– Все хорошо, по-по. Я здесь. Все хорошо.
Она позволила мне отвести себя обратно в комнату. Я держала ее руку, изумляясь, какая она холодная. И мне пришла в голову одна мысль.
Это почти мертвенный холод.
Я принесла антисептик, пинцет, вату. Помню, как бабушка лежала на кровати, глядя на меня огромными глазами, в которых отражались последние одинокие проблески света. Она даже не поморщилась, когда я вытаскивала из ее ступней осколки. Похоже, просто ничего не почувствовала. Некоторое время наблюдала за мной. Помню, мне тогда показалось, что я взрослая, а она – ребенок. А потом я вдруг услышала низкие раскаты ее храпа. Последние стекляшки я доставала как можно осторожнее, но бабушка всегда спала крепко – разбудить ее было нелегко. Среди людей ее поколения таких было много.
Я прокралась обратно на кухню. Мама навела порядок, но к себе не вернулась. Она стояла – лицо в тени казалось суровым, выражение его было бесстрастным, неподвижным. Когда я вошла, она чуть шевельнулась, больше ничем не выдав, что заметила мой приход. Я с трудом проговорила, голосом дрожащим, срывающимся.
– Почему она назвала тебя чоу-чоу?
Молчание. Я даже подумала, что мама не станет отвечать. Но она все-таки ответила.
– Так она называла свою маму. Мою бабушку.
Я хотела что-то добавить. Подтвердить, что надо действовать, хоть и непонятно как. Но я не сказала ни слова. Мама заговорила тем же тусклым голосом:
– Врач. Я завтра вызову врача.
Этим разговор и завершился. Я вернулась к себе. Заснуть не могла. Подошла к столу. Просмотрела свои записи. У меня получилось примерно три тысячи слов, но теперь они казались мне бессмысленными, банальными. Я вспомнила слова старика из книжного магазина. Быть человеком – значит оставлять о себе воспоминания для будущего. А еще помнить других. Я подумала про бабушку. А что если память тебя покидает? Воспоминания начинают путаться? Ты все забываешь?
И так у меня родились первые фразы.
Быть человеком – значит обладать памятью. Каждый из нас – это сумма всех наших воспоминаний. Тем не менее мы все забываем. Память может давать сбои. Но именно утрачивая связь между воспоминаниями, мы с особой силой проявляем свою человеческую природу. Потому что становимся особенно уязвимыми…
Через несколько дней мы с Цзинем и братишкой гуляли в рощице на окраине города. Цяо убежал вперед. Мы поднялись по склону к прогалине, где росла неопрятная побуревшая трава и стояла одинокая хижина в типично китайском стиле – красно-зеленая, с выгнутой черепичной крышей. Место было тихое, последние осенние листочки, тонкие, зеленые и охристые, подрагивали на легком ветерке.
– Эй, Цяо! – позвал Цзинь.
Братишка, немного нас обогнавший, обернулся, нахмурился. Побрел обратно.
– Эй, дружище, – сказал Цзинь с улыбкой, – ты к этой хижине близко не подходи.
– Почему? – доверчиво спросил братик.
Цзинь нахмурился.
– Ну, не хотел я об этом говорить. Но дело в том, что задолго до того, как в нашу страну попало учение Будды, здесь собирались сторонники очень плохого культа. Говорят, что они умели вызывать духов из тьмы и тени деревьев. И даже мертвецы у них начинали ходить!
Цяо посмотрел на Цзиня с усталым видом человека, немало перевидавшего на своем веку и сытого по горло всякими глупостями.
– Цзинь, мне десять лет. Я прекрасно знаю, что там нет никаких призраков. Ты все это придумал, чтобы меня напугать!
Цзинь вскинул руки и обескураженно улыбнулся.
– Ну, я просто пытался тебя предупредить. Ладно, если ты мне не веришь, готов зайти в эту хижину один? Проверить, что там?
Тут по лицу брата мелькнуло сомнение. Но голос прозвучал увереннее прежнего.
– Ну да, конечно!
Я невольно улыбнулась. Мне нравилось, когда Цзинь вел себя так – раскованно, шаловливо, – особенно с Цяо. Следом за братом мы поднялись на холмик. Смотрели, как его фигурка нерешительно замерла перед входом в старую хижину, как он, набравшись храбрости, ринулся внутрь. А через несколько секунд выскочил, широко улыбаясь.
– Нет там ничего, нет там ничего! – смеялся он.
Но Цзинь смотрел на него с ледяной невозмутимостью.
– Понятное дело. Думаешь, с призраками все вот так просто?
Брат моргнул.
– Ты о чем?
– С ними все не так происходит.
– А как? – скептически осведомился брат; я-то видела, что ему страшно интересно.
– Чем ближе ты подходишь к хижине, тем больше вокруг тебя собирается духов. Только они невидимые. А потом один из них вдруг вселяется в кого-то, кого ты знаешь. И человек этот становится одержимым, и он…
Цзинь вдруг согнулся, обхватил лицо руками, закрыв его от нас. А потом начал медленно расправляться, невыразительно, но жутковато произнося нараспев:
– А потом… этот человек… превращается… в людоеда, и он…
Цзинь отнял руки от лица, повращал глазами, после чего, завыв, как зомби, кинулся на брата.
Цяо взвизгнул, отпрянул. Посмотрел на Цзиня с растерянной улыбкой.
– А я знал, что ты так сделаешь, знал! – выкрикнул он.
И, все еще распираемый азартом, Цяо бросился обратно в старую хижину. Я взяла Цзиня за руку, сжала ее.
– А ты знаешь, что прекрасно находишь с ним общий язык? Он вообще-то застенчивый, но с тобой раскрывается!
Цзинь улыбнулся.
– Мне кажется, сейчас это для него очень важно, – добавила я.
Цзинь бросил на меня вопросительный взгляд.
– Бабушке в последнее время все хуже и хуже. Похоже, Цяо это тоже видит. Ничего не говорит. Но вроде как все замечает. Чем дальше, тем ее состояние очевиднее. Она иногда забывает день недели, а порой и который час тоже!
Я успела подметить, что брат прекрасно понимает, что творится с бабушкой, и сильно переживала. Но только сейчас, затронув эту тему, вдруг поняла, как отчаянно хотела с кем-нибудь поговорить про бабулю. С мамой или с папой такой разговор никогда бы не состоялся.
Но по лицу Цзиня вдруг пробежала тень.
Я поняла: ему почему-то тяжело говорить про мою бабушку. Попыталась придать голосу чуть более легкомысленный тон.
– Ну, в смысле это действительно очень странно. Она иногда думает, что пора завтракать, а мы уже ужинать садимся. А еще забывает, какая зубная щетка ее, берет мамину – и начинается жуткий скандал!
Я искоса поглядывала на Цзиня. Выражение его лица стало привычным – невозмутимым, слегка задумчивым.
– Ох уж эти семьи! И с ними жизни нет, и без них тоже. Но мне здесь очень нравится. Так спокойно!
Я поняла: разговор про бабушку окончен. Только теперь он повернулся ко мне, губы искривились в зарождающейся улыбке – выражение лица открытое, располагающее.
– Надеюсь, ты не против, если я скажу тебе одну личную вещь.
– Конечно, нет. Говори что хочешь!
– Ты как думаешь, ты в следующий раз могла бы прийти без брата?
Знакомый всплеск, трепет в животе. Ощущение ветра.
Он дотронулся до моей щеки, я повернулась ему навстречу, закрыла глаза, усилием воли загнала назад нарождающиеся слезы.
Выражение его лица стало пылким. Он заговорил тихим голосом:
– Только не подумай, пожалуйста, что мне не нравится общество твоего брата. Он замечательный, просто невероятный. Но… может быть…
Он глянул вперед, перед собой.
– Я просто подумал. Если учесть, что мы так мало времени проводим вдвоем. И если учесть, что мы, как мне кажется, серьезно друг к другу относимся…
Он умолк. Перевел на меня взгляд, отвел снова.
– …Если учесть, что мы серьезно друг к другу относимся, я подумал, что порой нам хорошо бы оставаться наедине.
Я схватила его руку, крепко сжала. Я была ему благодарна за то, что он хочет оставаться со мной наедине. С другой стороны, словами о брате он сильно меня ошарашил. Я не могла отделаться от тревожного чувства. Тем не менее слепила на лице улыбку и ответила как можно жизнерадостнее:
– Ну конечно. Сегодня мне пришлось взять его с собой, но только потому, что дома никого не было, некому за ним присмотреть. В будущем – обещаю – будем только ты и я.
Тут из хижины вдруг раздался восторженный вопль Цяо. Ему как-то удалось забраться на крышу, и он – настоящий завоеватель – вовсю махал нам руками, в восторге от своего достижения.
Я махнула ему в ответ.
Глава девятнадцатая
Даже мама, давно привыкшая бодаться с бабушкой, начала юлить так и сяк, когда дело дошло до вызова врача. Бабушке она сказала: врач просто ее осмотрит – на что бабушка тут же взвилась. Да она здорова-здоровехонька, ни к чему ей всякие доктора, в больнице она отродясь не лежала. Бабушке тогда становилось то лучше, то хуже: иногда она была деловитой и упрямой, при этом сильной и трудолюбивой, точно ломовая лошадь; иногда превращалась в бледную тень себя прежней, делалась забывчивой, вялой, рассеянной.
В день, когда пришел врач, она была в ясном сознании. Маму это встревожило – она опасалась, что бабуля выдаст ему одну из своих пересыпанных смачными словечками тирад на тему, что, мол, «вы ж молодой человек из хорошей семьи» и «чего вы сюда вообще притащились». Я же сильнее всего переживала, что, если бабушка предстанет такой, какой была раньше, врач не заметит случившихся в ней перемен.
Папа с братом намеренно ушли из дома. Папа – со смесью рассудительности и слабодушия – признал, что речь идет о непонятной и неприветливой территории под названием «женские дела», и потому решил незаметно скрыться. Брат пошел с ним, потому что ему пообещали молочный коктейль.
Мы открыли, на пороге стоял молодой человек, опрятный, с блестящими добродушными глазами. Он представился как Ян Цяошэн – что мы знали заранее, потому что фамилия его отца тоже Ян и он лечил нас, пока не вышел на пенсию. Мне, однако, показалось, что молодой Ян по-иному подходит к своим обязанностям. Старый Ян был крупным, грузным, желтозубым; он смеялся смехом курильщика и ходил в плотном традиционном костюме, из-под которого пробивался кисловатый запах тела. Ян-младший вообще не источал никакого запаха, если не считать слабого, но внятного арома