та антисептика. А еще на нем были тонкие серые брюки, белая рубашка и строгий темный пиджак. В руке он держал аккуратный чемоданчик из черной кожи – там лежали инструменты.
Мы провели его к бабушке в комнату. Для начала он взял ее за запястье, послушал пульс. Бабушка громко протестовала – пока он наконец не сказал:
– Замечательно. Семьдесят ударов в минуту. Отлично.
Бабушка разворчалась сильнее прежнего:
– Да сама знаю, я ж вам говорила: я здорова как лошадь!
Но я-то видела, что ей приятно.
Врач задал ей несколько вопросов: какой сейчас день, какой год. Она иногда запиналась, но потом, собравшись с мыслями, отвечала правильно. И при этом чем дальше, тем сильнее раздражалась. Когда молодой человек спросил, как зовут лидера нашей страны, она на миг озадачилась, а потом рявкнула:
– Да какая разница? Все они один хуже другого. Доживете до моих лет – поймете. А у вас, к сожалению, еще молоко на губах не обсохло!
Мама на нее прикрикнула и стала так и сяк извиняться перед врачом, но он тут же остановил ее улыбкой.
– Все нормально, – сказал он, посмотрел на бабушку и подмигнул. – Для меня это просто событие недели – меня отчитала такая внушительная особа!
Бабушка осклабилась, и я снова увидела, что она довольна.
Он измерил ей температуру градусником, дотронулся до кончиков пальцев на руках и ногах, спросил, чувствует ли она его прикосновения. На этот раз она не сердилась.
– Ну, вот и все.
Врач посмотрел на бабушку и расплылся в улыбке.
– Мадам, счастлив подтвердить, что вы в отличной физической форме!
Он отвернулся, сложил инструменты в аккуратный кожаный чемоданчик. И тут выражение бабушкиного лица изменилось. Оно стало оживленным, лукавым. Раздражение исчезло. На месте сдержанной настороженности появилось легкое удивление. Она вновь устремила взгляд на молодого доктора, моргнула – он так и стоял над ней. Я поняла: она перестала понимать, кто это такой. Я видела, как ее взгляд соскользнул к низу его живота, пополз дальше. Там и сосредоточился, с изумленным восторгом. Бабушка вытянула руку и ласково сжала то, что находилось у него между ног.
Молодой врач ахнул от изумления.
Мама ахнула куда громче и плюхнулась от ужаса на кровать.
Бабушка отдернула руку. В тот же миг повернулась ко мне, с выражением лица совсем детским, озадаченно мигая, как будто чувствовала, что сделала что-то нехорошее, но не сознавала, что именно. На глазах ее показались слезы. Еще кусочек откололся от моего сердца.
Я подошла, встала перед ней на колени, дотронулась до ее ладоней, потом взяла их в свои. Ощутила, как она дрожит. Никогда я ее такой не видела. Я тихонько забормотала. Молодой Ян, к его чести, быстро оправился и тоже стал приговаривать что-то вежливо-утешительное. Мама слегка очухалась, но лицо ее стало пепельно-серым. Бабушка наконец-то успокоилась, и мы потихоньку вышли.
Проводили молодого врача в прихожую.
Мама снова начала извиняться, но он прервал ее взмахом руки.
– Право же, не надо, – сказал он.
Посмотрел на нас, на наши измученные ожиданием лица, как, видимо, смотрел на многих.
– Боюсь, что не скажу вам ничего утешительного. Это состояние называется «деменция». Пациенты становятся все забывчивее, теряют понимание места и времени. Кроме того… кхм… утрачивается чувство приличия. С этим ничего не поделаешь, никакого злого умысла со стороны пациента в этом нет. Это один из симптомов.
– Что можно сделать? – спросила мама.
– Хороший вопрос. Скажу вам горькую правду: мы очень мало знаем про это заболевание. Лечения не существует. А у вашей матери… далеко не первая стадия.
– Значит, она теперь…
Мама осеклась.
– Да, ожидаемая продолжительность жизни у таких пациентов около пяти лет, это если в общем, но, как я уже сказал… у вашей матери болезнь уже зашла довольно далеко. Так что речь идет про срок около года, а может, и меньше. Простите, что не могу вам сказать ничего более жизнеутверждающего. Но добавлю пару вещей. Физических страданий она испытывать не будет, в этом смысле это… доброе заболевание. Вам нужно будет следить, чтобы руки и ноги у нее постоянно были в тепле. У страдающих деменцией замедляется кровообращение – как вы уже заметили, конечности у нее совсем холодные. Теплые носки, дополнительные одеяла, грелки, все такое. Это помогает. Важен и уход. В определенном смысле вам будет легче, если вы станете воспринимать деменцию как второе детство. У больных те же болевые точки, те же страхи, что и у маленьких детей. Забота и защита очень важны.
Мы с мамой кивнули. Врач застегнул пиджак. Взглянул на нас снова.
– Надеюсь, вы мне позволите прийти еще раз и осмотреть пациентку через пару месяцев.
– Разумеется, доктор, – кивнула мама.
Молодой человек улыбнулся уголками губ и вышел. Мы с мамой остались стоять в молчании, глядя ему вслед.
Все мы постепенно умираем. Каждый день нашей жизни. Все дело в том, что некоторые умирают куда стремительнее других.
Я уже некоторое время жила в страхе за бабушку. После визита врача страх обрел четкие очертания. С этого момента в воздухе повисло что-то тягостное – незримое, невысказанное, но неотступное. Мы с мамой ощущали на себе груз нового знания. Но поделиться этим друг с другом не могли. Не те у нас были отношения.
Поэтому мы начали – каждая по-своему – приспосабливаться к новым обстоятельствам. Я заметила, что мама стала больше заниматься бабушкой. Меняла ей постельное белье, когда та выходила из комнаты. Давала ей лучший, самый мягкий кусок свинины, который до сих пор полагался брату и отцу. Но делала все это с резкостью, ощетинившись. С бабушкой она часто говорила отрывисто, вздорно, как будто та превратилась в очередную обязанность по хозяйству, с которой надлежит разбираться деловито и практично. Однако за грубоватым раздражением стояло нечто бесформенное, боязливое – то, в чем мама и себе отказывалась признаться. Она старательно выметала это что-то из головы – так выметают из помещения толстый слой пыли.
Мне же теперь каждый день не терпелось уйти из дома. Особенно по выходным, когда казалось, что от происходящего не убежишь. Уже настала зима, и когда в ту субботу я шагнула на морозную улицу, показалось, что ко мне вернулась способность дышать. В портфеле лежало готовое сочинение про то, что значит быть человеком. А в глубине души теплилось чувство, которое всегда теплилось там перед встречей с Цзинем. Тревога, смешанная с предвкушением. Потребность сказать нужные слова. Страх сказать ненужные.
В классе висело напряжение, сдержанное возбуждение. Одна Ли Лэй выглядела непривычно невозмутимой. Она достала свое сочинение, разгладила пальцами бумагу. От нее не исходило привычного электрического гудения. Выражение лица было разве что не безмятежным.
– Ты про что написала, Ли Лэй? Как ответила на вопрос?
Она посмотрела на меня с тенью улыбки – загадочной, скрытной.
– Написала, что я совсем недавно стала человеком и мало пока про это знаю…
Я улыбнулась в ответ. Она всегда странно формулировала свои мысли.
– …Но хотя мне всего семнадцать лет, я поняла: чтобы быть человеком, необходимо быть счастливым. И ты не обязан быть лучшим, нужно просто… делать добро.
Последнее слово она произнесла застенчиво, едва ли не извиняющимся тоном. Думаю, услышь я такое сегодня, подумала бы – какая банальность, этим ведь забиты все книги по личностному росту. Но тогда меня искренне тронули слова Ли Лэй, это ее простое и непосредственное желание «делать добро». Я ощутила в ее словах великую мудрость.
После уроков мы с Цзинем вышли на улицу. Мы уже не раз встречались возле школы и потом почти всегда шли к нему. Я – хотя меня это и смущало – могла понять, почему он не хочет заходить ко мне, особенно после того первого знакомства с моими родными и бабушкиной выходки. Оказавшись у него в комнате, мы начинали самозабвенно ласкать друг друга. Но кроме того, мы помногу говорили и занимались своими заданиями. Он прочитал мое сочинение про память, я прочитала его, озаглавленное «Личность и мировая культура: что значит быть человеком».
Я была довольна своей работой: мне казалось, отвечая на вопрос, что значит быть человеком, я одновременно развила и еще одну тему – что для меня значит быть мной. Прямых отсылок к бабушке там не было, но и она, и ее болезнь подспудно присутствовали повсюду. В этом сочинении мне удалось, пусть и не напрямую, высказать свои ощущения по этому поводу.
Впрочем, работа Цзиня оказалась куда сильнее моей. Гораздо интеллектуальнее, ведь он столько всего знал. Он цитировал всех, от Будды до Чэнь Дусю. Я писала о личном робко, неуверенно, он же строил гладкие, уверенные фразы, вбирая в них всю мировую историю. Я гадала, откуда у него такие познания. Однако меня не смущал тот факт, что его работа куда сложнее и утонченнее моей. Скорее я этим гордилась, ведь мы были вместе. Цзинь был моим молодым человеком.
После урока он посмотрел на меня, вскинул руки, устало улыбнулся.
– Наконец-то сделали, – сказал он. – Наконец-то сдали!
– Ух, да!
Он ухмыльнулся.
– То, что не убивает, делает сильнее, верно?
– Ты о чем? – озадаченно спросила я.
– А, просто цитата, – ответил он небрежно. – Из философа девятнадцатого века, Ницше, такого угрюмого немца – а уж поверь, у них в стране угрюмых хоть пруд пруди.
– Правда? – заинтересовалась я.
– Да, – подтвердил Цзинь, оживляясь. – Он был настоящим современным философом: циником и шутником, но я ни у кого еще не встречал такого изумительного стиля. Я его просто обожаю. Его слова отзываются во мне так, как не отзываются слова наших доморощенных интеллектуалов. Вот послушай. Он сказал, что христианский бог – «старая борода, сердитый и ревнивый Бог». И якобы, когда этот бог заявил «У тебя не должно быть иного Бога, кроме меня!», все другие боги умерли от смеха. Здорово, да? Действительно головастый мужик! Ну класс же!
Я кивнула.
Цитату я не совсем поняла, но мне очень нравилось, когда Цзинь говорил в таком тоне. Он как бы открывал мне новые миры, а еще в такие минуты глаза его всегда сверкали.