, верно, были попроще!
– Фу-у-у! – заверещала мама. – Фу-у-у. Обязательно мне было об этом говорить? Да что с тобой?
Бабушка повела широкими плечами.
– Подумаешь – щетка!
Тут мамино лицо вдруг исказилось от ярости.
– Ты иногда сильно портишь мне жизнь, старуха. Что, так сложно запомнить разницу между красным и синим? Тебе даже это уже не по силам? Мозгов не хватает?
На это бабушка не ответила. Мама удалилась, оставив за собой шлейф оскорбленной добродетели, а бабушка осталась сидеть – невозмутимая, неподвижная. Я наблюдала за ней из темноты коридора. Мне она казалась до ужаса одинокой.
Я проскользнула обратно к себе в комнату.
Была суббота, в час мне полагалось идти на занятия с Лю Пином.
Я шла по проспекту – широкому, обсаженному вязами; тонкие жесткие листья поблескивали и зыбились под порывами теплого летнего ветра. Я знала, что это именно вязы, потому что бабушка в детстве приводила меня сюда погулять, а она прекрасно разбиралась в деревьях и называла их по дороге. В детстве я очень интересовалась деревьями. Днем любила их разглядывать, а вот по ночам побаивалась – длинные кривые ветки казались мне руками, способными меня схватить и утащить во тьму, навсегда. Это расхожий сюжет китайских сказок: девушка заблудилась в лесу, забрела в пещеру, болото или замок. И пропала.
Но после бабушкиных рассказов я начала избавляться от этого страха. Вязы имели для бабушки особое значение: по ее словам, их размятые листья годились для приготовления разных лекарств. Я, гражданка современного мира, скептически относилась к снадобьям, которые готовила бабушка. При этом именно она первой сумела мне показать, что внешний мир – не что-то страшное, просто нужно его понять, а еще – что он наделен реальной силой.
Именно бабушка научила меня не бояться многих вещей. А сейчас до меня вдруг дошло. Когда мама выкрикнула «Что, так сложно запомнить разницу между красным и синим?», бабушка притихла, съежилась и на лице у нее появилось выражение мне незнакомое. Я такого раньше не видела. Но тут я вдруг все поняла.
Бабушка испугалась.
Когда я пришла в школу, остальные уже ждали под дверью класса. Лю Пин еще не пришел и не принес ключ. Тут же был и Цзинь. Мы вежливо кивнули друг другу. На занятиях мы вообще обращались друг с другом сдержанно и церемонно и только потом давали волю романтическим чувствам. Но в тот день эта скованность особенно меня задела. Мне страшно хотелось прижаться к нему, услышать от него, что все у нас в порядке. А вместо этого я будто оказалась в каком-то чистилище, непонятном и тошнотворном.
Остальные же были в приподнятом настроении. Нам сегодня должны были раздать проверенные работы, над которыми мы трудились несколько месяцев, так что в воздухе висело предвкушение. Ли Лэй нервно переходила от одного к другому, ее темные глазки блестели, а вместо слов она выдыхала облачка бессвязных слогов. Подошла и ко мне. Она была мала ростом, но приблизилась настолько, что я ощутила на лице нежный жар ее дыхания. Похоже, она была в тихой истерике – такое случается после бессонной ночи.
– Я знаю, у меня плохо получилась. Мне наверняка не зачтут. Лю Пин мне наверняка неуд поставит. Я в этом уверена. Я еще когда сдавала, это поняла. Если выше неуда, будет просто чудо. Но на этот раз точно неуд.
Губы ее сложились в безрадостную улыбку, и она отчалила к другой однокласснице, чтобы поведать ей примерно то же самое. Я поймала себя на том, что слежу за ней взглядом. Глянула искоса на Цзиня. Он разговаривал с другим мальчиком, Бинваном, и мне вдруг до боли захотелось оказаться с ним рядом, перехватить его внимание. Если бы в тот миг небеса разверзлись и поразили Бинвана молнией, я ощутила бы облегчение. Тяга была столь сильна, что я с горя сделалась вредной, повернулась, снова посмотрела на Ли Лэй. Поняла, как сильно ей завидую.
Для нее весь мир сводился к книгам, которые она читала, и к работам, которые она писала, причем все параметры этого мира были обозначены совершенно отчетливо и однозначно, разбиты на оценки от «отлично» до «неудовлетворительно». Еще несколько месяцев назад и я была почти такой же. Я, как и она, радовалась хорошим оценкам в табеле, а мир мой по большей части определялся книгами, которые я читала. Я глянула на Цзиня, и на меня накатила очередная волна той же мучительной тяги, я вдруг сообразила, что после недавних событий вообще перестала думать про свою работу и про то, как ее оценят; мне в тот момент было совершенно безразлично, что я за нее получу.
Тут подошел Лю Пин – размашистой походкой, поигрывая кольцом с ключами. Он улыбался и держал под мышкой стопку работ. Ли Лэй вперила в них взгляд – назвать его иначе как голодным я не могла. Лю Пин открыл двери, и мы потянулись за ним в класс.
Он встал на кафедру, лучезарно улыбаясь.
– Ну, не буду томить вас ожиданием. В конце концов, это жестоко. – Он подмигнул.
Мы нервно захихикали.
Он раздал работы.
Я сидела рядом с Ли Лэй. Успела заглянуть к ней в листочки. Они были испещрены красными поправками, а внизу тем же красным цветом было выведено: «Неудовлетворительно».
Она несколько секунд разглядывала эти странички. Резко втянула воздух. А потом расплакалась. Вид у Лю Пина был несчастный. Он тут же поспешил к ней. Ли Лэй самозабвенно рыдала, распуская сопли, звучно всхлипывая, сгорбившись, вздрагивая всем телом; казалось, что в ней прорвало плотину и накопившиеся чувства хлынули наружу. В конце концов Лю Пин сумел ее успокоить – но для этого пришлось ее вывести из класса. Несколько минут они стояли снаружи и разговаривали. Слов я не слышала, но его голос звучал ласково. Она время от времени кивала.
Они вернулись, Ли Лэй не поднимала головы. Вид у нее был обескураженный. Все смотрели только на нее. Она – в парту. А потом Лю Пин снова заговорил, ученики отвернулись. И тут Ли Лэй посмотрела на меня – глаза ее все еще блестели.