Но за досадой маячил страх. Да, мне не терпелось назвать себя взрослой, но где-то в глубине душе я хотела навсегда остаться девочкой, ее «маленькой» – в этом изумительном теплом укромном месте, где бабушка владычествовала надо всем, где ничего не могло измениться.
Вот я и пыталась игнорировать ее призыв. Надеялась, что услышит кто-то из родителей. Скорее мама – папа редко откликался. Не от отсутствия сострадания, просто из чувства приличия. Мама всегда спала крепко. И такова уж была моя участь – решать все проблемы, которые создавала ночь. Именно я бегала к брату, если ему снился страшный сон. Вот и сегодня некому, кроме меня, было пойти к бабушке.
Я проскользнула к ней в комнату, преисполненная ужаса и досады. Едва различила в темноте ее силуэт. Подкралась ближе, к самой кровати. Зажгла свечу. Лицо ее было искажено, и она показалась мне невероятно старой. Для меня бабуля всегда была старой, но теперь это была непоправимая дряхлость. Глаза блуждали. Она посмотрела на меня – я поняла, что она меня не узнает.
– Где Ху Жэнь? Где мой муж?
– По-по. Дедушка умер, уже давно.
– Умер?
– Да.
Я заранее испугалась ее реакции, но она приняла новость с ледяным спокойствием, лишь кивнула, как будто давно об этом подозревала.
А потом она обратила ко мне свое древнее лицо, свои глаза – огромные омуты тьмы. Губы ее дрогнули. И она спросила детским шепотом:
– А я тоже умерла?
Тут же всю мою досаду, все мое внутреннее раздражение как рукой сняло, меня захлестнула жалость.
Я протянула руку. Погладила ее по густым жестким волосам. Постаралась сдержать рыдание.
– Нет, ты не умерла. Ты моя бабушка. И я очень тебя люблю!
Она взглянула на меня с любопытством, с изумлением. Губы дрогнули. А потом она медленно потянулась ко мне, прикоснулась к лицу.
– Маленькая, – выдохнула она.
Я рыдала в голос, хотя и пыталась сдержаться.
– Да, это я! Я тут, с тобой. Все хорошо. Все хорошо. Я рядом, – всхлипывала я.
На черепашьем лице показалась отсутствующая улыбка.
Бабушка откинулась на подушки. Страх ее прошел. По крайней мере это я сумела ей дать. Единственное, на моей памяти, что я сумела дать бабушке. Потом я иногда вспоминала эти свои слова: «Все хорошо. Все хорошо. Я рядом» – и осознавала, что до того она много раз говорила то же самое мне, когда я, совсем маленькая, просыпалась после кошмарного сна.
Я села на край кровати, не сводя с бабушки взгляда.
Она закрыла глаза, но я протянула руку, почувствовала, как она сжала мою ладонь: сжала слегка, мимолетно, через миг пожатие ослабло, я услышала мягкий сонный посвист. Случившееся так меня ошарашило, что я вздрогнула, услышав шорох у двери.
Снаружи стояла мама, в халате. Она смотрела на меня – я держала бабушкину руку в своей, – и в маминых глазах было что-то, похожее на ненависть.
Я взглянула на нее.
Мама поймала мой взгляд, потом повернулась и ушла.
Глава двадцать первая
Вы видели в кино ускоренную съемку, где люди суетятся в кадре, вбегают в него и выбегают? А потом вы замечаете в центре единственного неподвижного человека – фиксированную точку, вокруг которой и кипит эта сбивчивая суматоха?
Примерно так я себя и чувствовала. Мои одноклассники не сидели на месте, предвкушая тот день, когда этим летом мы навсегда уйдем из стен школы. Всюду звучали разговоры об университетах, куда они подали документы, о доходных местах, заготовленных для них в государственном секторе; кто-то мечтал и вовсе уехать за границу. Я же хотя и предпринимала все необходимые действия – писала заявления в университет, отвечала на вопросы про свои дальнейшие планы, – но чувствовала, что от одноклассников меня отделяет непреодолимое расстояние; слова их доносились издалека, я будто бы слушала из-под воды. Все двигались вперед, время шло в извечном темпе, а я застряла на месте, онемев от боли, и следила, как постепенно угасает бабушка. В последние дни я думала о ней постоянно.
И тут все вдруг захлопали!
Я подняла глаза от парты. У нас шло последнее субботнее занятие с Лю Пином. Все смотрели на меня. Даже Ли Лэй, она еще и улыбалась. Учитель только что объявил, что мое сочинение получило очень высокую оценку не только в нашей школе, но и на уровне города: я вошла в десятку лучших. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы это осознать; Лю Пин вручил мне сочинение и подарочную карту на шестьсот юаней. Я в жизни не держала в руках такой суммы, она казалась мне нереальной. Как и все остальное. Цзинь тоже получил высокую оценку – второе место в нашем классе. На третьем оказалась Ли Лэй. Они получили карты на сто юаней каждый.
Лю Пин выразил свое восхищение, добавив, что все мы в будущем станем гордостью Китая. Говорил он вроде бы искренне и даже достал коробку печенья и кувшин с лимонадом – все это приготовила его жена. Я удивилась, узнав, что он женат, – о своей личной жизни он говорил редко, но в этот последний день все немного расслабились и раскрылись. Занятия как такового не было. Лю Пин широко распахнул окно, снаружи потянуло весенним воздухом и запахом свежескошенной травы.
Пока остальные весело болтали, я дотронулась до гладкой поверхности карты и ощутила, как в душе затеплилась искра надежды. Дело было не в деньгах. Денег я не тратила почти ни на что, кроме книг. Меня сильнее впечатлила мысль, что написанное мною сочинение удостоено такой награды. Что мои мысли, воплощенные в слова, оказались настолько ценными – это было и удивительно, и неожиданно. На горизонте будущего впервые забрезжила мысль стать писателем.
Настроение у остальных было приподнятое, и мне на миг показалось, что передо мною открыли дверь, впустив в нее лучик света. Я заметила, что Цзинь откинулся на спинку стула, как всегда невозмутимый и задумчивый, – он вглядывался в весеннее солнце, и я вдруг подумала, как сильно хочу, чтобы и он стал частью моего будущего. Я получила награду – он наверняка мною гордится. Мне не терпелось как можно скорее с ним все обсудить.
Когда занятие закончилось, я пожелала Ли Лэй всего лучшего, а она очень робко меня обняла. Тело у нее было тощее, хрупкое. Это слегка разбередило мне душу. Я сама удивилась. Со свойственным молодости пылом мы пообещали друг другу поддерживать связь.
Чего, разумеется, не случилось.
Из школы я вышла вместе с Цзинем. Подарочная карта лежала в кармане. Он был немногословен – даже по его стандартам. Как всегда, когда он вот так притихал, я трудилась за двоих, молотила языком, пытаясь разогнать тишину. Мы оба подали заявления в Пекинский университет. Но, хотя план и состоял в том, чтобы учиться вместе, в душе я была уверена, что его примут, а вот меня вряд ли. Огромное учебное заведение, тысячи студентов, колоссальный кампус почти в центре города, читать лекции туда приглашают самых лучших ученых. Университет находился в районе Хайдянь, там, где год назад мы с Цзинем смотрели итальянский фильм. Университет был центром либеральной культуры, его окружали бары, кафе и театры, туда приезжали актеры, поэты и оркестры со всех концов страны, чтобы продемонстрировать свои таланты.
Я взглянула на Цзиня.
– С сочинениями у нас все получилось хорошо, мне кажется, у нас есть все шансы поступить в Пекинский университет. Представляешь?
Он посмотрел на меня, коротко улыбнулся. Снова повисло молчание.
– Как ты потратишь свой приз? – спросила я.
Тут он посмотрел мне прямо в глаза. Вытащил свою карту. Внимательно ее рассмотрел.
– Так оно всегда и начинается, – произнес он негромко. – Тебе суют подачки, мелкие поощрения, грошовые награды. Так все и происходит. Ты теряешь способность высказываться критически, способность мыслить. Так тебя и превращают в мелкого серого бюрократа, под стать им всем.
Медленными, просчитанными движениями он разорвал карту и раскидал обрывки.
Видимо, заметил, как вытянулось у меня лицо, и тут же перестал хмуриться.
– Нет-нет, я не тебя имею в виду. Я говорил про свою ситуацию, не про твою. У тебя отличное сочинение. Я уверен, что тебя наградили за дело. И я хочу, чтобы ты этому радовалась. Я знаю, тебе важны такие вот подтверждения.
Он подался вперед, коснулся губами моего лба.
От прикосновения веяло холодом.
Когда мы попрощались, я стала обдумывать его слова. Неужели я эгоистка, которая жить не может без подтверждений собственной значимости? Я подумала: Цзинь, видимо, прав. Свет и краски восторга, который вызвало во мне мое достижение, тут же погасли. Но дело было не только в Цзине. Я подумала о бедах, которые свалились на мою семью. Как я могу так радоваться собственному успеху, позволять себе так вот надувать щеки, когда у меня умирает бабушка?
Подумала о братишке. Перед тем, как я утром ушла на занятия, Цяо взял меня за руку. Хотел показать свой рисунок – инспектора Черного Кота, героя мультфильма, который он смотрел в доме у друга. Он тогда очень редко делился со мной подобными вещами.
Но я-то знала, что стоит за просьбой посмотреть картинку: он не хотел, чтобы я уходила из дома. И я знала почему. Ему тягостно было там, где на всем лежал груз невысказанного горя. Бабушкина деменция научила меня – да и всех нас – тому, что по живым можно горевать так же сильно, как и по умершим. По человеку можно тосковать до того, как он ушел. Переживать утрату того, кто еще дышит. Мне кажется, брат сознавал это тоже. Помню его взгляд: большие глаза, все еще совсем детские, но в них появился первый проблеск взрослой угрюмости, недовольства жизнью. Помню, как он смотрел на меня без тени улыбки, но я убежала из дома, а он остался. Я же просто вытеснила его образ из головы и занялась своими делами.
Я держала подарочную карту в руке. Теперь она казалась мне чем-то малозначительным. Бессмысленным. Хотелось последовать примеру Цзиня, разорвать ее в клочки и пустить обрывки по ветру. Но, с другой стороны, я никогда не видела столько денег.
Я положила карту обратно в карман.
Доехала на автобусе до проспекта Чанъаньцзе. Дело шло к вечеру. Зашагала к западу, в сторону от центра, к скоплению небольших магазинов электроники – они прятались на боковых улочках, змеившихся вокруг центральной магистрали. Я уже понимала, что мне нужно. Заглянув в парочку магазинов, вдохнула и приняла решение. Купила телевизор «Цзиньлипу» – он на много лет вперед останется самой дорогой моей покупкой. Собственная дерзость вызывала у меня одновременно и страх, и азарт. Что я не рассчитала, это тяжесть своей покупки. Из магазина я вышла пошатываясь, держа коробку перед собой, переваливаясь, будто на сносях.